ерлина. Или написать подробную историю восприятия стихов Гёльдерлина или историю переводов его сочинений. Все это возможно сделать, даже если его стихи не открылись тебе. Также можно поработать и с другими поэтами, что, естественно, делается. Более того, если человек готов поднатужиться, то он может сам писать стихи, даже не относясь к тем, кому стихи открывают себя. В конце концов, разницу между стихотворением и текстом, похожим на стихотворение, уловит только поэт. Из этих двух тактик первая — принятие — лучше, но труднее. Вторая — отрицание — легче, но неприятнее, поскольку ты постоянно находишься в двух шагах от осознания, что занимаешься, по сути, делом, не имеющим никакой ценности. А если человек живет литературой, то для него ценность как раз очень важна. Так что третья стратегия — отказаться ставить вопрос таким образом — была лучше всех. Нет класса выше и ниже. Нет никакого восприятия только для избранных. Ничто не лучше и не подлиннее, чем другое. Да, мне не открыты стихи, но это еще не значит, что я ниже классом, хуже или что мои сочинения имеют меньшую ценность. Оба объекта — не открывшие мне себя стихи и мои сочинения — по большому счету являются одним и тем же: текстами. Если мои тексты слабее, как оно, конечно, и было, то это не фатально и не означает, что мне чего-то там не хватает; упорным трудом все выправится по мере накопления опыта. До известного предела, само собой, поскольку понятия таланта и литературного качества никто не отменял, не могут же все подряд писать хорошо. Но главное тут было вот что: нет никакой пропасти между теми, кому дано и кому не дано, кто видит и кто не видит. Вместо этого — разница в конкретных значениях, но в пределах единой шкалы. Благодарный подход, его несложно обосновать, тем более что с середины шестидесятых и поныне он господствует в среде критиков, художников и в университетском сообществе. Мои представления о жизни, бывшие настолько естественной частью меня, что я не опознавал их как систему идей и поэтому никогда не озвучивал, только переживал, хотя они все же направляли мою жизнь, были романтизмом в его чистом, антикварном виде. Единиц, всерьез одержимых романтизмом, интересуют в нем наиболее применимые к сегодняшней жизни вещи, вроде фрагментарности или иронии. Но для меня главным был не романтизм — если я с какой эпохой и чувствовал родство, то с барокко, с его просторностью, головокружительными высотами и глубинами, его представлениями об игре и жизни, теле и зеркале, тьме и свете, искусстве и науке, покорившими меня, — главным было мое чувство, что я остаюсь вне сущностного, самого важного, того, чем бытие в конечном счете и является. Было это чувство романтическим или нет, не играло роли. Но чтобы заглушить боль, которую оно вызывало, я защищал себя всеми тремя вышеперечисленными способами и долгое время верил в них, особенно в последний. Пусть мое представление об искусстве как о месте, где полыхает огонь правды и красоты, как о последнем прибежище, где жизнь может показать свое истинное лицо, и было безумным. Но иногда нечто вырывалось наружу. Не как мысль, потому что ее можно победить аргументами, — а как чувство. Всем своим естеством я понимал, что здесь ложь, что я себя обманываю. Так было и когда я стоял в подворотне перед домом Шведского союза писателей тем мартовским днем две тысячи второго года и листал последние большие гимны Гёльдерлина в переводе Ариса Фиоретоса.
Ах, я несчастный.
По улице мимо тек постоянный поток все новых людей. Свет лампочек, натянутых над улицей, отражался от пуховиков и пакетов, асфальта и металла. Тихий гул голосов и шагов перекатывался в пространстве между домами. На подоконнике второго этажа неподвижно сидели два голубя. У края раздвижного навеса, приделанного к стене, под которым укрылся я, вода скатывалась в тяжелые капли, с постоянной периодичностью они срывались и падали на землю. Я убрал книжку в рюкзак и вытащил из кармана мобильный, чтобы посмотреть время. Экран был темный, я включил его и пошел вверх по улице. Пришло сообщение. От Тоньи.
