Из самого поднебесья катились круглые катыши. На трамплине лыжники распрямлялись и вырастали, они махали руками, как галки, летели, им было страшно — и страшно за них. Они убыстряли свой лёт, на глазах тяжелели, шлепали лыжами в гору. Многие рушились навзничь от силы удара, но все оживали, с удивлением обретали себя — и снова лезли на гору попробовать прыгнуть еще.
Сахалинские юноши прыгали рьяно, но пролететь до подножия горы никто не умел. Отваги хватало, но тело и лыжи болтались в полете и руки махали не в лад.
Все говорили о лыжнике Хон Сок Дине. Все ждали его прыжка.
Я видел, собака тоже сидела недалеко от горы, ждала. Она убегала и возвращалась на старое место, поднимала морду, смотрела внимательным глазом, как рушатся сверху люди...
Хон Сок Дин подымался на гору, все говорили: «Он может! Допрыгнет!»
Он был смуглый, прямой и жесткий, как прут лозняка, в синей вязаной шапке с помпоном.
Хон Сок Дин разогнался вверху, взлетел над трамплином, протянул свое точное тело вдоль лыж, просвистел, как ракета. Всех обдало снежной пылью, все качнулись вслед прирожденному летуну...
Хон Сок Дин пролетел по воздуху до подошвы горы, ударил лыжами в скат и съехал, красиво раскинув руки. Он занял первое место.
Я глядел на него. Я устал в этот долгий и гулкий день, хотя сам не прыгал с трамплина, а только слушал свист пролетающих в воздухе тел и стукотанье падений. Мое сердце устало от горного воздуха и от солнца.
Я съел пирожок, попил лимонаду и двинулся вниз по дороге среди оживших фургонов, такси и пеших компаний. Я шел не спеша, и когда отдохнул, то понял, что жду появления рыжей собаки. Я знал, что она где-то тут.
И правда, собака бежала следом за мной, рысила по бровке дороги. Я встал у нее на пути. Мне нужно было хоть что-то узнать про собаку. Я только день как приехал на остров. Никто меня тут не заметил, не отличил. Только эта собака...
Она меня обогнула и побежала дальше. Она поглядела мне прямо в глаза. В собачьем взгляде теперь появились серьезность, строгость и укоризна. Как будто она мне сказала: «Вот видел?.. Приехал на остров, так прыгай! У нас прохлаждаться без дела нельзя».
Камчадал
Гумер идет по улице прихрамывая, волоча протез.
Садится к верстаку: он — сапожных дел мастер, шьет новые сапоги, дамские полусапожки. Дамы поселка Ключи охотно идут к сапожному мастеру: он понимает толк в моде, сапожки у него получаются красивые, по ноге, носятся долго.
Напарник Гумера шабрит рашпилем рант, отирает со лба испарину. Он недавно вышел из больницы, у него был инфаркт.
— Ты не спеши, не спеши, — говорит Гумер.
— Да я не умею медленно, — смущенно улыбается напарник.
Он еще не поверил в серьезность своей болезни.
— А ты привыкай, привыкай. Такое, брат, наше дело...
Дело такое вышло в жизни Гумера Азизова: в тринадцать лет он в первый раз надел боксерские перчатки, каждая перчатка величиною с Гумерову голову.
У него и карточка сохранилась: сухонький, как кузнечик, мальчонка в боксерской стойке, в перчатках. Эту карточку он подарил дружку на войне, летом сорок первого года, расписался на ней и адрес свой указал — после войны встретиться.
Карточка пришла в сорок третьем году по этому адресу. Ее получила приемная мать Гумера. Она взяла его из детского дома ребенком. В конверт вместе с карточкой вложено было письмо: «Могу сообщить вам, что ваш сын или муж или брат Азизов Гумер убит в 1941 году в Смоленской области в деревне Романовке. Мы его похоронили».
Похоронили в Романовке дружка Гумера, разведчика. Разведчик Гумер Азизов после ранения разрывной пулей в ногу провалялся два года в госпиталях, в Абакане, Минусинске. Он воевал недолго, ходил в разведку, получил за храбрость орден Красного Знамени. В сорок первом году орденами награждали скупо. Это потом ордена посыпались на солдатские груди, как звезды ежедневных праздничных салютов.
В двадцать лет Гумер вышел из госпиталя инвалидом, на костылях, без ноги. Чем было заняться в предстоящей жизни? Он мечтал стать боксером, его мечта была близка к осуществлению: из сорока трех боев он выиграл тридцать восемь, получил первый разряд, стал чемпионом города Куйбышева в наилегчайшем весе. Еще Гумеру хотелось стать разведчиком. Школу разведчиков он закончил в начале войны; на войне отличился в разведке.
Ни бокс, ни разведка не годились теперь для него. В детском доме он прошел курс обучения сапожному ремеслу. Но идти в сапожники не хотелось — пока... Жить на инвалидскую пенсию тоже было невмоготу.
Судьбу Гумера Азизова решила встреча с Иваном Максимовичем Поддубным. Да, да, с тем самым «чемпионом чемпионов», феноменальным богатырем, самым сильным человеком в мире.
Иван Поддубный в сорок четвертом году жил в городе Ейске на берегу Азовского моря. В этот город приехал искать свою долю Гумер Азизов. Конечно, ему захотелось познакомиться с легендарным борцом. Иван Максимович принял Гумера. Тот явился раньше назначенного времени, не мог утерпеть — и застал Ивана Поддубного на тренировке. Семидесятипятилетний спортсмен ворочал гири, упражнялся со штангой...
