сь на свои одеяла, в то время как наши мокасины, насаженные на шесты, дымились у костра. Мы курили вечернюю трубку.
– Вы не знали ее? – неожиданно спросил Лон.
Я покачал головой.
– Заметили ли вы окраску ее волос и глаза и цвет лица? Ну так от этого она и получила свое прозвище… Она была словно первый теплый луч золотой зари. Оттого ее и прозвали Золотой Луч. Слышали вы когда-нибудь о ней?
У меня осталось неясное воспоминание о том, что я где-то слышал это имя, но оно ничего мне не говорило.
– Золотой Луч, – повторил я. – Это звучит как прозвище кафешантанной певички.
Лон покачал головой.
– Нет, она была порядочной женщиной – по крайней мере, в этом смысле; и все же она совершила тяжелый грех.
– Но почему вы все время говорите о ней в прошедшем времени, как будто она умерла?
– Из-за мрака, покрывшего ее душу, – мрака, подобного мраку смерти. Золотой Луч, который знал и я, знали и в Доусоне и на Сороковой Миле, – угас. Безумное существо, которое мы видели прошлой ночью, – это не Золотой Луч.
– А Дэйв? – спросил я.
– Он построил этот барак, – ответил Лон. – Он построил его для нее… и для себя. Он мертв. Она ждет его там. Она наполовину верит, что он не умер. Но кто может знать причуды свихнувшегося мозга? Может быть, она и совсем верит в то, что он не умер. Как бы то ни было, она поджидает его там, в бараке, который он построил. Кто воскресит мертвых? И кто воскресит умерших заживо? Во всяком случае, не я. Вот потому-то я и сказал давеча, будто надеялся застать там Дэйва Уолша. Ручаюсь чем угодно, что я был бы более удивлен, чем она, если бы встретил его там прошлой ночью.
– Я не понимаю, – сказал я. – Начните сначала, как подобает белому человеку, и расскажите мне всю историю.
И Лон начал рассказывать:
– Виктор Шове был старый француз, родом из Южной Франции. Он прибыл в Калифорнию во время золотой горячки. Был он пионером. Золота он не нашел; но вместо того сделался продавцом солнечного света в бутылках, – короче сказать, виноградарем и виноделом. Это-то и привело его в Аляску в первые дни. Он перевалил через Чилкут и пошел вниз по Юкону еще до открытия Кармака. Старое городище на Десятой Миле было заложено Шове. Он отвез первую почту в Арктик-Сити. Он сделал заявку на каменноугольные копи на Поркьюпайне лет двенадцать тому назад. Он участвовал продовольственным паем в прииске Лофтус в округе Ниппеннук. Виктор Шове был добрым католиком, любившим две вещи на свете: вино и женщин. Вино он любил всех сортов, а женщину только одну, и эта женщина стала матерью Мари Шове.
Здесь я громко застонал, так как против воли подумал о том, что платил этому человеку двести пятьдесят долларов в месяц.
– Что еще случилось? – спросил он.
– Случилось? – жаловался я. – Я думал, что вы рассказываете историю Золотого Луча. Мне не нужно биографии вашего пьяницы-француза.
Лон спокойно запалил трубку, сделал длинную затяжку, затем отложил трубку в сторону.
– Вы же велели мне рассказывать сначала, – сказал он.
– Да, – отвечал я, – сначала.
– А началом истории Золотого Луча был старый пьяница-француз, ибо он был отцом Мари Шове, а Мари Шове и есть Золотой Луч. Чего вам еще надо? Виктор Шове никогда не мог похвастаться особенной удачей. Он ухитрялся жить, сводить концы с концами и хорошо заботился о Мари, так как она походила на женщину, которую он любил. Он очень хорошо заботился о ней. Речка Золотого Луча названа так в ее честь. Город Золотого Луча – тоже. Старик был мастер закладывать города; только он никогда не доводил их до конца…
– Скажите по чести, – сказал Лон с одним из свойственных ему молниеносных изменений в тоне. – Вы видели ее. Что вы думаете о ней?.. о ее внешности? Как действует она на ваше чувство прекрасного?
– Она замечательно красива, – сказал я. – Я никогда в жизни не видел ничего подобного. Несмотря на то что я догадался о ее сумасшествии, я не мог отвести тогда от нее глаз. Это было не любопытство. Это было изумление – настоящее изумление. У нее такая странная красота.
– Она была еще более красива, прежде чем тьма спустилась на нее, – мягко сказал Лон. – Она была истинным Золотым Лучом. Она переворачивала сердца всех мужчин… и головы тоже. Она с трудом вспоминает, что я когда-то победил на гонках в Доусоне, – я, который любил ее и слышал от нее, что она меня любит. Красота ее заставляла всех мужчин в нее влюбляться. Она бы, наверное, получила от Париса яблоко, и никакой бы Троянской войны не заварилось[88]; да вдобавок она еще вскружила бы голову и самому Парису. А теперь она живет во мраке. Золотой Луч, которая всегда была непостоянной, теперь в первый раз стала верной – верной призраку, мертвецу, смерти которого она не сознает.
