Чувства О’Брайена были столь возвышенны, что Перси Леклер и Муклук Чарли утопили возражения картежника в рукопожатиях. Они припали к О’Брайену, любовно обняв его шею руками, извергая столько слов, что не могли расслышать доводов Курчавого, предлагавшего ввести в договор пункт, по коему ему должна быть возвращена разница, если прииск даст меньше десяти тысяч. Чем дольше они говорили, тем слезливее и благороднее становился их разговор. Все низменные мотивы были устранены. Они составляли трио филантропов, задавшихся целью спасти Курчавого Джима от него самого и от его собственной филантропии. Ни на минуту они не соглашались признать, что в мире существует хотя бы один неблагородный помысел. Они ползали, лазали и карабкались по высоким этическим плоскогориям и кряжам или тонули в метафизических морях сентиментальности.
Курчавый Джим вспотел, упарился и все разливал виски. Взамен он получил только несколько десятков рассуждений, из коих ни одно не относилось хоть сколько-нибудь к золотому прииску, на который он целился. Чем дольше они говорили, тем дальше отходили от этого прииска, и в два часа ночи Курчавый Джим признал себя побежденным. Одного за другим вывел он своих беспомощных гостей через кухню на улицу. Последним вышел О’Брайен, и все трое, взявшись за руки в целях взаимопомощи, тяжело топтались на крыльце.
– Хороший ты делец, Курчавый! – говорил О’Брайен. – Должен сказать, люблю твое обхождение: благороден и щедр, нелицемерно гостеприимен… госте… приимен… гостеприимство. Верный человек. Ничего низкого и жадного в твоих поступках. Как сказано…
Но тут игрок в «фараон» захлопнул дверь. Все трое блаженно засмеялись, стоя на крыльце. Они смеялись долго. Наконец Муклук Чарли попробовал заговорить.
– Весело… здорово посмеялись… Я не то хотел сказать. Я думаю, что… да, что я думаю? Да! Вот что! Удивительно, как мысли ускользают. Охота за ускользающими идеями, за ускользающими идеями – замечательный спорт. Охотился ты когда-нибудь за кроликами, Перси, друг мой? У меня была собака, большая собака на кроликов. Как ее звали? Не знаю имени… никогда не было имени… ускользающее имя… охота на ускользающее имя… нет, на идею… идея ускользает, но я ее поймал… Я хотел сказать, что… О дьявол!
После этого на долгое время воцарилось молчание. О’Брайен выскользнул из их объятий и принял полусидячее положение, в котором и заснул легким сном. Муклук Чарли гонялся за ускользающей идеей по всем щелям и уголкам угасавшего сознания. Леклер, зачарованный, ждал, пока он выскажется. Вдруг рука приятеля хватила его по спине.
– Поймал! – заорал Муклук Чарли громовым голосом.
Сотрясение от удара прервало течение мыслительного процесса в голове Леклера.
– Сколько на сковородку? – спросил он.
– Ничего на сковородку! – рассердился Муклук Чарли. – Идея… поймал… ухватил… загнал…
Лицо Леклера приняло вдохновенное, восторженное выражение, и он уже не отрывался от губ друга.
– О дьявол! – сказал Муклук Чарли.
В этот момент кухонная дверь отворилась на мгновение, и Курчавый Джим заорал:
– Ступай домой!
– Забавно, – сказал Муклук Чарли. – Та же идея… та же, что у меня… Идем домой!
Они подобрали О’Брайена, подхватили его с двух сторон и пошли. Муклук Чарли вслух стал преследовать другую идею. Леклер с энтузиазмом следил за погоней. Но О’Брайен не следил. Он не слыхал, не видал и не понимал ничего. Он был только качающимся автоматом, поддерживаемым любовно, но непрочно своими двумя компаньонами.
Они выбрали нижнюю дорогу по берегу Юкона. Дом находился вовсе не там, но ведь там была ускользающая идея. Муклук Чарли смеялся над идеей, которую он не мог поймать в поучение Леклеру. Они дошли до того места, где была привязана к берегу лодка Сискью Перли. Веревка, за которую она была привязана, тянулась поперек тропинки до соснового пня. Они споткнулись о нее и упали; О’Брайен оказался внизу. Слабый проблеск сознания вспыхнул в его мозгу. Он почувствовал на себе тяжесть тел и в течение минуты бешено отбивался кулаками.
Затем снова заснул. Легкий храп огласил воздух, и Муклук Чарли захихикал.
– Новая идея, – заявил он, – новая, с иголочки. Только что поймал… никаких затруднений. Вышла прямо на меня, и я угодил ей в голову. Теперь она моя. О’Брайен пьян – скотски пьян! Стыд… страшный стыд… надо его проучить. Вот лодка Перли… Бросить О’Брайена в лодку Перли. Спустить вниз по Юкону… О’Брайен утром проснется. Не может грести против течения… Должен идти домой пешком… Придет домой черт чертом. Дадим ему урок, все равно дадим ему урок.
Лодка Сискью Перли была пуста, если не считать пары весел. Она терлась бортом о берег рядом с О’Брайеном. Компаньоны скатили его туда. Муклук Чарли отвязал причал, а Леклер пустил лодку по течению. Затем, уставши от трудов, они растянулись на берегу и заснули.
На следующее утро весь Ред Кау знал о шутке, сыгранной над Маркусом О’Брайеном. Было заключено несколько крупных пари относительно того, что будет с шутниками, когда жертва вернется домой. После полудня выставили дозорных, чтобы известить о его появлении. Все хотели видеть, как он войдет в поселок. Но он не приходил, хотя они и просидели до полуночи. Он не пришел ни на другой день, ни на третий. Ред Кау никогда больше не увидел Маркуса О’Брайена; и хотя строил много предположений, так и не удалось никогда найти достоверной разгадки его таинственного исчезновения.
