– Завтра, Ли-Ван, у нас будет праздник. – Он высосал дочиста мозговую кость и бросил ее собакам. – Мы будем есть оладьи, жаренные на свином сале, и сахар – это очень приятно на вкус.
– Оладьи? – переспросила она, с любопытством произнося незнакомое слово.
– Да, – с чувством превосходства отвечал Каним, – и я научу тебя новым способам стряпни. Ты ничего не знаешь об этих вещах, да и о многих других тоже. Ты провела свою жизнь в глуши и ничего другого не видела. А я, – он выпрямился и горделиво поглядел на нее, – я – великий путешественник и был повсюду, даже в местах, населенных белыми людьми, и я знаю их обычаи и обычаи многих народов. Я – не дерево, рожденное, чтобы всегда стоять на одном месте и не знать о том, что находится за ближайшей горой; я – Каним Каноэ, созданный, чтобы странствовать и изучать мир вдоль и поперек.
– Это правда. – Она смиренно наклонила голову. – Я все дни своей жизни ела рыбу, мясо и ягоды и жила в глуши. Я не знала, что мир так велик, пока ты не похитил меня у моего народа и я не начала готовить тебе пищу и заботиться о тебе во время бесконечного пути. – Она внезапно поглядела на него. – Скажи, Каним, этот путь когда-нибудь кончится?
– Нет, – отвечал он. – Мой путь подобен миру, он никогда не кончится. Мой путь – это мир, и я странствую по миру с тех пор, как научился держаться на ногах, и буду странствовать до дня своей смерти. Возможно, что мой отец и мать умерли, я давно их не видел, и мне это безразлично. Мое племя подобно твоему племени. Оно живет далеко отсюда – но мне нет дела до моего племени, ибо я – Каним Каноэ.
– Должна ли я, Ли-Ван, устав от пути, странствовать с тобой до дня своей смерти?
– Ты, Ли-Ван, – моя жена, а жена странствует по путям своего мужа, куда бы они ни вели его. Таков закон. А если бы это и не было законом, то стало бы законом Канима, который дает закон себе и своим близким.
Она снова наклонила голову, ибо знала, что, по закону, мужчина – господин.
– Не спеши, – удержал ее Каним, когда она принялась собирать в мешок скудные пожитки. – Солнце сильно греет, дорога ведет вниз, и путь не утомителен.
Она покорно оставила работу и снова уселась на землю.
Каним оглядел ее внимательным взглядом.
– Ты не сидишь на корточках, как другие женщины, – заметил он.
– Да, – отвечала она. – Мне трудно сидеть на корточках. Это меня утомляет, и я не могу отдохнуть.
– А отчего ты при ходьбе ставишь носки врозь, а не прямо?
– Не знаю, но мои ноги не такие, как ноги других женщин.
В его глазах блеснуло удовлетворение, но он его не выразил.
– Твои волосы черны, как волосы других женщин; но замечала ли ты, что они мягки и тонки, гораздо мягче и тоньше, чем их волосы?
– Замечала, – коротко ответила она, недовольная столь хладнокровным анализом ее женских несовершенств.
– Прошел уже год, как я взял тебя у твоего племени, – продолжал он, – а ты все так же робка и так же чуждаешься меня, как в тот день, когда я тебя впервые увидел. Отчего это?
Ли-Ван покачала головой.
– Я боюсь тебя, Каним, ты такой большой и непонятный. А кроме того, еще прежде, чем ты на меня посмотрел, я боялась всех юношей. Я не знаю… не умею сказать… мне только казалось, словно они мне не подходят, словно…
– Ну! – ободрил он ее; ее заминки выводили его из терпения.
– Словно они люди другой, не моей породы.
– Не твоей породы? – медленно переспросил он. – Какая же твоя порода?
– Я не знаю, я… – Она растерянно покачала головой. – Я не умею выразить словами, что я чувствовала. Я была какая-то странная. Я была не похожа на других девушек, которые тайно искали встреч с юношами. Я не могла вести себя так с ними. Мне бы это казалось очень нехорошим поступком.
– Какое первое воспоминание твоего детства? – резко и без всякой связи с предыдущим спросил Каним.
– Поу-Ва-Каан, моя мать.
– А до Поу-Ва-Каан ты ничего не помнишь?
– Ничего.
Но Каним, глядя ей прямо в глаза, старался проникнуть ей в душу и заметил ее колебание.
– Подумай, подумай хорошенько, Ли-Ван, – грозно сказал он.
В глазах ее отразились страдание и мольба; она забормотала что-то, но его воля покорила ее и вырвала из ее уст признание.
– Это были лишь сны, Каним, дурные сны детства, как бывают видения у собак, спящих на солнышке и воющих во сне.
– Расскажи мне, – приказал он, – о том, что ты помнишь до Поу-Ва-Каан, твоей матери.
– Это забытое воспоминание, – возражала она. – Ребенком я видела сны наяву, и когда я рассказывала о виденных мною удивительных вещах – меня высмеивали, а другие дети пугались и убегали от меня. А когда я говорила об этих вещах Поу-Ва-Каан, она бранила меня и объясняла, что это дурные вещи, она даже била меня. Я думаю, что это была болезнь, вроде падучей, что бывает у стариков; а с летами я стала здоровее и больше таких снов не видела. А теперь… я не могу вспомнить, – она смущенно поднесла руку ко лбу, – они где-то здесь, но я не могу найти их, только…
– Только, – повторил, помогая ей, Каним.