Вот как это случилось. Вы помните, что я говорил вчера ночью о Дэйве Уолше, о Большом Дэйве Уолше? В нем было все, о чем я говорил, и еще больше, много больше. Он явился в эту страну в конце восьмидесятых годов. По сравнению с вами это пионер. Ему было тогда двадцать лет. Он был молодым бычком. Когда ему стало двадцать пять, он мог поднять с земли тринадцать пятидесятифунтовых мешков муки. Сначала каждую осень выгоняла его вон голодовка. В то время это была пустынная страна. Ни речных пароходов, ни пищи – ничего, кроме туш лосей и следов кролика. Но после того как голод выгонял его три года подряд, он сказал, что ему это надоело; и в следующем году он остался на месте. Он жил на одном мясе, когда ему удавалось добыть его. В ту зиму он съел одиннадцать собак; но все-таки остался. Он остался еще на одну зиму, и еще на одну… Он больше никогда не покидал этой страны. Он был быком – большим быком. На тяжелой работе он мог перещеголять самого сильного человека в стране. Он мог пронести больше груза, чем чилкутский индеец, и грести дольше туземца до Стика. Он мог путешествовать пешком с мокрыми ногами, когда термометр показывал пятьдесят ниже нуля; а это, скажу я вам, хорошее мерило живучести. Вы бы отморозили ноги при двадцати пяти, если бы замочили их и пытались продолжать путь. Дэйв был быком, что касается силы. А между тем он был мягок и обладал покладистым нравом. Всякий мог его уговорить; худший негодяй в лагере мог обманом выманить у него последний доллар.
«Это меня не смущает, – смеялся он сам над своей податливостью. – Я не провожу из-за этого бессонных ночей». Но не воображайте, что он был мягкотелым. Вы помните рассказ о медведе, за которым он погнался с маленьким ружьишком? Когда дело доходило до боя, Дэйв был страшнее всех. Он был покладист и добр со слабыми, но сильные должны были уступать дорогу, когда он проходил. Он был мужчиной, которого любили мужчины, – а это наивысшая похвала, мужчиной для мужчин.
Дэйв не принимал участия в большом состязании на быстроту заявки в Доусоне, когда Кармак открыл прииск в Бонанзе. Дэйв, видите ли, был как раз тогда на Маммоновой речке и сам исследовал ее. Он открыл Маммонову речку, – сделал на ней заявку, добыл из нее восемьдесят четыре тысячи и расширил прииск настолько, что он обещал на будущий год дать пару сотен тысяч. Когда наступило лето и почва стала топкой, он отправился вверх по Юкону в Доусон, чтобы поглядеть, как выглядит прииск Кармака. И там он увидел Золотой Луч.
Я помню тот вечер. Я всегда буду его помнить. Это произошло мгновенно, и невольно содрогаешься при мысли о том, как сильный мужчина в полноте своей мощи был сражен одним взглядом нежных глаз такого слабого белокурого женского существа, как Золотой Луч. Это произошло в бараке ее отца, старого Виктора Шове. Кто-то из друзей привел туда Дэйва, чтобы поговорить о закладке города на Маммоновой речке. Но он мало говорил; а то, что он говорил, походило на тарабарщину. Я говорю вам: один вид Золотого Луча совсем одурманил Дэйва. Старый Виктор Шове уверял после его ухода, что Дэйв был пьян. Так оно и было. Он был пьян, но Золотой Луч – вот тот крепкий напиток, который мгновенно опьянил его.
Этот первый брошенный на нее взгляд решил все дело. Он не пошел вниз по Юкону через неделю, как предполагал прежде. Он проваландался в Доусоне месяц, два месяца, все лето. А мы, которые тоже страдали, понимали его и следили за тем, чем это кончится. Нам казалось несомненным, что Золотой Луч нашла своего господина. А почему бы и нет? Дэйв Уолш был весь залит романтическим светом. Он был королем Маммоны; он открыл Маммонову реку. Он был старым волком, одним из старейших пионеров в стране. Люди оборачивались, когда он проходил, и говорили друг другу благоговейным шепотом: «Вот идет Дэйв Уолш». А почему бы и нет? В нем было шесть футов и четыре дюйма. У него тоже были белокурые волосы, кудрями спадавшие на шею. И он был быком – быком с желтой гривой; ему пошел тогда тридцать первый год.
И Золотой Луч полюбила его. После целого лета танцев и ухаживания они были объявлены женихом и невестой. Осень была у дверей; Дэйв должен был вернуться на Маммонову речку для зимних работ, а Золотой Луч отказалась сразу выходить замуж. Дэйв поручил Даски Бэрнсу управление прииском, а сам околачивался в Доусоне. Это ни к чему не привело. Она хотела еще на некоторое время сохранить свою свободу. Она настаивала на этом и не хотела выходить замуж раньше будущего года. Итак, по первопутку Дэйв Уолш пошел один вниз по Юкону позади своих собак, с уговором, что венчание состоится, когда он вернется на будущий год с первым пароходом.
Дэйв был постоянен, как Полярная звезда, а она – изменчива, как компасная стрелка на корабле, везущем магнит. Дэйв был так же стоек и надежен, как она – ветрена и непостоянна; и Дэйв, который никогда ни в ком не сомневался, до некоторой степени сомневался в ней.
Это была ревность влюбленного; а может быть, это была весть, переданная его душе ее душой; как бы то ни было, Дэйв терзался боязнью измены. Он боялся верить ей до будущего лета, но все же вынужден был ей верить и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Кое-что я узнал впоследствии от Виктора Шове, и из всего, что мне удалось собрать, я заключаю, что между ними произошло что-то вроде семейной сцены, перед тем как Дэйв отправился на север с собаками. Он стал перед стариком-французом, рядом с Золотым Лучом, и объявил, что они принадлежат друг другу. Вид он имел очень драматический: глаза его горели, как передавал старый Виктор. Он говорил что-то о том, что «только смерть нас разлучит».