Частью груза было и произошедшее между мной и Тоньей, включая то, что еще не произошло.
Я от нее ушел? И наша совместная жизнь закончена? Или это пауза, разъезд на несколько месяцев, чтобы каждому спокойно все обдумать в одиночестве?
Мы прожили вместе восемь лет, шесть из них в браке. Ближе ее у меня по-прежнему никого не было, всего сутки назад мы спали в одной кровати, и я знал: если я сейчас не отстранюсь, не отвернусь и не стану смотреть на сторону, то все останется по-прежнему, так что мне решать.
Но чего я хочу?
Вот этого я не знал.
Я лежал на диване в квартире в пригороде Стокгольма, где у меня не имелось ни одного знакомого человека, и внутри меня клубились хаос и тревога. Неуверенность доходила до внутреннего ядра, в такие глубины, где уже встает вопрос, кто я. В стеклянной двери балкончика возникло лицо. Оно исчезло под моим взглядом. Сердце забилось быстрее. Я закрыл глаза, и передо мной явилось то же самое лицо. Я видел его сбоку, оно повернулось и посмотрело на меня. Потом изменилось. Снова изменилось. И еще раз. Я никогда не видел ни одного из этих лиц раньше, но все были глубоко реалистичны и выразительны. Та еще процессия. Затем нос превратился в клюв, глаза в красные птичьи глазки, и вот внутри меня сидит ястреб и таращится на меня.
Я повернулся на бок.
Все, чего я хотел, — быть приличным человеком. Хорошим, честным, порядочным, который спокойно смотрит людям в глаза, и все знают, что на него можно положиться.
Но нет. Я скользкий тип. В очередной раз ускользнувший.
Утром я проснулся от громкого голоса Гейра. Он присел на мой диван и протянул мне чашку горячего кофе.
— Доброе утро! — сказал он. — Семь утра! Только не говорит, что ты сова.
Я сел в кровати и посмотрел на него сквозь щелки глаз.
— Я встаю не раньше часа дня. И со мной потом еще примерно час не надо разговаривать.
— Бедный! — сказал Гейр. — Но знаешь что. Я, конечно, не зритель по жизни. Это неправда на самом деле. На других у меня наметанный глаз, что есть, то есть, но себя я не вижу. Вообще не вижу. К тому же слово «зритель» тут вообще не годится, оно ненужный эвфемизм, вопрос ведь стоит так — деятельный человек или тюфяк. Кофе будешь?
— По утрам я пью чай, — сказал я. — Но ради тебя могу выпить и кофе.
Взял чашку и сделал глоток.
— «Кесарь и Галилеянин», чтобы закрыть вчерашнюю тему, в сущности, такое же неудачное произведение, как «Заратустра». Но в том и цель, и этого я не сказал вчера, что понять их замысел можно только через его неудачность. Это важно.
Он посмотрел на меня, как будто ожидая ответа. Я пару раз кивнул и сделал еще глоток кофе.
— Что до твоего романа, меня потрясла не сама история про ту девочку. А факт, что ты настолько обнажаешься. Это требует мужества.
— От меня нет, — ответил я. — Мне на себя насрать.
— Так да, это же как раз и проявляется! Как думаешь, многим оно видно?
Я пожал плечами, мне хотелось только лечь обратно и спать дальше, но Гейр сидел в ногах дивана и чуть не подпрыгивал.
— А как насчет экскурсии по городу? Я могу тебя поводить. Стокгольм бездушный, но фантастически красивый. Этого у него не отнять.
— Неплохая мысль, — сказал я. — Но, может, не прямо сейчас? Который час, кстати?
— Восемь десять, — сказал он и встал. — Накинь на себя что-нибудь и приходи завтракать. Кристина жарит яичницу с беконом.
Мне вообще не хотелось вылезать из постели. Я с трудом себя заставил, но о том, чтобы выйти из квартиры, не могло быть и речи. Максимум, на что я был готов, — просидеть на диване остаток дня. После завтрака я попробовал забросить удочку на сей предмет, но воля и энергия Гейра оказались из разряда несгибаемых.
— Тебе полезно немного походить, — сказал он. — Ты в плохом виде, сидеть на месте для тебя смерти подобно, сам понимаешь. Вставай, вставай! Идем!
По дороге к метро он бодро шагал широким шагом, я плелся позади; вдруг он обернулся и растянул губы в ухмылке, очевидно задуманной как улыбка.
— Ты нашел в подсознании следы той истории на севере? — спросил он. — Или по-прежнему мрак и чернота?
— Я разобрался в той истории, — сказал я. — Не буду врать, к большому облегчению, потому что в какую-то секунду я подумал, что ты прав, а я все забыл. Но там ничего такого не было.
— Как звучит объяснение, позволь спросить?
— Ты смешал три разные истории в одну, или тогда давно, или когда читал мою книгу. У меня была на севере девушка, но мне было восемнадцать, а ей шестнадцать. Нет, подожди, ей было пятнадцать. Или все-таки шестнадцать. Не уверен. Но точно не тринадцать.
— Ты говорил, что влюбился в свою ученицу.
— Я не мог такого говорить.
— Говорил, Карл Уве! У меня память как у слона.
Мы остановились перед турникетом, я купил билет, и мы пошли по длинному коридору к перрону.
— Но в меня была влюблена одна в Бергене, и у тебя, наверно, все смешалось. Ты решил, что я влюблен.
