— я должен был приехать к нему домой, — большое обстоятельное интервью, требующее времени. Так что надо было ехать туда. По дороге я примеривался, а не распослать ли все на фиг и отвечать на вопросы как душа просит.
— Господи, — сказал он, открыв дверь. — Что случилось?
— Все не так страшно, как кажется, — сказал я. — Надрался до чертиков, и вот.
— И ты можешь давать интервью?
— Да, я в порядке. Только с лица не очень.
— Что есть, то есть, — ответил он.
Тонья, увидев меня, заплакала. Я сказал ей, что просто надрался как свинья, но ничего не случилось. Как оно и было на самом деле. На фестивале на меня тоже оборачивались, и Тонья много плакала, но мало-помалу мне стало лучше, не отпускавшая меня железная хватка ослабла. Мы послушали Garbage, концерт был фантастический, Тонья сказала, что любит меня, я сказал, что люблю ее; я решил забыть-похоронить все, что произошло. Не возвращаться, не оборачиваться, не думать, не давать ему места в моей жизни.
В начале осени позвонил Арве и сказал, что они сошлись с Линдой. Я сказал: я же говорил, что вы сойдетесь.
— Но это случилось не тогда, а позже. Она написала письмо, а потом приехала. Я надеюсь, мы с тобой можем остаться друзьями. Я понимаю, что тяжело, но я надеюсь.
— Конечно, мы останемся друзьями, — сказал я.
Честно сказал; зла на него я не держал, с чего бы?
Мы встретились через месяц. Все вернулось на круги своя: я опять не мог ничего рассказать ему и вообще едва мог вымолвить слово, хотя догнался спиртным. Он сказал, что Линда все время обо мне заговаривает и часто упоминает, что я красивый. Я подумал, что в нашем кругу это нерелевантный параметр, он идет по разряду примечательных фактов, как если бы я хромал или имел горб. К тому же мне ее слова пересказал Арве, с чего вдруг? Однажды я встретил его в Доме художников, такого пьяного, что он еле держался на ногах, но вцепился мне в руку и подводил к столикам со словами: «Ну разве не красавец?» Я ускользнул, а час спустя наткнулся на него, и мы сели посидеть, и я сказал: послушай, я тебе столько всего понарассказывал о себе, а ты мне ни разу не открылся, в смысле не рассказал о сущностных для тебя вещах, и он ответил, что, мол, лучше обо мне думал, я чего-то прямо как народный психолог из субботнего приложения «Дагбладет», ладно, отъехал я. Он был прав, он всегда был прав или владел всеми аргументами и за, и против. Он много мне дал, но мне придется похоронить и это тоже, понял я, не получится одновременно жить этим и своей обычной бергенской жизнью. Не выйдет.
Зимой я снова с ним увиделся, Линда была в городе и хотела повидаться, Арве привел ее, оставил нас на полчаса, а потом зашел за ней и увел. Она сидела, сгорбившись, в большой кожаной куртке, слабая, дрожащая, от нее почти ничего не осталось, и я подумал: умерло былое, ничего нет.
Пока я излагал Гейру всю историю, он смотрел в стол перед собой. Когда я закончил, он поднял глаза и встретился со мной взглядом.
— Интересно, — сказал он. — Ты все обращаешь вовнутрь. Всю боль, всю агрессию, все чувства, весь стыд, все. Внутрь. Ты винишь себя, а не кого-то еще.
— Любая девочка-подросток сделала бы так же.
— Нет! — возразил он. — Ты изрезал себе лицо. Никакая девочка так не сделает. Я вообще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь такое учинил.
— Порезы были неглубокие, — сказал я. — Вид ужасный, но на самом деле не то чтобы катастрофа.
— Но кто сам себе такого пожелает?
Я пожал плечами:
— Просто все сошлось в одну точку. Смерть отца, шумиха вокруг книги, жизнь с Тоньей. Ну и Линда, само собой.
— Но сегодня ты к ней ничего не почувствовал?
— Никакого сильного чувства, во всяком случае.
— А еще с ней встречаться думаешь?
— Возможно. Наверно. Просто чтобы у меня здесь был хоть один друг.
— Еще один друг.
— Именно, — ответил я и поднял палец, привлекая внимание официанта.
На следующий день позвонила хозяйка квартиры, где я жил. Ее подруга искала квартиранта, чтобы разделить коммунальные расходы.
— Что значит «квартирант»? — спросил я.
— У тебя будет своя комната, а остальное общее.
— Боюсь, вряд ли это мой вариант.
— Пойми, это не квартира, а сказка. У нее адрес — Бастугатан, круче в Стокгольме уже не бывает.
— Хорошо, — сказал я, — сходить поговорить с хозяйкой я точно могу.
— Она очень следит за норвежской литературой, — сказала моя хозяйка.
Я получил телефон и имя, позвонил, трубку тут же взяли: пожалуйста, приходите хоть сейчас.
Квартира и впрямь тянула на сказку. Хозяйка оказалась молодой женщиной, моложе меня, все стены она завесила фотографиями мужчины. Это мой муж, сказала она, он умер.
— Сочувствую, — сказал я.
Она развернулась и пошла вглубь квартиры.
— Вот твоя комната, если понравится, конечно. Отдельная ванная, отдельная кухня и спальня, как видишь.
— Здорово, — сказал я.
— И вход у тебя тоже свой. А захочешь уединиться, например, чтобы сидеть писать, просто закрой вон ту дверь.
— Я готов снять комнату, — сказал я. — Когда можно будет переехать?
— А когда хочешь?
— Вот как? Тогда я к вечеру заявлюсь с вещами.