«Ты доехал? Думаю о тебе».
Два предложения, а она как будто материализовалась рядом. Заполнила меня собой, всем, чем она была для меня. Я увидел не только ее портрет и повадки, как мы обычно вспоминаем знакомого нам человека, но все множество ее лиц, что-то неуловимое, хотя совершенно отчетливое, чем лучится лицо человека для любящих его глаз. Но отвечать не стал. Я уехал, чтобы уйти, и, хотя боль волной перекатывалась во мне, удалил сообщение и пролистнул экран к часам.
16:21.
Значит, до встречи с Гейром еще полчаса.
Если только мы не договорились на полпятого.
Черт, на чем же мы расстались?
Черт! Конечно, не пять, а половина пятого!
Я развернулся и побежал назад, к вокзалу. Через пару кварталов остановился, задыхаясь. Давешний человек с рекламным указателем в руках поднял на меня мутный взгляд. Я принял это за знак и свернул, куда указывала стрелка. Добежал до перекрестка в конце улицы и точно — увидел вокзал, потому что сзади за стеной крохотного заведения напротив читалась надпись «Аэроэкспресс в Арланду». Времени стало 16:26. Чтобы успеть вовремя, пришлось бежать дальше — через дорогу, в аэропортовский терминал, вдоль перрона, в малый зал, мимо киосков, кафе, багажных ячеек, в главный зал, где я остановился с таким сбитым дыханием, что согнулся вперед и уперся руками в колени. Мы договорились встретиться у круглой решетки в центре зала, откуда видно нижний этаж. Когда я разогнулся, чтобы отыскать ее глазами, часы пробили половину.
Вон она.
Я выбрал чуть кружной путь, вдоль киосков, и встал у стены немного поодаль, чтобы заметить Гейра прежде, чем он меня. Я видел его двенадцать лет назад, тогда мы потусили четыре-пять раз в течение двух месяцев, так что с той минуты, как он ответил на мой имейл и предложил пожить у него, я боялся одного — не узнать его. «Узнать» — не то слово, потому что никакого образа Гейра у меня в голове не осталось. Пытаясь представить себе Гейра, я видел не лицо, а буквы, то есть «г-е-й-р» и слабые воспоминания о ком-то смеющемся. Я помнил один-единственный эпизод в баре «Фектерлофте» в Бергене: Гейр ржет и говорит «Да ты, батенька, экзистенциалист?». Почему именно эту сцену я запомнил, не знаю. Может быть, потому, что не знал слова «экзистенциалист»? И мне польстило, что мои мысли укладываются в известное философское течение?
Я все еще не знал, кто такой экзистенциалист. Термин был мне известен, некоторые имена и исторический отрезок, но точного определения я бы не дал.
Король приблизительности — это обо мне.
Я снял со спины рюкзак, поставил его на полу между ног, сел на него и стал осматривать стоящих у решетки, одновременно поводя плечами, чтобы их размять. Ни один из них не годился в Гейры. Когда появится кто-нибудь, подходящий под мои туманные воспоминания, я подойду в надежде, что он сам меня узнает. В крайнем случае спрошу: «Гейр?»
Я взглянул на часы в конце зала. Тридцать пять минут.
Не на пять ли мы все-таки договорились?
Почему-то я был твердо уверен, что он человек пунктуальный. А значит, договор у нас на пять. Пробегая малый зал, я видел там интернет-кафе, поэтому, выждав еще несколько минут, отправился туда, чтобы перепроверить. К тому же я чувствовал, что хочу еще раз перечитать его письма, услышать тон; тогда в предстоящей встрече есть шанс на меньшую отчужденность.