— Наверно, так и было. Но говорил ты мне иначе.
— Слушай, кончай, а? Я приехал в Стокгольм, чтобы разобраться с проблемами. А не новыми загружаться. И какого черта?..
— Тогда ты приехал к правильному человеку. Больше ни слова, молчу.
Мы поехали в центр на метро и весь день поднимались в город то с одной станции, то с другой, всякий раз нам открывался вид на новый кусок города, они были красивые как на подбор, Гейр не соврал. Но мне не удалось соединить их вместе, четыре-пять дней, что мы бродили с утра до вечера по городу, Стокгольм оставался для меня деталями и фрагментами. Мы шли рядом, Гейр показывал налево, мы шли налево, показывал направо, шли направо, он громко и с энтузиазмом, без умолку, вещал о том, что мы видели и что он в связи с этим думает. Время от времени я раздражался из-за дисбаланса власти, оттого, что все решает он, и тогда я говорил — нет, направо мы не пойдем, давай налево, а он улыбался и отвечал, конечно, о чем разговор, если тебе так будет приятно или если тебя это порадует, поднимет настроение… Каждый день мы обедали в новом заведении, в Норвегии я привык питаться бутербродами, там я обедал в ресторане, может, раз в полгода; Гейр и Кристина делали так ежедневно, иногда и обедали и ужинали не дома, по сравнению с Норвегией здесь все стоило гроши, а выбор казался безбрежным. Моим первым порывом были забегаловки студенческого типа, их я все же представлял себе по Бергену, но Гейр отказался, ему давно не двадцать, заявил он, и молодежной культуры он уже наелся. По вечерам он заставлял меня списываться и созваниваться со всеми шведами, известными мне хоть как-то: через моих редакторов или по «Ваганту»; идея Гейра состояла в том, что в Стокгольме невозможно найти нормальное жилье и все делается по знакомству. Я не хотел, я хотел спать, тупить, валяться, но он все время расталкивал меня: давай-давай, нет другого выхода, надо действовать. Мы сходили на большой поэтический вечер, выступали датские, норвежские, шведские и русские поэты, в том числе Стеффен Сёрюм, который для начала поприветствовал зал криком «Hello Stockholm», как рок-звезда какая-нибудь, я покраснел от стыда за родину. Выступила Ингер Кристенсен. Какой-то русский шатался как пьяный по сцене и орал, что мы все ненавидим поэзию, YOU ALL HATE POETRY[36], рычал он, его шведский переводчик, смущенный человек с маленьким рюкзачком за спиной, пытался его урезонить и утишить и в конце концов сумел прочесть нам несколько стихотворений, пока русский автор молча ходил по сцене. Все закончилось братанием: русский сперва треснул переводчика по спине, а потом полез обниматься. Среди зрителей был Ингмар Лемхаген, он знал всех, его протекцией я проник за кулисы и опросил всех шведских поэтов по очереди, не знают ли они места, где мне пожить. Рааттамаа сказал, что у него есть квартира и я могу переехать туда прямо-таки на следующей неделе, вообще не вопрос. Мы пошли с ними догуливать вечер, сначала в «Мальмен», где шведская поэтесса Мария Силкеберг наклонилась ко мне и спросила, с какой стати она должна читать именно мой роман, а я не нашел лучшего ответа, чем сказать, что это, может, как раз такая книга, которую хочется дочитать до конца, на что Мария Силкеберг ответила короткой улыбкой, а потом не так быстро, чтобы это выглядело оскорблением, но достаточно быстро, чтобы не пройти незамеченным, стала искать глазами, с кем бы поговорить. Она — поэт, а я автор развлекательной мейнстримовой книжки. Потом все пошли к ней домой праздновать. Гейр, в отличие от меня, глубоко презирает и поэзию, и поэтов, смотрит на них с ненавистью и повздорил с Силкеберг на ровном месте, заметив, что стоит такая квартира в центре не кот начхал. Когда мы под утро шли к Слюссену, Гейр разглагольствовал о среднем классе от культуры, какие у них привилегии, и что литература для них лишь входной билет в социальный круг, и как они воспроизводят идеологии. Говорил об этой их солидарности с хуже устроенными, заигрываниях с рабочим классом, демонтировании важнейших понятий, например качества, что качество отходит на задний план по сравнению с идеологией и политикой, и это катастрофа не только для литературы, но и университетов, а в конечном итоге для всего общества. Мне не удавалось соотнести его слова с известной мне реальностью, поэтому я то возражал, говорил, что у него паранойя, что он всех стрижет под одну гребенку, что не видит за идеологией людей, то не мешал ему прясть слова. Но, сказал он, когда мы прошли турникеты метро и встали на эскалаторе, Ингер Кристенсен была прекрасна. Фантастически хороша. Ее не с кем поставить рядом. И пусть так говорят все, а ты знаешь, что я думаю о единомыслии, но она потрясающая.
— Да, — сказал я.
Под нами волна ветра от подходящего поезда утянула пластиковый пакетик с перрона. Зверем с огнями вместо глаз показался из черноты дальнего края перрона поезд.
— Она из другой лиги, — говорил Гейр. — Это мировой уровень.
Я во время ее чтений ничего особенного не почувствовал. Но до начала вечера успел ей поразиться: она оказалась невысокой, полной женщиной в возрасте, стояла в баре, п