Мало кто реагирует на мир с такой силой.
Ко мне он относился с вниманием, и я чувствовал себя немножко его младшим братом, человеком, которым он занимается, вводит в круг тем и понятий, с любопытством посматривая, что нового я усвоил из ентова всево, как он произносил. Как-то вечером он спросил, не хочу ли я почитать, что он написал, я сказал — хочу, конечно, он протянул мне два листка, я стал читать; потрясающее вступление: апокалипсис — взрыв динамита в живущей по старинке деревне, ребенок убегает из школы в лес; не текст, а чистая магия, но, когда я случайно взглянул вместо текста на него, оказалось, он сидит, зарывшись лицом в свои большущие ладони, как ребенок, которому стыдно.
— Черт, неловко-то как, — сказал он, — банальщина.
Что?
Он с ума сошел?
И вот это существо во всей своей многогранности, человек упертый, насколько и щедрый, впечатлительный, насколько и несгибаемый, ехал навестить нас с Линдой в Стокгольме.
За два дня до его приезда мы пошли на день рождения. Микаэле исполнялось тридцать. Она жила в однокомнатной квартире на Сёдере, недалеко от Лонгхольмена, народу было как сельдей в бочке, мы притулились в углу и беседовали с женщиной, которая работала в какой-то миротворческой организации, и ее мужем, инженером-айтишником в телефонной корпорации, оба вполне милые. Я выпил пару пива, но хотелось поднять градус, нашлась бутылка аквавита, и я приступил к ней. Меня неуклонно развозило, за полночь народ потянулся домой, но мы еще остались, а я уже был до того хорош, что стал катать шарики из салфетки и пулять ими в головы стоявших вокруг. К этому времени оставались уже только самые друзья, ближайший круг Линды, поэтому я расслабился и, когда не кидался бумажными катышками, болтал обо всем подряд и много смеялся. Я постарался сказать каждому что-нибудь приятное, не очень преуспел, но намерения мои все поняли. В конце Линда потащила меня прочь, я спорил: зачем, куда, мы так хорошо сидим, но она потянула меня в коридор, я набросил пальто, и вот мы внезапно уже идем по улице, оставив дом Микаэлы далеко позади. Линда страшно на меня злилась, я ничего не понимал. Что стряслось-то? Я напился как свинья. А больше пьяных не было, как я мог бы заметить. Надрался один я. Все остальные двадцать пять гостей были трезвы как стеклышко. Такие у них в Швеции порядки, вечеринка считается удавшейся, если все уходят в том же состоянии, в каком пришли. А я привык, что народ наклюкивается до положения риз. Это ж день рождения, тридцатник, разве нет? Нет, я ее опозорил, ей впервые в жизни было до такой степени неловко, это ее самые близкие друзья, а я, ее муж, о неимоверных достоинствах которого она всем успела рассказать, несу какую-то ахинею, кидаюсь обрывками салфетки в людей и оскорбляю их, полностью потеряв над собой контроль.
Я обиделся. Она перешла грань. Или, возможно, я так напился, что грани не видел. Я наорал на нее: она невыносимая, у нее в голове ничего нет, кроме желания во всем меня ограничивать, мешать мне, держать меня у ноги на коротком поводке. Это ненормально, кричал я, ты ненормальная, больная. Все, я от тебя ухожу. Больше ты меня не увидишь!
Я, шатаясь, побрел прочь. Она побежала за мной. Ты пьян, говорила она. Успокойся. Мы завтра обо всем поговорим. Ты не можешь ходить по городу в таком виде.
Я не могу? Да какого хера, сказал я и оттолкнул ее руку. Мы дошли до крохотного зеленого пятачка между ее улицей и следующей. Я не желаю больше тебя видеть, крикнул я, перешел на другую сторону и двинул вниз, в сторону метро Синкенсдамм. Линда остановилась у своего дома и окликнула меня. Я не обернулся. Кипя от бешенства, прошел через Сёдер и Гамла-Стан, держа курс на Центральный вокзал. План был прост — сесть в поезд до Осло, уехать и никогда не возвращаться в этот сраный город. Никогда. Ноги моей здесь больше не будет.
Подморозило, шел снег, но меня грела ярость. На вокзале оказалось, что я с трудом различаю буквы, поскольку часть концентрации уходила на то, чтобы не упасть, я надолго завис, но все же выяснил: поезд идет в девять утра. Было четыре часа ночи.
Чем занять время?
Я нашел скамейку в глухом углу и лег спать. Последняя моя мысль перед сном была, что поутру важно не метаться, а хладнокровно держаться принятого решения: больше никакого Стокгольма даже на трезвую голову.
Охранник потряс меня за плечо, я открыл глаза.
— Здесь спать нельзя, — сказал он.
— Я жду поезда, — ответил я и медленно сел.
— Отлично. Но спать здесь нельзя.
— А сидя? — спросил я.
— Вряд ли. Ты ведь пьяный? Лучше иди домой.
— Хорошо, — сказал я и встал.
Ух-х, я был еще очень пьяный.
А времени начало девятого, на вокзале полно людей. Но мне страсть как хотелось одного — поспать. С чугунной головой, которая при этом горела как от жара, так что ничего в ней не задерживалось, все увиденное укатывалось куда-то и исчезало, я нашел метро, сел в поезд, доехал до Синкенсдамм, дошел до квартиры и постучал в дверь, потому что ключей у меня не было.
