Нет, так нельзя. Он взял себя в руки; спазматические судороги постепенно прекратились. Он заставил себя думать о другом и начал перелистывать страницы своей жизни. Он вспомнил мать и отца, и маленького пони, и француза-гувернера, который учил его танцевать и украдкой подсунул ему старый истрепанный том Вольтера. Вновь увидел он перед собой Париж, и сумрачный Лондон, и веселую Вену, и Рим. И еще раз увидел буйную группу юношей, как и он мечтавших о независимой Польше. Да, тут-то и началась длинная тропа. И долго же она тянулась!.. Многих и многих смелых духом он пересчитывал – одного за другим, начиная с двух казненных в Петербурге. Один был до смерти забит тюремщиком, а другой свалился на дороге, по которой долгие, нескончаемые месяцы шли они, ссыльные, избиваемые казаками-конвоирами. Везде было зверство – грубое, страшное зверство. Они умирали – от лихорадки, на рудниках, под кнутом. Последние двое бежали и погибли в стычке с казаками, а он один добрался до Камчатки с бумагами и деньгами, похищенными у одного путешественника, которого он оставил лежать на снегу.
Да, это было варварство – одно только варварство! Все эти годы, продолжая жить в прошлом – мастерскими художников, театрами, светской жизнью, – он был обведен стеной варварства. Свою жизнь он купил ценой крови. Убивали все. И он убил – того путешественника, чтобы завладеть его бумагами. Он доказал, что был на все способен, в один и тот же день дравшись на дуэли с двумя русскими офицерами. Он должен был себя показать, чтобы завоевать положение среди этих браконьеров – охотников за мехами. Да, это положение он должен был завоевать. За ним лежал долгий, тысячелетний путь через Сибирь и Россию. Спастись этим путем ему бы не удалось. Единственный путь – вперед, через темное ледяное море от Беринга на Аляску. Путь этот вел от варварства к еще более страшному варварству. На кораблях браконьеров, без воды и без пищи, швыряемые во все стороны нескончаемыми штормами, люди, больные цингой, превращались в животных. Трижды пускался он в плавание на восток от Камчатки. И трижды, после всевозможных тягот и мучений, оставшиеся в живых возвращались на Камчатку. Не было ни одной лазейки, чтобы ускользнуть, а вернуться по пройденному пути он не мог: там ждали его рудники и плети. Снова, в четвертый и последний раз, отплыл он на восток. Он был среди тех, что впервые открыли сказочные Тюленьи острова. Но он не вернулся, чтобы участвовать в дележе пушнины и в безумных оргиях на Камчатке. Он поклялся никогда не возвращаться назад. Он знал, что для достижения европейских столиц – дорогих его сердцу – он должен был идти вперед, только вперед. Он переходил с корабля на корабль и оставался в мрачной новой земле. Его спутники были славонские охотники и русские искатели приключений, монголы, и татары, и сибирские туземцы. И сквозь дикие племена Нового Света они проложили кровавую тропу. Они вырезали целые деревни, отказывающиеся платить меховую дань. А их, в свою очередь, убивали другие морские дружины охотников за пушниной. Он и один финляндец были единственными оставшимися в живых из одной такой дружины. Они провели одну зиму в голоде и одиночестве на пустынном Алеутском острове, и совершенно случайно весной их спасло какое-то браконьерское судно.
Переходя с корабля на корабль, отказываясь возвращаться назад, он попал на судно, производившее разведки в направлении к югу. По всему побережью Аляски они не встречали никого, кроме вооруженных дикарей. Каждая высадка у хмурых островов или у нависших скал материка сопровождалась штормом или сражением. Либо выла буря, угрожая гибелью, либо подплывали боевые челны, нагруженные ревущими туземцами с боевой раскраской лиц, туземцами, пожелавшими изведать пиратского пороха. Плывя все к югу и к югу, они причалили в мифической стране Калифорнии. Здесь, говорили ему, можно было встретить испанских авантюристов, проложивших себе дорогу из Мексики. Он возлагал надежды на этих испанских авантюристов. Убежать к ним, и тогда уже будет легко! Еще год или два – это уже не важно, – и он доберется до Мексики. А там – корабль, и скоро – Европа. Но они не повстречали испанцев. Они наталкивались только все на ту же непробойную стену дикарей. Туземцы этих земель – на краю света – отгоняли их от берега. Наконец, когда одна шлюпка оказалась отрезанной и все люди в ней перебитыми, командир отказался от своего намерения и повернул обратно на север.
Годы проходили. Он служил под командой Тебенкова, когда строился Михайловский редут. Два года пробыл он на Земле Кускоквима.
Два раза ему удалось провести июнь месяц при входе в залив Коцебу. Там в это время собирались племена для меновой торговли; там можно было найти пестрые оленьи шкуры из Сибири, слоновую кость с Диомидовых островов, китовые шкуры с побережья Ледовитого океана, удивительные каменные светильни, продававшиеся от племени к племени и шедшие неизвестно откуда; однажды ему попался даже охотничий нож английской работы. Там – Субьенков знал это – была школа, где можно было поучиться географии; там он встречал эскимосов из залива Нортон, с Королевских островов и с островов Св. Лаврентия, с мыса Принца Уэльского и Барроу. Все эти места носили другие имена, и расстояние до них измерялось днями.