Гейр только заржал, когда я все ему рассказал.
— Понимаешь, это просто невозможно — приехать в Стокгольм, никого тут не зная, и найти жилье на Бастугатан. Так не бывает. Понимаешь? — сказал он. — Одно объяснение, что боги тебя любят.
— Но не Цезарь, — ответил я.
— И он тоже, но еще и завидует.
Три дня спустя я позвонил Линде, сказал, что переехал, и спросил, не хочет ли она выпить вместе кофе. Да, ничего против не имеет, и через час мы уже сидели в кафе на «горбу» — повисшей над отвесным обрывом улице Хурнсгатан. Линда показалась мне более радостной — это первое, на что я обратил внимание, когда она села за столик. Она спросила, плавал ли я сегодня в бассейне, я улыбнулся и сказал нет, а она плавала, рано утром, это было волшебно.
Мы сидели, водили ложкой по капучино, я закурил, не зная, о чем говорить, и сказал себе, что сегодняшний раз — последний.
— Ты театр любишь? — спросила она.
Я покачал головой и сказал, что не видел ничего, кроме спектаклей Бергенского нацтеатра, но им по завлекательности рыбы в аквариуме фору дадут; да пару постановок на Бергенском международном театральном фестивале, в том числе «Фауста», где актеры с приделанными длинными черными носами весь спектакль бродили по сцене, что-то бормоча. В ответ она сказала, что тогда нам надо сходить на «Привидения» в постановке Бергмана, и я ответил, давай, дам театру еще один шанс.
— Тогда уговор? — сказала она.
— Да, — кивнул я, — звучит хорошо.
— И захвати с собой твоего норвежского друга, познакомимся, — сказала она.
— Он наверняка рад будет, — сказал я.
Мы посидели еще четверть часа, пауза затягивалась, Линде наверняка хотелось уже уйти, как и мне. Наконец я положил сигареты в карман и встал.
— Может быть, вместе сходим и купим билеты? — сказала она.
— Хорошая идея.
— Давай завтра?
— Давай.
— Полдвенадцатого здесь же?
— Хорошо.
За двадцать минут, которые мы шли от «горба» до «Драматена», мы не сумели сказать друг другу ни слова. У меня было такое чувство, что ей я могу сказать все или ничего. Сейчас ничего, и так будет, видимо, всегда.
Я молчал, пока она заказывала билеты, потом мы пошли назад. Солнце залило город, первые почки набухли на деревьях, везде мельтешили люди, в основном по-весеннему радостные.
Мы шли через Кунгстрэдгорден, она смотрела на меня, щурясь от яркого света низкого солнца.
— Несколько недель назад я видела по телевизору странную вещь, — сказала она. — Они показали запись с камеры наблюдения в небольшом магазине. Там внезапно что-то загорелось на полке. Сначала — только несколько язычков. Продавец стоял так, что не замечал. А покупателю, он стоял на кассе и ждал, пока ему пробьют покупки, полку было видно. И он, видимо, что-то почувствовал, потому что обернулся. Не увидеть пламени он не мог. Но он отвернулся обратно, взял сдачу и ушел. Хотя за спиной у него начинается пожар!
Она снова взглянула на меня и улыбнулась.
— К кассе подошел следующий покупатель. Горело уже прилично. Он обернулся и посмотрел прямо на огонь. Развернулся обратно, рассчитался и ушел. При том что он смотрел прямо на огонь! Представляешь?!
— Да, — ответил я. — Думаешь, он не хотел ни во что вмешиваться?
— Нет, не в том дело. Скорее он глазами видел, но не мог поверить, разве бывает пламя в магазине? И поэтому доверял рассудку, а не тому, что видел реально.
— А что было потом?
— Пришел третий человек, сразу следом, и, едва оглянувшись, заголосил «Пожар!». Но стеллаж уже горел синим пламенем. Его просто невозможно было игнорировать. Странно, правда?
— Да, — кивнул я.
Мы дошли до моста на остров, на котором стоит Королевский дворец, и пошли дальше, лавируя между туристами и мигрантами, которые ловят здесь рыбу. История, рассказанная Линдой, то и дело приходила мне на ум в последующие дни и постепенно отклеилась от нее, зажила своей жизнью, стала отдельным феноменом. Я не знал Линду, мне почти ничего не было о ней известно, а поскольку она шведка, то ее манера говорить или одеваться тоже ничего не могла мне сказать. Образ из ее стихотворного сборника, которого я после Бископс-Арнё не открывал и только раз взял в руки, чтобы предъявить Ингве фотографию Линды, засел во мне: лирический герой вцепляется в человека, как маленький шимпанзе, и смотрится в зеркало. Почему именно этот образ запал мне в душу, сказать не могу. Придя после прогулки домой, я снова достал книгу. Киты, равнины, огромные звери, которые словно клубятся вокруг лирического героя, столь же умного, сколь и ранимого.
Это она про себя?
Через несколько дней мы пошли в театр. Линда, Гейр и я. Первое действие было плохим, совсем из рук вон, и в антракте, когда мы сидели на террасе с видом на море, Гейр и Линда увлеченно разбирали, насколько все было плохо и почему. Я оценивал увиденное с большей симпатией, поскольку, несмотря на общую мелкотравчатость и узость как исполнения, так и месседжа, который оно призвано было транслировать, сохранялось предчувствие, предвкушение чего-то еще, что пока ждало своего часа. Обнадеживала не игра, но само сочетание Бергман — Ибсен, должно же из него что-то произрасти или таки нет? Впрочем, возможно, это роскошь театрального зала внушила мн