– Только одно осталось у меня в памяти. Но ты будешь смеяться, так это невероятно.
– Нет, Ли-Ван. Сны – это сны. Они могут быть воспоминаниями о прежних прожитых нами жизнях. Я был раньше оленем. Я твердо убежден в том, что был оленем, судя по тем вещам, какие я видел во сне.
Он тщетно пытался скрыть нараставшее волнение, но Ли-Ван, стараясь найти подходящие слова для передачи своих мечтаний и снов, не замечала его состояния.
– Я вижу утоптанную площадку на снегу, среди деревьев, – начала она, – а на снегу следы мужчины, с трудом пробиравшегося на четвереньках. И я вижу мужчину в снегу, и мне кажется, что я совсем близко от него. Он не похож на настоящих мужчин, у него на лице волосы, много волос, и все волосы, покрывающие его лицо и голову, желты, как летний мех ласки. Его глаза закрыты, но затем открываются и что-то ищут. Они сини, как небо, и, повстречавшись с моими, больше ничего не ищут. Его рука двигается медленно, словно от слабости, и я чувствую…
– Да, – хрипло прошептал Каним, – ты чувствуешь?
– Нет! Нет! – торопливо вскричала она. – Я ничего не чувствую. Разве я сказала «чувствую»? Я не хотела это сказать. Невозможно, чтобы я хотела это сказать. Я гляжу, я только гляжу, и это все, что я вижу, – мужчина на снегу, с глазами, как небо, и волосами, как летний мех ласки[66]. Я много раз видела этот сон, и всегда он был одинаков – мужчина на снегу…
– А себя ты видишь? – спросил он, подавшись вперед и напряженно вглядываясь в нее. – Ты когда-либо видела себя и мужчину на снегу?
– Как могла я видеть себя? Разве я не живу?
Напряжение его мускулов спало, он откинулся назад и отвел в сторону глаза, чтобы она не увидала в них выражения торжества и удовлетворения.
– Я объясню тебе все, Ли-Ван! – решительно заговорил он. – Ты в прежней жизни была маленькой птичкой; ты видела человека на снегу и теперь, в этой жизни, вспоминаешь. В этом нет ничего удивительного. Я был прежде оленем, а отец моего отца после смерти стал медведем, – так сказал шаман, а шаман не может лгать. Так мы переходим от жизни к жизни, и одни только боги знают, что будет с нами дальше. Сны и тени снов – лишь воспоминания, больше ничего, и собака, повизгивая во сне, лежа на солнышке, несомненно, видит и вспоминает события из прежней жизни. Например, Бэш был когда-то воином. Я твердо уверен в том, что он был воином. – Каним бросил собаке кость и встал. – Ну, двинемся в путь. Солнце сильно греет, холоднее уже не будет.
– А эти белые люди, какие они по виду? – осмелилась спросить Ли-Ван.
– Такие же, как ты и я, – отвечал он. – У них только кожа не такая темная. Ты увидишь их еще до захода солнца.
Каним привязал свой спальный мешок к тюку весом в сто пятьдесят фунтов, обмазал лицо сырой глиной и сел отдохнуть, пока Ли-Ван нагружала собак. Оло смирился при виде дубинки в ее руке и без сопротивления дал нагрузить себя тюком в сорок с лишним фунтов. Но Бэш был взбешен и не мог удержаться от визга и рычания, пока она привязывала тюк ему на спину. Шерсть его стала дыбом, и клыки обнажились, когда она затянула потуже ремни, и все коварство пса выражалось во взглядах, какие он на нее бросал. Каним засмеялся и сказал:
– Разве я не говорил тебе, что он был когда-то великим воином?
– Эти меха принесут хорошую прибыль, – заметил он, прилаживая ремень и поднимая тюк с земли. – Хорошую прибыль. Белые люди хорошо платят за такое добро, потому что им некогда охотиться и они плохо переносят холод. Мы скоро будем так пировать, Ли-Ван, как тебе не приходилось пировать во всех прожитых тобой жизнях.
Она невнятно поблагодарила своего господина и наклонилась над тюком, закрепляя на себе ремни.
– В следующем рождении я буду белым человеком, – прибавил он и двинулся вниз по спускающейся в ущелье тропинке.
Собаки пошли следом за ним, а Ли-Ван замыкала шествие. Но мысли ее были далеко на востоке, за ледяными горами, в маленьком уголке земли, где были прожиты ее детские годы. Она вспомнила, что еще в детстве на нее смотрели как на странного ребенка, словно пораженного каким-то недугом. Она видела сны наяву, и ее бранили и били за ее удивительные видения, пока она со временем их не забыла. Но не до конца. С тех пор как она стала взрослой женщиной, они больше не смущали ее наяву и являлись ей только во сне, в ночных кошмарах, полных неясных и непонятных, но волнующих призраков. Беседа с Канимом взволновала ее, и, спускаясь по крутому склону ущелья, она вспоминала дразнящие тени своих снов.
– Давай отдохнем, – сказал Каним, когда они прошли полпути над рекой.
Он опустил свой тюк на выступ скалы, снял с плеч ремень и сел. Ли-Ван присоединилась к нему, и собаки, тяжело дыша, растянулись на земле рядом с ними. У их ног бурлил ледяной горный поток, но вода была мутная, загрязненная землей.
– Отчего это? – спросила Ли-Ван.
– Это из-за белых людей, которые работают в земле. Послушай! – Он поднял руку, и они услыхали звон кирок и заступов и шум человеческих голосов. – Они сходят с ума при виде