Эти торгующие дикари проходили огромные пространства; а еще дальше были те области, из которых, через вторые руки, достались им каменные светильни и английский нож. Субьенков ругался, подлизывался, подкупал. Каждого прибывшего издали, каждого иноплеменника приводили к нему. Говорилось о несчетных и невообразимых опасностях, о диких зверях, враждебных племенах, непроходимых чащах и могучих горных хребтах. Но все время с той стороны пролива доходили слухи и рассказы о белокожих людях с голубыми глазами и русыми волосами; люди эти сражались как черти, все время рыскали за мехами. Они находились на востоке, далеко-далеко на востоке. Никто не видал их. Таковы были слова, переходившие из уст в уста.
Это была тяжелая школа. Едва ли можно хорошо изучить географию при посредстве чуждых диалектов и темных мозгов, которые мешали сказки с былью и измеряли расстояния «ночевками», причем число этих ночевок варьировалось в зависимости от трудности переходов. Но под конец пронесся слух, придавший Субьенкову бодрости. На востоке протекала река, у которой находились голубоглазые люди. Река называлась Юконом. К югу от Михайловского редута было устье большой реки, которую русские звали под именем Куикпака. Шел слух, что это одна и та же река.
Субьенков вернулся в Михайловский. Целый год он подготовлял экспедицию вверх по Куикпаку. Тогда появился русский метис Малахов и повел за собой самых разноплеменных, самых страшных авантюристов, которые когда-либо переезжали с Камчатки. Субьенков был его есаулом. Они протиснулись через лабиринт обширной дельты Квикнака, проехали мимо первых невысоких холмов на северном берегу в кожаных каноэ, до бортов нагруженных меновыми товарами и амуницией. Целые пятьсот миль они боролись против извилистого течения реки шириной от двух до десяти миль и глубиной в несколько саженей. Малахов решил построить форт в Нулато. Субьенков настаивал на продолжении пути. Но скоро и он примирился с Нулато. Приближалась долгая зима. Лучше было переждать. Ранним летом, когда пройдет лед, он собирался исчезнуть и проложить себе путь к постам Компании Гудзонова залива. Малахов никогда не слыхал о том, что Куикпак – это Юкон, и Субьенков не сообщал ему об этом.
Началась постройка форта. Работа велась усиленным темпом. Бревенчатые стены росли под вздохи и ворчание индейцев Нулато. Плеть ложилась на их спины, а водила этой плетью железная рука морских браконьеров. Иногда индейцы убегали, и когда их ловили, то приводили обратно и растягивали перед фортом, где они и все их племя познакомились с работой кнута. Двое умерли под ударами, другие были искалечены на всю жизнь; а остальные приняли к сердцу урок и уже больше не убегали. Снег выпал раньше, чем форт был окончен, и тогда наступило время мехового промысла. На племя была наложена суровая дань. Побои и плети не прекращались, а для того, чтобы дань уплачивалась, брали в заложники жен и детей и обращались с ними с жестокостью, известной только морским охотникам за пушниной.
Словом, это был кровавый посев; но наступило и время жатвы. Форт погиб. При свете его пожарища половина браконьеров была перебита. Другая половина умерла под пытками. Оставался только Субьенков – вернее, Субьенков и Большой Иван, если только можно было еще назвать Иваном это стонущее существо, валявшееся в снегу.
Субьенков поймал на себе улыбающийся оскал Якаги. Это был, несомненно, Якага: след от хлыста еще виднелся на его лице. В конце концов, Субьенков не порицал Якагу; но ему противно было думать о том, что Якага с ним сделает. Он подумал было, не воззвать ли к милосердию верховного вождя Макамука; но рассудок подсказал ему, что такое обращение будет бесполезным. Затем ему пришло в голову разорвать свои путы и умереть сражаясь. Тогда конец наступил бы скоро. Но он был не в силах разорвать путы. Оленьи жилы были сильнее него. Однако он все время размышлял, и ему пришла другая мысль. Он знаками объяснил, чтобы к нему подозвали Макамука и толмача, знавшего приморское наречие.
– О Макамук, – сказал он, – я не собираюсь умирать. Я – великий человек, и умереть было бы безумием с моей стороны. Поистине, я не умру. Я не похож на всю эту падаль.
Он поглядел на стонущее существо, некогда называвшееся Большим Иваном, и презрительно толкнул его ногой.
– Я слишком мудр, чтобы умереть. У меня, понимаешь ли, есть великое зелье. И так как я не собираюсь умирать, то хочу продать это зелье.
– Какое зелье? – спросил Макамук.
– Это особенное зелье.
Субьенков поколебался одно мгновение, как будто ему было жаль расстаться со своей тайной.
– Я скажу тебе. Если натереть кожу этим зельем – немного, совсем немного, – то кожа станет тверда как камень, тверда как железо, так что никакое лезвие ее не разрежет. Самый сильный удар ножом нипочем этой коже. Костяной нож для нее – все равно что кусок грязи. Она может согнуть концы железных ножей, которые мы вам привезли.