В домашнем архиве у Гумера Азизова есть снимок: крепкий старик с усами и худощавый юноша в фуражке, в кителе с чужого плеча. Иван Поддубный сфотографировался на память рядом с Гумером Азизовым...
Иван Максимович утешил Гумера, вселил в него надежду, наставил на путь. Сказал, что настоящий спортсмен не может отречься от спорта, как бы его ни скрутила жизнь. Не можешь сам выступать на ковре или на ринге — других научи.
Гумер Азизов внял совету Ивана Поддубного, стал тренером по боксу в Ейском авиационном училище...
Я повстречался с Гумером Азизовым впервые в шестидесятые годы на Сахалине. Он тренировал боксеров в Углегорске, Чехове. Сахалинские парни тянулись к боксу. Воспитанники Гумера Азизова становились мастерами, поднимались на пьедестал союзных первенств. Азизов тоже участвовал в этих первенствах — судья республиканской категории. Довелось ему быть судьей и на европейском чемпионате. За двадцать пять лет безупречной работы общество «Спартак» наградило Азизова Почетной грамотой. Спортивная жизнь, о которой мечтал в юности Гумер, удалась.
На исходе пятого десятка лет жизни Гумера потянуло в родные места, в южные широты. Он уехал с Сахалина, однако прижиться на материке, в южном городе почему-то не смог, показался ему там «не климат». Возвращаться на Сахалин было как-то неловко... В это время, закончив учебу, дочка отправилась на Камчатку... «А что, если и я...» — неожиданно для себя подумал Гумер Азизов...
Он написал в Камчатский совет спортивных обществ, предложил свои услуги в качестве тренера по боксу. Но тренерских вакансий в то время на Камчатке не оказалось. Тут-то Гумер и вспомнил о пройденных в детском доме курсах сапожного дела... В сапожниках на Камчаке была нужда. Гумер получил вызов на работу — в Дом быта, в Ключи...
В Ключах мы встретились с Гумером — второй раз в жизни. Он досказал мне свою историю, я ее записал.
Гумеру Азизову нравится жить в Ключах. Когда он выходит утром из дому, то видит перед собой гору немыслимой высоты, белизны, с курящейся вершиной — вулкан Ключевская сопка, улыбается ей, как старой доброй знакомой. Если начать день с улыбки, что-нибудь в нем случится хорошее.
Карлуши
Воро́ны — долгожители, это известно. Впрочем, правильнее было бы сказать, долгожительницы, поскольку воро́на все-таки женского рода. Как назвать ворону-мужчину, я не знаю, нигде не читал, не слыхал. Во́рон— это другая птица, у нее и перо другого цвета, чем у воро́ны. И во́роны не живут в городах, в городах живут только воро́ны.
Знаю, тут меня могут оспорить... Оторвался от писания, припоминаю, а так ли... Ага! И так и не так. Однажды мне выпал случай ранешенько утром, чуть свет оказаться посреди японской столицы Токио. Город еще был безлюден и тих. На узких, довольно-таки прямых и очень продолговатых улочках Гинзы (так называется одна из центральных частей Токио) благоухали выставленные с ночи рестораторами баки с недоеденной вчера снедью. Ресторанов и ресторанчиков в Гинзе уйма. Вечером я видел, как господа-японцы кланялись в пояс провожавшим их у подъездов ресторанчиков женщинам в кимоно. И женщины тоже кланялись господам-японцам. Возможно, то были гейши — не знаю, в ресторанчики носа не совал, мне там нечего было делать при моих туристических средствах. Про гейш читал в книге Гранина «Сад камней» и в книге Овчинникова «Ветка сакуры».
Так вот, в час, предшествующий пробуждению японской столицы, — Токио, как и вся Япония, просыпается рано, — в благоуханный (чтобы не сказать вонючий), зябкий, смутный час междуцарствия городом владеют черные во́роны. Это — час их пиршества, торжества самовластья. Во́роны доедают несъеденное вчера людьми, лоснятся от сытости, наглеют, не уступают дорогу одинокому прохожему неяпонцу; в их клекотанье звучит наглость, сытость и еще что-то нептичье, какой-то звериный рык.
Число черных воронов, слетающихся в предрассветный час на торговые улочки Гинзы, соизмеримо разве что с числом японских людей, вскорости тут побегущих, — невообразимое множество, тьма-тьмущая. Когда гуляешь по Гинзе на границе ночи и дня, в глазах бывает черным-черно от вороновой черноты, уши вянут от ихнего клекотанья, и — радуешься, что хотя и загажен, но не заклеван этими жуткими тварями. Овладевает тобою какое-то чувство конца света — апокалипсиса... Будто с людьми покончено в последней войне, на землю сошло царствие черных воронов...
Но это в Японии, в Токио, а у нас другое, в наших-то городах. У нас — воро́ны, не столько черные, сколько серые, привычные нам соседки (есть и соседи), в той же мере, как кошки, собаки, голуби, воробьи. Да и некогда нам ворон считать. Их карканье еле различимо в общей шумихе (шум мужского рода, шумиха — женского). Хотя... Старый ворон мимо не каркнет. Всякому бы во́рону на свою голову каркать. Так это о во́ронах...