На Пушкина это произвело сильное впечатление, и он написал стихотворение, выражавшее его уважение Мордвинову:
Под хладом старости угрюмо угасал
Единый из седых орлов Екатерины.
В крылах отяжелев, он небо забывал
И Пинда острые вершины…
Реформатор отечественной финансовой системы, назначенный членом уголовного суда над декабристами, Мордвинов один высказался против применения к ним смертной казни и подал при вынесении приговора мотивированное особое мнение. Это был второй исключительный в те дни по смелости поступок Мордвинова. И Пушкин закончил стихотворение строфой:
Один, на рамена поднявши мощный труд,
Ты зорко бодрствуешь над царскою казною,
Вдовицы бедной лепт и дань сибирских руд
Равно священны пред тобою.
26 декабря Зинаида Волконская устроила в своем салоне прощальный вечер в честь уезжавшей к мужу-декабристу, в Сибирь, Марии Николаевны Волконской. Это был значительный по тому времени общественный акт: передовая московская интеллигенция тем самым выражала свои симпатии и уважение декабристам.
На вечер Зинаида Волконская пригласила и Пушкина. Увидев строгую и серьезную Марию Николаевну, поэт не мог не вспомнить ее, юную пятнадцатилетнюю Марию Раевскую, с семьей которой совершил в 1820 году незабываемое путешествие по Кавказу и Крыму. Мария Николаевна писала в своих позднейших записках, что это ей посвятил Пушкин в «Евгении Онегине» строки:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам.
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
М. Н. Волконскую провожали тепло и сердечно. «Что за трогательное и возвышенное отречение! – писал в те дни Вяземский А. Тургеневу. – Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории. В них видна была не экзальтация фанатизма, а какая-то чистая, безмятежная покорность мученичества, которая не думает о славе, а поглощается одним чувством тихим, но всеодолевающим».
Декабристы еще томились в те дни в одиночных камерах Петропавловской крепости, их только начали отправлять на каторгу. Е. И. Трубецкая уже выехала в Сибирь разделить участь мужа, и вслед за нею отправлялась М. Н. Волконская.
Николай I зорко следил из своего дворца за каждым шагом осужденных декабристов и их жен. Но Пушкин смело явился на этот вечер с только что написанным посланием декабристам.
Набрасывая черновик послания, поэт мысленно переносился в «каторжные норы» декабристов и среди всех этих очень близких ему друзей на первом плане увидел милых его сердцу лицейских товарищей, Пущина и Кюхельбекера.
Как бы желая доказать друзьям, что расставание, время и горе не поколебали их внутренних связей и родства, поэт начинает свое послание декабристам дельвиговским призывом:
Храните, о друзья, храните…
В несчастье – гордое терпенье…
Этим призывом, покидая в 1817 году лицей, Дельвиг напутствовал товарищей в «Прощальной песне воспитанников Царскосельского лицея», и им начал в 1826 году свое послание декабристам Пушкин:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа.
И братья меч вам отдадут.
В своих «Записках» М. Н. Волконская вспоминала, как трогательно провожали ее в Сибирь:
«В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей невестки, которая приняла меня с такой нежностью и добротой, которых я никогда не забуду: она окружила меня заботами, вниманием, любовью и состраданием. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, которые были тогда в Москве, и несколько талантливых певиц… Я говорила им: «Еще, еще! Подумайте только, ведь я никогда больше не услышу музыки!» Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь… Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения; он хотел передать мне свое «Послание к узникам» («Во глубине сибирских руд») для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой. Пушкин говорил мне: «Я хочу написать сочинение о Пугачеве. Я отправлюсь на места, перееду через Урал, проеду дальше и приду просить у вас убежища в Нерчинских рудниках».
А. В. Веневитинов, брат поэта, передавал такие подробности этого вечера, на котором З. Волконская пела отрывок из «Агнессы» Паэра:
«Третьего дня ей минуло двадцать лет. Это интересная и вместе могучая женщина – больше своего несчастья. Она его преодолела, выплакала; источник слез уже иссох в ней… Отрывок из «Агнессы» Паэра был пресечен в самом том месте, где несчастная дочь умоляет еще несчастнейшего родителя о прощении своем. Невольное сближение злосчастья Агнессы или отца ее с настоящим положением… отняло голос и силу у кн. Зинаиды, а бедная сестра ее по сердцу принуждена была выйти, ибо залилась слезами и не хотела, чтобы это приметили…
Остаток вечера был печален. Когда все разъехались и осталось только очень мало самых близких и вхожих к кн. Зинаиде, она вошла сперва в гостиную, села в угол, все слушала музыку, которая для нее не переставала, потом приблизилась к клавикордам, села на диван, говорила тихим голосом очень мало, изредка улыбалась…»
В «Русских женщинах» Н. А. Некрасов вложил в уста М. Н. Волконской такие слова о Пушкине на этом вечере:
Со мной он по комнате долго ходил,
Судьбой озабочен моею,
Я помню, родные, что он говорил,
Да так передать не сумею:
«Идите, идите! Вы сильны душой,
Вы смелым терпеньем богаты,
Пусть мирно свершится ваш путь роковой,
Пусть вас не смущают утраты!
Поверьте, душевной такой чистоты
Не стоит сей свет ненавистный!
Блажен, кто меняет его суеты
На подвиг любви бескорыстной!..»
Ранним утром родные, близкие, друзья и знакомые проводили Марию Николаевну по беломраморным ступеням парадной лестницы салона до зимнего возка.
Спустя несколько дней уезжала в Сибирь к мужу-декабристу А. Г. Муравьева. Поэт передал ей свое обращенное к декабристам послание. Он был очень взволнован и, прощаясь, крепко сжал руку Муравьевой. Вместе с этим посланием Пушкин передал ей и другое, написанное 13 декабря 1826 года, накануне первой годовщины восстания декабристов. Вспоминая, как Пущин посетил его в дни Михайловского заточения, поэт писал:
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
Сегодня этот текст пушкинского послания Пущину широко известен. Но интересно познакомиться с другими, первоначально вылившимися из-под пера поэта и впоследствии отброшенными им строфами – они глубоко волнуют своими элегическими настроениями и воспоминаниями:
Забытый кров, шалаш опальный
Ты вдруг отрадой оживил,
На стороне глухой и дальной
Ты день изгнанья, день печальный
С печальным другом разделил.
Скажи, куда девались годы,
Дни упований и свободы,
Скажи, что наши? что друзья?
Где ж эти липовые своды?
Где ж молодость? Где ты? Где я?
Судьба, судьба рукой железной
Разбила мирный наш лицей,
Но ты счастлив, о брат любезный,
Счастлив ты, гражданин полезный,
На избранной чреде своей.
Ты победил предрассужденья
И от признательных граждан
Умел истребовать почтенья,
В глазах общественного мненья
Ты возвеличил темный сан.
В его смиренном основанье
Ты правосудие блюдешь
И честь…
В последних неоконченных строфах Пушкин имел в виду «темный сан», должность народного судьи, на который Пущин променял, по идейным соображениям, службу в блестящем гвардейском полку.
В своих позднейших записках о Пушкине И. И. Пущин отмечал: «Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукою написано было: «Мой первый друг, мой друг бесценный!..» Отрадно отозвался во мне голос Пушкина!»…
Вскоре пришел и ответ декабристов, написанный А. И. Одоевским:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
И – лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард; цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя, —
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей