– Вот что, Бидуэлл, – обратился он к нему тем фамильярным тоном, каким обыкновенно разговаривают между собою бывалые люди. – Отвесь в мой мешок на денек-другой долларов пятьдесят! Мы с Биллом тебе за это спасибо скажем.
Вслед за этим прогулки мешка от столика к весам участились, и празднование дня рождения Кинка приняло еще более оживленный характер. Кинк даже затянул классическую песню стародавних времен «Сон запрещенного плода», но сорвался и поспешил замять свое смущение новой порцией виски. Даже Бидуэлл поздравил его одним-другим даровым стаканчиком, и к тому времени, как веки у Анса Гендерсона стали опускаться и готов был развязаться язык, Кинк и Билл были совершенно пьяны.
Билл размяк и почувствовал желание высказаться. Он стал рассказывать буфетчику и всему миру вообще, а Ансу Гендерсону в частности, как ему не везет и как его всегда преследует судьба. Особенных артистических способностей ему не требовалось, так как за него работало плохое виски. Слушая его, можно было почувствовать глубокую жалость и к нему самому, и к Кинку, и когда он стал рассказывать о том, как они оба обнищали и как из-за недостатка продовольствия должны теперь продать половину такой изумительной заявки, то и сам он не заметил, как искренно и непритворно заплакал. Даже Кинк, слушая его, поверил всему. А у Гендерсона заблестели глаза, и он спросил:
– А сколько вы хотите взять?
Билл и Кинк не слышали его, и он должен был повторить свой вопрос. Но они и на этот раз, видимо, не услышали. Тогда он заинтересовался еще больше. Он стал прислушиваться, пока компаньоны совещались между собой и притворно спорили, нужно или не нужно продавать участок, и если продавать, то какую назначить за него цену.
– Двести… ик!.. пятьдесят, – решительно заявил Билл. – Но мы все-таки… ик!.. полагаем, что совсем не будем продавать участка.
– И хорошо сделаете! – высказал свое мнение Бидуэлл.
– Вот именно, – добавил Кинк. – Мы ведь тоже не филантропы, чтобы награждать каких-то там шведов.
– А я полагаю, что нужно еще выпить, – быстро сообразил Анс Гендерсон, стараясь переменить тему и отложить разговор, пока не наступит подходящий момент.
И вслед за этим, чтобы ускорить наступление подходящего момента, он пустил в ход свой мешок, который стал путешествовать из его большого бокового кармана к весам и обратно. Билл и Кинк сперва церемонились, но потом не устояли и сдались на его уговоры. А потом и он сам почему-то вдруг сконфузился. Отведя Бидуэлла в сторону и теряя равновесие, он ухватился за него, ища точку опоры.
– Как вы думаете? – спросил он. – Они не жулики?
– Нет, – искренне ответил Бидуэлл, – я их знаю уже много лет. Это люди старой закваски. Уж раз они продают свою заявку, значит, действительно прижаты к стене. Не такие люди, чтобы воздухом торговать!
– В таком случае, я думаю, что куплю, – заявил Анс Гендерсон и нетвердой походкой возвратился к компаньонам.
Но теперь на него самого нашло вдохновение, и он заявил, что купит или все, или ничего. Это причинило Хэтчину Биллу серьезное огорчение. Он произнес потрясающую речь, направленную против шведов и чечако, хотя в промежутках и клевал носом, причем речь его превращалась в невнятное бормотанье, и голова беспомощно падала на грудь. Каждый раз, как Кинк и Бидуэлл его осторожно толкали под столом, он встряхивался и разражался потоками ругательств и оскорблений.
Но Анс Гендерсон продолжал оставаться спокойным. Каждое оскорбление только увеличивало в его глазах ценность заявки. Ему казалось, что такой яркий протест против продажи должен был только доказывать одно – необходимость купить заявку, и Гендерсон почувствовал большое облегчение, когда Хэтчину Билл наконец захрапел и можно было без помехи разговаривать с его более сговорчивым компаньоном.
Кинка Митчелла можно было убедить, хотя он был несколько туповат при подсчетах. Он горько плакал, но соглашался продать или ползаявки за двести пятьдесят долларов или же всю – за семьсот пятьдесят. Анс Гендерсон и Бидуэлл напрасно старались доказать ему, что его расчеты неправильны, что целое состоит из двух равных половин, но он горько жаловался и, поливая слезами стол и плечи своих собеседников, настаивал на своем, что если одна половина заявки стоит двести пятьдесят долларов, то за обе вместе необходимо взять ровно в три раза дороже.
Бидуэлл сохранил смутное воспоминание о том, как кончилась эта ночь, но в конце концов купчая была подписана, и, согласно ей, Билл Рэйдер и Чарльз Митчелл, носившие прозвища: первый – Хэтчину Билл, а второй – Кинк, уступали все свои права на заявку, известную как «Эльдорадо № 24», шведскому гражданину Ансу Гендерсону.
Когда Кинк подписал эту бумагу, потребовались соединенные усилия всех троих, чтобы как-нибудь поставить на ноги Билла. Держа перо в руке, он долго раскачивался взад и вперед над документом, и при каждом его нерешительном движении в глазах у Анса Гендерсона то вспыхивали, то тускнели мечты о золоте. Когда же наконец была получена и вторая драгоценная подпись и был произведен расчет золотым песком, то Гендерсон, издав вздох облегчения, повалился тут же под стол и в сладких грезах о золоте проспал до утра.
Забрезжило утро, хмурое и холодное. Гендерсону было не по себе. Первым бессознательным и чисто автоматическим движением было поскорее нащупать на себе мешок. Его поразило, каким тощим он стал. Затем медленно в его сознание стали просачиваться воспоминания об истекшей ночи. Он хотел было опять заснуть, но чьи-то грубые голоса ему помешали. Тогда он открыл глаза и выглянул из-под стола. Двое людей, которые так рано поднялись, а может быть, и вовсе не ложились, проведя всю ночь в пути, громко утверждали у прилавка, что, по их мнению, «Эльдорадо № 24» не стоит ни гроша.
Гендерсон встревожился, стал шарить у себя по карманам и нашел купчую на это самое «Эльдорадо».
Через десять минут Хэтчину Билл и Кинк Митчелл уже были разбужены и подняты со своих постелей: швед Гендерсон старался втиснуть им в руки скомканный полулист бумаги.
– Я думаю, что возьму от вас обратно деньги, – бормотал он, – я думаю, что вы возвратите мне их!
У него сжималось горло, и глаза были полны слез. А когда он стал перед ними на колени и стал умолять их, то слезы потекли у него по щекам. Но Биллу и Кинку было не до смеха. Для этого у них не хватило бы жестокости.
– Первый раз в жизни вижу, – сказал Билл, – что человек плачет из-за такой ерунды, как сделка на заявку. Позвольте вам заметить, что это меня крайне удивляет!
– Совершенно верно! – подтвердил и Кинк Митчелл. – Разве вы не знали, что покупали? Где же были у вас глаза?
Их удивление было совершенно искренне. Они ни за что на свете не смогли бы представить себя ползающими на коленях и плачущими по поводу какой-то сделки, а потому не могли понять этого и во всяком другом.
– Бедный, наивный чечако!.. – покачал головою Хэтчину Билл, глядя вслед удрученному горем шведу, когда тот вышел из кафе и медленно шел по дороге.
– А ведь здесь все-таки не Золотое Дно! – весело воскликнул Кинк Митчелл.
И еще день не успел склониться к вечеру, как они, накупив по высоким ценам на полученные от Анса Гендерсона деньги муки и сала, уже пересекали водораздел, направляясь к ручьям между Клондайком и Индейской рекой.
Через три месяца, среди ужасной снежной вьюги, они по тому же водоразделу возвратились и стали спускаться по дороге к «Эльдорадо № 24». Они попали сюда совершенно случайно, не думая разыскивать свою бывшую заявку. Да ее и не было видно сквозь крутившиеся снежные вихри, пока наконец они не вступили в ее пределы. А потом, когда метель немного поутихла, они увидели кучу гравия, над которой возвышался ворот. Его вертел какой-то человек. Они увидели, как он вытянул при них из ямы ведро песку и опрокинул его у края кучи. Они также заметили и другого человека, страшно знакомого, который наполнял таз песком, только что выкопанным. У человека этого были громадные руки и волосы светло-желтого цвета. Но не успели они подойти к нему, как он повернулся к ним спиною и быстро вошел в хижину. Он был без шапки, и его поспешность они объяснили тем, что снег падал ему прямо на голову и за воротник. Билл и Кинк побежали за ним и столкнулись с ним уже в хижине, где он стоял на коленях около печки и, наклонившись над бочкой, промывал в тазу песок.
Он был слишком погружен в свое занятие, чтобы заметить, что кто-то вошел в хижину. Они остановились позади него и стали заглядывать через плечо. Он ловко придал воде в тазу вращательное движение, раз или два остановившись при этом для того, чтобы пальцами выбрать из таза самые большие частицы песку. Вода была мутная, и разобрать в ней что-нибудь было трудно. Но вдруг он поднял таз и с размаху выплеснул из него воду. На дне осталась желтая масса, похожая на коровье масло.
Хэтчину Билл от волнения проглотил слюну. Ему никогда и не снилось такое богатство, какое было на дне таза.
– Вот так остаток! – прохрипел он. – А как вы думаете, дружище, на какую сумму здесь будет золота?
Гендерсон даже не посмотрел на него и ответил:
– Я думаю, что здесь будет унций пятьдесят…
– Значит, вы теперь безумно богатый человек?
Анс Гендерсон все еще не поднимал головы, погруженный в прополаскивание последних частиц песку, и небрежно ответил:
– Да, я думаю, что добыл уже золота тысяч на пятьсот долларов.
– Да, Билл, вот тебе и не может быть… – повторил Кинк Митчелл.
Оба тихонько вышли из хижины и затворили за собой дверь.
Тысяча дюжин
Дэвид Расмунсен отличался настойчивостью и, подобно многим великим людям, был человеком одной идеи. Поэтому когда по всему свету раззвонили о находке золота на Севере, он решил заработать там кое-что на продаже яиц и всю свою энергию употребил на выполнение этого предприятия. Он все высчитал до последней мелочи, и предприятие сулило ему большие доходы. В Доусоне яйца продавались по пяти долларов за дюжину, и это было достаточной предпосылкой для того, чтобы начать дело. Отсюда неопровержимо вытекало, что только за одну тысячу дюжин яиц в этом царстве золота можно было получить пять тысяч долларов.