все снова клубились на лужайке, Арве рассказывал, как брал для «Ваганта» интервью у Свейна Ярволла и как ему стали открываться тем вечером неслыханные горизонты, какая камертонная точность была в каждом слове и как все это некоторым образом вымостило ему дорогу в до того неведомое.
Я тоже рассказал, как делал для «Ваганта» интервью с Туре Ренбергом и все получилось, как обычно: я дрейфил перед интервью, потому что в стихах не разбираюсь, но кончилось все полнейшей открытостью, мы сидели и говорили о таком, о чем говорить невозможно. Интервью хорошее получилось, сказал я.
Арве засмеялся.
Он умудрился обесценить все, что я сказал, просто засмеявшись.
Все присутствовавшие понимали и видели, что сила за Арве и что вся наличная авторитетность сконцентрирована в одной гипнотической точке, иначе называемой лицом Арве. Линда тоже была в нашем кружке, Линда тоже видела это.
Арве перешел на бокс, на Майка Тайсона, его последний бой, когда он откусил ухо Холифилду.
Я сказал, что это понятная вещь: Тайсон чувствовал, что проигрывает, искал выход из положения и взял да откусил ухо, бой прервался, но Тайсон не проиграл. Арве опять засмеялся, вряд ли, сказал он, это было бы слишком расчетливо. А в Тайсоне нет ни грана рационализма. И Арве стал развивать тему в таком ключе, что мне пришла на ум сцена из «Апокалипсиса сегодня», где буйволу отрубают голову. Мрак, кровь и транс. Возможно, мысли мои двинулись именно в эту сторону по той причине, что Арве раньше в тот же день публично рассуждал, какую непреклонность выказали вьетнамцы: они отрезали детям руки, в которые тем ввели прививочную вакцину, — и что такой силе воли ничего невозможно противопоставить, кроме решимости зайти так же далеко.
На другой день я собрал народ поиграть в футбол, Ингмар Лемхаген выдал нам мяч, мы час погоняли его, а когда я по окончании присел с банкой колы на траву рядом с Линдой, она сказала, что у меня походка футболиста. У нее есть брат, он играет в футбол и хоккей и держится и ходит примерно как я. Не то Арве. Видел, как он ходит? Нет, сказал я. Он ходит как балетный, сказала она. Легко и воздушно. Неужели ты не заметил? Нет, сказал я и улыбнулся. Она ответила быстрой улыбкой и поднялась. Я откинулся на траву и уставился на облака — белоснежные, медленно плывшие в далекой вышине плотного синего неба.
После обеда я снова долго гулял в лесу. Остановился под дубом, смотрел в листву над головой. Отщипнул желудь и пошел дальше, катая его в руке, рассматривая со всех сторон под разными углами. Тонкий повторяющийся узор маленького шишковатого, похожего на корзинку колпачка, в котором желудь сидит. Продольные полосы светло-зеленого на темно-зеленой отполированной поверхности. Идеальная обтекаемая форма. Хоть для дирижабля, хоть для кита. Oвал-нарвал, подумал я и улыбнулся. Все листья одинаковые, каждую весну они выпрастываются наружу в невероятных количествах, деревья — это заводы по производству затейливых узорчатых листьев из воды и солнечного света. С тех пор как мне втемяшилась эта мысль, думать о монотонности стало почти невыносимо. Это все Франсис Понж, которого я читал в конце весны по совету Рюне Кристиансена, взгляд Понжа навсегда видоизменил для меня деревья и листья. Они прут из колодца, колодца жизни, а он неисчерпаем. О, безволие.
Как страшно жить в окружении этой слепой силы во всем растущем, в лучах солнца, что горит и горит, тоже вслепую.
Во мне это породило какое-то пронзительное ощущение. А другим чувством было томление, причем не абстрактное, неизвестно о чем, как в последние годы, а более чем конкретное: его источник в ту минуту обретался в нескольких километрах от меня.
Что за безумие, спрашивал я себя. Я женат, у нас все хорошо, мы собираемся покупать квартиру. И вот я приехал сюда и хочу все сломать?
Хочу.
Я шел в прореженной солнечными пятнами тени лиственных деревьев, окутанный горячими лесными запахами, и вдруг подумал: я в середине жизни. Не в смысле возраста и земную жизнь пройдя до половины, но в центре бытия.
У меня дрогнуло сердце.
Наступил последний вечер. Мы собрались в самой большой комнате на вино и пиво — своего рода отвальную. Внезапно я оказался рядом с Линдой, она взялась открывать бутылку, но накрыла мою руку своей и едва заметно погладила ее, глядя мне в глаза. Все было ясно, все решилось, она хочет меня заполучить. Остаток вечера я думал об этом, постепенно напиваясь все сильнее и сильнее. Я сойдусь с Линдой. Мне не надо возвращаться в Берген, я могу просто бросить все там и быть с ней. Часа в три ночи, когда я надрался уже так, как со мной редко случается, я позвал ее на улицу. И все ей рассказал. Все в точности, что чувствую и что думаю.
Она ответила:
— Ты мне нравишься. Ты славный парень. Но меня ты не интересуешь. Прости. А вот приятель твой, он огонь. Меня он заинтересовал. Понимаешь меня?
— Да, — сказал я.