Наученный предыдущим опытом проблем с языковой коммуникацией, я обратился к девушке за стойкой с коротким: «Интернет?» Она кивнула и показала на один из компьютеров. Я сел за него и вошел в почтовый ящик; походя пролистал пять новых писем, все из редакции «Ваганта». Еще сутки назад я был в Бергене, а теперь читал на экране спор между Пребеном, Эйриком, Финном и Йорген, и он был как репортаж из другой вселенной, я чувствовал себя в нем посторонним. Как если бы я пересек границу и уже не мог вернуться обратно.
Я был там вчера, сказал я себе. И пока еще не решил, как долго пробуду здесь. Может, через неделю поеду обратно. Или завтра.
Но чувство было другое. Чувство было такое, что я никогда не смогу вернуться назад.
Я повернул голову и посмотрел в сторону соседнего «Бургер Кинга». На ближайшем столике валялась опрокинутая бутылка колы. Коричневая жидкость растеклась вытянутым овалом и с краю стола капала на пол. За следующим столиком сидел мужчина, сжав колени, и ел как приговоренный к этому. Сначала рука перемещалась между пакетом картошки, кетчупом и жующим ртом, потом мужчина сглотнул, взял гамбургер двумя руками, поднес ко рту, откусил кусок и стал жевать, держа гамбургер наготове, у самого рта. Потом он откусил снова, вытер губы рукой, а другой рукой взял стакан с коричневым питьем, все это неотрывно пялясь на трех черноволосых девочек-тинейджеров, болтавших за соседним столиком. Одна из них столкнулась со мной взглядом, я отвернулся и сначала посмотрел на вход, там две стюардессы в форме входили в двери зала, каждая везла за собой по чемодану на колесиках, а затем под острый дробный стук каблуков в ушах перевел взгляд на табло.
А если я никогда не вернусь обратно? Я ведь к этому стремился: быть здесь в одиночку, в чужом городе. Никаких пут, никого другого, один я, свободный делать что заблагорассудится.
Откуда тогда тяжесть на душе?
Я открыл переписку с Гейром и стал читать.
Дорогой Карл Уве.
Отличная мысль. Упсала, как ты верно заметил, город университетский на триста процентов. Его можно сравнить с Сёрланном[32] рубежа веков — место, куда отправляют детей научиться правильно раскатывать «ррр». Стокгольм одна из красивейших столиц мира, но он не для расслабленной жизни. Швеция сама по себе фантастический парадокс какой-то, с одной стороны, все границы нараспашку, с другой стороны, страна с наибольшей в Европе сегрегацией. Если у тебя в Упсале нет дел, я бы посоветовал обосноваться в Стокгольме (тем более что между городами сорок-пятьдесят минут поездом, который ходит раз в полчаса). Что касается снять квартиру, флигель или комнату, это не так просто. В Упсале даже сложнее, поскольку там толпы новоиспеченных студентов. Дело сложное, но не безнадежное. Навскидку не могу вспомнить никого, кто сейчас сдает жилье, но я поспрашиваю. Поскольку ты, если я правильно понял, не собираешься сразу переезжать насовсем, а хочешь попробовать до конца года, то стоит присмотреться к так называемым «квартирам в поднаем». Для них есть свои риелторы. Забыл спросить, говорил ли ты с Союзом писателей Швеции? Не удивлюсь, если у них есть квартира для иностранных писателей или, на худой конец, они знают, где спросить. Если хочешь, я могу обзвонить бюро, риелторов и т. д. Сегодня суббота, шестнадцатое марта. Не хочешь приехать на выходные или на пару дней на неделе, посмотреть, как тебе здесь понравится? Или ты уже твердо решил? В таком разе начну с понедельника присматривать тебе жилье. И в любом случае ты всегда можешь пожить у нас, если приедешь коротко или пока будешь искать пристанище. У меня нет твоего номера, а составлять план действий проще по телефону. Швеция сейчас благословенное место жительства для человека с норвежскими доходами. Сколько ты планировал тратить на жилье в месяц? Одна, две или три комнаты?