Человек читал бесконечно долго. Его однообразный, певучий говор убаюкал Имбера, и когда чтение кончилось, Имбер дремал. Кто-то заговорил с ним на его родном наречии, и он проснулся и, не удивляясь, посмотрел в лицо молодого парня, своего племянника, который много лет назад ушел, чтобы жить среди белых людей.
– Ты меня не помнишь, – сказал тот в виде приветствия.
– Нет, помню, – отвечал Имбер. – Ты – Хаукэн, что ушел от нас. Твоя мать умерла.
– Она была старой женщиной, – сказал Хаукэн.
Но Имбер не слыхал его слов, и Хаукэн, положив ему руку на плечо, снова разбудил его.
– Я скажу тебе, о чем говорил тот человек, – это рассказ обо всех преступлениях, что ты совершил. Ты, о глупец, рассказал о них капитану Александеру. Слушай хорошенько и скажи, правильно ли все записано или неправильно. Таков приказ.
Хаукэн попал в руки миссионеров, и они выучили его читать и писать. Он держал в руках те листки, которые только что были вслух прочитаны. Они заполнены были клерком, когда Имбер, при посредничестве Джимми, в первый раз сознался капитану Александеру. Хаукэн начал читать. Имбер слушал его некоторое время, но скоро на лице его отразилось изумление, и он резко прервал его:
– Это мои слова, Хаукэн. Теперь они исходят из твоих уст, а твои уши не слыхали их.
Хаукэн расплылся от самодовольства. Он пригладил свои волосы, разделенные посредине пробором.
– Нет, эти твои слова – только слова на бумаге, о Имбер! Мои уши никогда не слыхали их. Глаза мои видят их на бумаге и передают их голове, а голова посылает их устам, и они доходят до тебя. Вот как это делается!
– Это так делается? Мои слова на бумаге? – Голос Имбера понизился до шепота, и он со страхом потрогал двумя пальцами бумагу, глядя на покрывавшие ее каракули. – Это великое искусство, Хаукэн, и ты великий волшебник.
– Это пустяки, это пустяки, – небрежно и горделиво отвечал молодой человек и прочел взятое наудачу место из документа:
«В этом году, до вскрытия реки, пришел старик с хромым мальчиком. Я убил и их, причем старик долго боролся и сильно кричал».
– Это правда, – прервал, задыхаясь, Имбер. – Он очень кричал и долго не хотел умирать. Но как ты об этом узнал, Хаукэн? Может быть, тебе об этом сказал начальник белых людей? Никого не было при этом, и я рассказывал все ему одному.
Хаукэн нетерпеливо покачал головой.
– Разве я не говорил тебе, что твои слова здесь, на бумаге!
Имбер уставился на покрытую каракулями поверхность.
– Как охотник глядит на следы и говорит: «Здесь вчера пробежал заяц, а здесь, у молодого ивняка, он остановился, прислушался, услышал и испугался; вот он вернулся обратно по собственному следу; а вот он бежал во всю прыть, делая большие скачки; а вот еще скорее и еще бóльшими скачками пустилась за ним вдогонку рысь; здесь, где ее когти глубоко врезались в снег, рысь сделала громадный прыжок; а вот она схватила зайца и покатилась с ним в снег; а дальше виднеются следы одной рыси, а следов зайца нет…» Так вот, как охотник глядит на следы на снегу и говорит, как шла охота, так и ты, глядя на бумагу, говоришь – как, когда и где происходили убийства, совершенные старым Имбером.
– Да, это так, – согласился Хаукэн. – А теперь слушай и держи свой бабий язык за зубами, пока тебя не спросят.
Затем Хаукэн довольно долго читал ему исповедь, а Имбер молчаливо раздумывал. Когда Хаукэн кончил, он сказал:
– Это мои слова, это все правда, но я состарился, Хаукэн, и забыл многое, что пришло мне на память позже; начальнику следует об этом знать. Сперва пришел к нам человек из-за Ледяных Гор. Он принес с собою искусные железные западни для ловли наших бобров. Я убил его. А затем – очень давно – явились три человека искать в нашей реке золото. Их я тоже убил, а трупы отдал на съедение росомахам. А у Пяти Пальцев я убил человека, у которого был плот и много мяса.
Когда Имбер умолкал, чтобы припомнить, Хаукэн переводил, а клерк записывал его слова. Присутствовавшие тупо вслушивались в эти неприкрашенные трагедии, пока Имбер не рассказал о рыжеволосом человеке с косыми глазами, которого он застрелил с очень далекого расстояния.
– Черт побери! – воскликнул один из сидящих в первом ряду зрителей. Восклицание его звучало гневом и болью. Волосы у него были рыжие. – Черт побери, – повторил он. – Это был мой брат Билл.
И в течение всего дня в зале время от времени слышалось его печальное «черт побери!». Товарищи не останавливали его, и человек за столом не призывал его к порядку.
Голова Имбера снова опустилась, и глаза потускнели, словно затянулись пеленой, скрывшей их от всего мира. Он глубоко задумался, как задумывается только старость над тщетой юношеских стремлений.
Позже Хаукэн заставил его очнуться.
– Вставай, о Имбер! Тебе приказано рассказать, почему ты совершил все эти преступления и убил этих людей, а в конце концов прибыл сюда в поисках правосудия.
Имбер с трудом поднялся на ноги и зашатался. Он заговорил тихим, рокочущим голосом, но Хаукэн перебил его.