Развернулся и пошел в свою комнату, спиной чувствуя, что она пошла в другую сторону, на праздник. Под деревьями у входной двери кучковался народ, но Арве там не было, я пошел, отыскал его и пересказал слова Линды, что ее интересует он, и теперь они могут быть вместе. Но меня она не интересует, вот в чем штука, сказал он, у меня есть девушка, совершенно изумительная. А тебе я сочувствую, сказал он; вот еще, ответил я и пошел обратно через двор, как будто в одиночку пробирался по туннелю, мимо толпы у входа, в дверь, по коридору и в комнату, где на столе стоял и светился ноутбук. Я выдернул его из розетки, закрыл, пошел в ванную, схватил с полочки стакан и шваркнул его об стену. Подождал, не всполошится ли кто-нибудь. Потом взял самый большой осколок и стал резать лицо. Я работал методично, стремясь, чтобы порезы были глубокими и покрывали все лицо: подбородок, щеки, лоб, нос, подбородок снизу.
Так же методично я то и дело вытирал кровь полотенцем. Резал дальше. Снова вытирал кровь.
Наконец я удовлетворился, потому что не осталось живого места сделать еще один порез, пошел и лег спать.
Многим раньше, чем проснуться, я понял, что случилось страшное.
Лицо горело и болело. Очнувшись, я в ту же секунду вспомнил, что натворил вчера.
Этого я не переживу, подумал я.
Мне же надо ехать назад, встретиться с Тоньей на фестивале «Кварт»[42], мы полгода назад забронировали гостиницу вместе с Ингве и Кари Анной. Это будет наш отпуск. Она любит меня. А я учинил такое.
Я саданул кулаком по матрасу.
А семинарский народ?!
Все увидят мой позор.
Скрыть его невозможно. Он бросается в глаза. Я меченый, я сам себя пометил.
Я взглянул на подушку. Она вся пропиталась кровью.
Дотронулся до лица. Сплошные раны.
Я все еще был пьян. Еле поднялся на ноги. Сдвинул тяжелую штору вбок. В комнату хлынул свет. На лужайке сидела вся компания с рюкзаками и чемоданами, пора было уезжать.
Я саданул кулаком по изголовью кровати.
Мне придется пройти через это. Миновать шанса нет. Я должен выйти к ним.
Я запихнул вещи в сумку, лицо горело, и душа горела от стыда — такого громадного, какого я никогда еще не переживал.
Меченый он и есть меченый.
Я взял сумку в руку и вышел наружу. Сперва никто на меня не взглянул. Потом кто-то вскрикнул. И все уставились на меня. Я остановился.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Простите.
Линда сидела тут же. И смотрела на меня выпучив глаза. Потом заплакала. И другие заплакали. А кто-то подошел и обнял меня за плечи.
— Все в порядке, — сказал я. — Я просто перебрал вчера. Извиняюсь.
Полная тишина. Я показал, какой я есть, и никто не сказал ни слова.
Как прикажете такое пережить?
Я сел и закурил сигарету.
Арве смотрел на меня. Я выдавил улыбку.
Он подошел ко мне.
— Ты чего натворил, а? — сказал он.
— Да напился в хлам. Могу потом рассказать. Но не сейчас.
Приехал автобус, отвез нас на станцию, мы сели в поезд. Самолет у нас был на следующий день. Я не представлял, как дотянуть до него. В Стокгольме вся улица пялилась на меня и обходила по большой дуге. Стыд горел во мне, полыхал, затушить его было невозможно ничем, только ходить с ним, терпеть, терпеть, пока он когда-нибудь не пройдет.
Мы пошли на Сёдер. Наши договорились встретиться там с Линдой, мы стояли и ждали ее на площади, которая теперь известна мне как Медборгарплатсен, но тогда была просто площадью; мы стояли ждали, и она прикатила на велосипеде, удивленная, что мы торчим здесь, когда договорились на Нюторгет, вон там, показала она, не взглянув на меня; ну и славно, вот как раз ее взгляд был бы мне вряд ли по силам. Мы ели пиццу, атмосфера была странная, потом сидели на лужайке, вокруг прыгали птицы во множестве, и Арве сказал, что не верит в теорию эволюции в том смысле, что она ставит на сильнейшего, потому что посмотрите на птиц, они делают не только что должны, но что им хочется, что приносит им радость. Радость недооценена, говорил Арве, и я знал, что он о себе и Линде, я же передал ему, что она сказала, она сама попросила передать, так что речь он вел о них двоих, я знал.
В гостиницу я вернулся довольно рано, прочая компания осталась пить. Я посмотрел телевизор, это было невыносимо, но вечер как-то скоротался, и наконец заснул, но соседняя кровать пустовала; Арве в ту ночь домой не вернулся, под утро я нашел его спящим на лестничной площадке.
Я спросил его, был ли он ночью у Линды, он сказал — нет, она рано ушла домой.
— Она все время плакала и хотела говорить о тебе. А я пил с Тёгером, вот чем я занимался.
— Не верю, — сказал я. — Говори правду, меня не колышет, вы же теперь вместе.
— Нет, — сказал он, — ты ошибаешься.
В Осло, куда мы ближе к обеду наконец прилетели, на меня все тоже таращились, хотя я надел черные очки и шел, опустив лицо ниже некуда. Давным-давно я договорился в этот день дать интервью Алфу ван дер Хагену для НРК[43]