Знал только сам Маркус О’Брайен; а он не вернулся, чтобы рассказать об этом. На следующее утро он проснулся в муках. Желудок его был обожжен невероятным количеством виски, выпитым им накануне, и превратился в сухой и раскаленный котел. Голова его болела, болела всюду – и изнутри и снаружи. Но хуже всего была боль в лице: в течение шести часов бесчисленные тысячи москитов питались им, и от их яда его лицо неимоверно распухло. Только путем сильного напряжения воли он мог раскрыть на своем лице узенькие щелки, через которые можно было глядеть.
Он попытался двинуть руками; но они болели. Он покосился на них, но не узнал: так они распухли от яда москитов. Он потерялся, или, вернее, он потерял свою личность. На нем не было ничего знакомого, что бы, в силу ассоциации представлений, вернуло бы его к сознанию единства своей личности. Он окончательно расстался со своим прошлым, ибо ничто вокруг не могло возродить в нем воспоминания о прошлом. Кроме того, он чувствовал себя таким больным и несчастным, что у него не хватало энергии доискиваться, кто он такой и что собой представляет.
И только обнаружив изгиб на мизинце, происшедший много лет тому назад от невправленного вывиха, он узнал в себе Маркуса О’Брайена. В то же мгновение прошлое завладело его сознанием. А когда он заметил под ногтем большого пальца кровоподтек, полученный им на прошлой неделе, его самосознание упрочилось вдвое, и он понял, что эти незнакомые руки принадлежат Маркусу О’Брайену, – вернее, что Маркус О’Брайен имеет отношение к этим рукам. Первою его мыслью было то, что он болен, – не лихорадка ли это? Ему так больно было раскрыть глаза, что он держал их закрытыми. Небольшой плывущий сук сильно толкнул лодку. Он подумал, что кто-то стучится в дверь барака, и сказал:
– Войдите. – Затем подождал немного и проговорил ворчливо: – Ну так стойте снаружи, черт вас дери…
Все же он хотел, чтоб вошли и рассказали ему о его болезни. Но, пока он так лежал, прошлая ночь стала выплывать в его сознании. Он подумал, что вовсе не был болен; он только напился, и теперь ему пора встать и идти на работу. Работа навела его на мысль о прииске, и он вспомнил, что вчера отказался взять за него десять тысяч долларов. Он быстро принял сидячее положение и приоткрыл глаза. Он увидел себя в лодке, несущейся по набухшим бурным волнам Юкон. Покрытые хвоей берега и острова были незнакомы. На мгновение он был ошарашен. Осмыслить этого он не мог. Вспомнить давешнюю попойку он мог. Но не было никакой связи между нею и теперешним его положением.
Он открыл глаза и схватился руками за свою больную голову. Что случилось? Медленно зарождалась в его мозгу ужасная мысль. Он боролся с нею, но она не отставала: он убил кого-нибудь. Этим и только этим могло объясняться то, что он плыл в открытой лодке вниз по Юкону. Закон Ред Кау, который он так долго применял, теперь был применен к нему. Он убил кого-нибудь, и его спустили по течению. Но кого? Он напрягал свой больной мозг для ответа, но в его смутных воспоминаниях не вставало ничего, кроме того, что на него упали тела, а он отбивался от них кулаками. Что это были за люди? Может быть, он убил не одного? Он схватился за пояс. Ножа в ножнах не было. Он, несомненно, сделал это ножом. Но должна же быть какая-нибудь причина для убийства. Он открыл глаза и, охваченный страхом, начал рыскать в лодке. Провизии не было – ни одной унции провизии. Он присел и застонал. Да, он убил, не будучи вызван на это. На него обрушился самый суровый закон.
В течение получаса он оставался неподвижным, держась за больную голову и пытаясь мыслить. Затем он прохладил желудок глотком воды, зачерпнутой за бортом, и почувствовал себя лучше. Он встал и среди широко разлившегося Юкон проклял крепкие напитки – проклятия эти услышала только первобытная пустыня. После этого он привязал лодку к большому плавучему бревну, которое сидело в воде глубже, чем лодка, и потому плыло быстрее. Он вымыл лицо и руки, сел на кормовую скамью и подумал еще немного. Был конец июня. До Берингова моря было две тысячи миль. Лодка делала в среднем пять миль в час. В этих широтах в такое время года темноты не бывает, и он мог плыть в течение всех двадцати четырех часов. Это составит сто двадцать миль. Вычеркнуть двадцать на непредвиденные обстоятельства: останется сто миль в день. В двадцать дней он достигнет Берингова моря. Для этого не потребуется никакой затраты энергии: река будет нести всю работу. Он может лежать на дне лодки и беречь свои силы.
В течение двух дней он не ел ничего. Затем, доплыв до отмели Юкон, он сошел на берег, на низко лежавшие острова, и набрал яиц диких гусей и уток. У него не было спичек, и он ел яйца сырыми. Они были питательны и поддерживали его. Пересекши Полярный круг, он наткнулся на пост Компании Гудзонова залива. Бригада еще не приехала с озера Маккензи, и пост был абсолютно лишен провизии. Ему предложили яйца диких уток; но он сообщил им, что у него в лодке имеется целый бушель этого товара. Ему предложили также рюмочку виски, от которой он отказался с выражением бурного отвращения. Он получил спички и после этого мог варить свои яйца. Ближе к устью реки противный ветер задержал его, и он прожил двадцать четыре дня на яичной диете, К несчастью, он во время сна миновал обе миссии – Св. Павла и Честного Креста – и мог чистосердечно утверждать – как он впоследствии и делал, – что все разговоры о миссиях на Юконе – чистейшая чепуха. Не было никаких миссий; кому это знать, как не ему!