– Этот человек – сумасшедший, – обратился он по-английски к человеку с высоким лбом. – Он болтает чепуху, его речь подобна лепету младенца.
– Мы хотим услышать его речь, подобную лепету младенца, – сказал человек с высоким лбом. – И мы хотим ее услышать слово за словом, как она выходит из его уст. Поняли?
Хаукэн понял, и глаза Имбера сверкнули при виде пререканий между сыном его сестры и важным должностным лицом. А затем началась исповедь – эпическая поэма темнокожего патриота, в честь которого следовало бы отлить памятник из бронзы в назидание грядущим поколениям. Толпа затихла, а судья склонил голову на руку, размышляя о себе и о своей расе. Слышался лишь глубокий голос Имбера, сменяющийся резкими звуками голоса переводчика, и время от времени, подобно колоколу, раздавалось недоуменное и задумчивое «черт побери!» рыжего человека.
– Я – Имбер из племени Белая Рыба… – начал переводить Хаукэн. Наука миссионеров и наносная цивилизация исчезли, и врожденная его племени дикость заговорила в нем, когда он приступил к передаче вольного ритма повести старого Имбера. – Моим отцом был Оутсбаок, сильный воин. Страна была озарена солнцем и довольством в годы моего детства. Народ не страдал от отсутствия странных, чуждых вещей, не прислушивался к новым голосам; обычаи его отцов были его обычаями. Очи юношей с вожделением взирали на женщин. Младенцы лежали у груди молодых женщин, женщины рождали детей, и племя увеличивалось. Мужчины были мужчинами в те дни. В мире и довольстве, в войне и голоде – они были мужчинами.
В те времена в реках водилось больше рыбы и в лесах больше дичи, чем теперь. Наши собаки были подобны волкам, покрытым теплым мехом, и мы не боялись ни бури, ни мороза. А когда в нашу страну приходили индейцы из племени Пелли, мы убивали их и умирали, сражаясь с ними. Ибо мы были мужчинами, и отцы наши и отцы отцов боролись с племенем Пелли и установили границы страны.
Я сказал, наши собаки были сильны и выносливы, и мы были сильны и выносливы, как они. И вот однажды к нам впервые пришел белый человек. Он с трудом, на четвереньках, тащился по снегу. Кожа его была туго натянута, и кости торчали. Никогда не бывало такого человека, подумали мы и размышляли, к какому он принадлежит племени, и из какой он страны. Он был слаб, как малое дитя, мы дали ему место у очага и теплые меха для постели и кормили его, как кормят малых детей.
И с ним была собака, раза в три больше наших собак, она тоже очень ослабла. Шерсть на ней была короткая и нетеплая, а хвост замерз, и кончик хвоста отвалился. И эту странную собаку мы накормили и дали место у очага и отбили ее от наших собак – иначе бы ее разорвали. И мясо оленя, и высушенная на солнце лососина пошли на пользу человеку и собаке: они оправились, потолстели и никого не боялись. Человек стал непочтителен и смеялся над стариками и юношами и дерзко смотрел на девушек. А собака дралась с нашими собаками и, несмотря на свою короткую шерсть и изнеженность, загрызла трех из них в один день.
Когда мы спросили человека о его племени, он сказал: «У меня много братьев» – и рассмеялся нехорошим смехом. А когда он вполне оправился, то ушел, и с ним ушла дочь вождя – Нода. Вскоре после этого одна из наших сук ощенилась. У нас никогда не бывало такой породы собак – большеголовые, большеротые, короткошерстые и беспомощные. Я хорошо помню отца моего, Оутсбаока, сильного воина. Его лицо почернело от гнева при виде такой беспомощности, и он взял камень – вот так и так, – и беспомощности не стало. А два лета спустя явилась к нам Нода с маленьким мальчиком под мышкой.
Это было началом. Пришел второй белый человек с короткошерстыми собаками, которых он, уходя, оставил нам. А с собой он взял шесть наших лучших собак; в обмен за них он дал брату моей матери, Коо-Со-Ти, удивительный пистолет, стрелявший шесть раз подряд. И Коо-Со-Ти очень гордился пистолетом и смеялся над нашим луком и стрелами. «Бабьи игрушки» – называл он их и пошел с пистолетом на медведя. Теперь мы знаем, что нельзя ходить на медведя с пистолетом, но кто мог об этом думать? И как мог об этом знать Коо-Со-Ти? Итак, он смело пошел на медведя и выстрелил шесть раз подряд; медведь только зарычал и вскочил ему на грудь и переломал ему кости, словно яичную скорлупу, и мозги Коо-Со-Ти вытекли на землю, как мед из улья. Он был хорошим охотником, а теперь некому было доставлять мясо его жене и детям. И нам было очень больно, и мы сказали: «То, что хорошо для белых людей, для нас нехорошо». И это так. Белых людей много, и они толсты, но их обычай заставляет нас вымирать и худеть.
Появился третий белый человек, с большим запасом всевозможной пищи и удивительных вещей. И на них он выменял двадцать лучших наших собак. А подарками и обещаниями он увлек с собой десять молодых охотников в далекий путь, в неведомые места. Говорят, что они погибли в снегах Ледяных Гор, где никогда не ступала человеческая нога, или в Горах Молчания, находящихся на краю земли. И племя Белая Рыба никогда больше не видело ни тех собак, ни тех молодых охотников.