Мне надо было поспать. В жопу все остальное.
В холл за стеклянной дверью выбежала Линда.
— Ты! — сказала она. — Наконец. Я так беспокоилась! Обзвонила все больницы, не привозили ли к ним высокого норвежца… Где ты был?
— На вокзале, — сказал я. — Собирался уехать в Норвегию. Но сейчас мне надо поспать. Не буди меня.
— Хорошо, — сказала она. — Тебе надо будет что-нибудь, когда проснешься? Кола, бекон?
— Все равно, — сказал я, ввалился в квартиру, стянул с себя одежду, залез под одеяло и заснул в ту же секунду.
Когда я проснулся, за окном было темно. Линда сидела на кухне и читала книгу в свете красивой лампы, высокой и изящной, — та, на одной ноге и склонив голову, красиво освещала Линду.
— Привет, — сказала Линда. — Ты как?
Я налил стакан воды и выпил ее залпом.
— Нормально, — сказал я. — За вычетом ужаса.
— Я очень сожалею о вчерашнем, — сказала она, положила книгу на подлокотник и встала.
— Я тоже, — сказал я.
— Ты правда хочешь уехать?
Я кивнул:
— Хочу. С меня хватит.
Она обняла меня.
— Я понимаю, — сказала она.
— Дело не только во вчерашнем празднике. Много всего накопилось.
— Да, — кивнула она.
— Пойдем в комнату, — сказал я, — поговорим.
Я налил еще воды в стакан и сел за обеденный стол. Следом пришла Линда, на ходу прикрутив верхний свет.
— Помнишь, как я первый раз пришел сюда? В квартиру, я имею в виду?
Она кивнула.
— И ты сказала, что я начинаю тебе нравиться.
— Мягко говоря.
— Да, теперь я знаю, но тогда на самом деле обиделся. Это слово, kjær, в норвежском — слабое, нейтральное, нравиться может все подряд. Я же не знал, что по-шведски оно значит «влюбиться». И понял тебя так, что я начинаю тебе немного нравиться и в перспективе это может во что-нибудь вылиться.
Она чуть заметно улыбнулась и опустила глаза.
— Я тогда все поставила на кон, — сказала она. — Залучила тебя сюда и призналась в своем чувстве. А ты держался холодно. И ответил, что мы отлично сможем дружить, помнишь? Я все поставила и все потеряла. И была в отчаянии, когда ты ушел.
— Но теперь мы сидим себе тут.
— Да.
— Линда, ты не должна указывать мне, что делать. Иначе я от тебя уйду. И я не только выпивку имею в виду. Я обо всем.
— Я знаю.
Пауза.
— У нас остались фрикадельки в морозильнике? — спросил я. — Ужасно есть хочется.
Я пошел в кухню, вывалил на сковородку фрикадельки, поставил воду для макарон; Линда тоже пришла на кухню.
— Летом ты ничего против не имела, — сказал я. — В смысле против выпивки. Все было нормально.
— Да, — сказала она, — было. Вообще я побаиваюсь, когда выходят за рамки, а тут нет, не боялась, по поводу тебя у меня было ощущение полной безопасности. Просто фантастика. И ни тени опасений, что дело зайдет слишком далеко и превратится во что-то маниакальное и нехорошее. Со мной первый раз такое было. Но теперь все изменилось. Мы не те, что были летом.
— Согласен, — сказал я и повернулся, потому что масло на сковородке растопилось и зашкварчало, растекаясь между фрикадельками. — А какие?
Она пожала плечами:
— Не знаю. Но у меня такое чувство, как будто мы что-то потеряли. То прошло, больше его нет. И я боюсь, что и остальное тоже исчезнет.
— Тем более ты не должна на меня давить. Это же самый верный способ добиться, чтобы исчезло все подчистую.
— Безусловно. И это я знаю.
Я посолил воду для макарон.
— Ты будешь?
Она кивнула и стерла слезы большими пальцами.
Туре Эрик приехал на следующий день около двух, с порога заполонил собой всю небольшую квартиру. Мы сходили в несколько «букинистов», он посмотрел, что у них есть старинного по естественной истории, а потом двинули в «Пеликан», поужинали и до закрытия пили пиво. Я рассказал ему о ночи на вокзале и что хотел сесть на поезд и рвануть обратно в Норвегию.
— Но ведь я должен был приехать?! Что же, мне пришлось бы чесать обратно несолоно хлебавши?
— С этой мыслью я и проснулся, — ответил я. — Туре Эрик Люнн приезжает, какая Норвегия!
Он захохотал и принялся рассказывать мне о любовном романе такой ураганной силы, что наши с Линдой отношения казались комедией, сном в летнюю ночь. В тот вечер я выпил двадцать бокалов пива, и единственное, что я помню из последних часов того вечера, — это что Туре Эрик затеял беседу со старым алкашом: тот присел за наш стол и все время говорил «какой красивый мальчик» и «какой хорошенький». Туре Эрик хохотал и подталкивал меня плечом, тем временем пытаясь выудить из забулдыги подробности его жизни. А потом я помню, как мы стоим перед нашим домом и Туре Эрик забирается в свою машину и укладывается спать на заднем сиденье, а снежинки легко кружатся в сером холодном воздухе.
Одна комната и кухня, вот и вся наша арена. Здесь мы готовили, ели, спали, любились, болтали, смотрели телевизор, читали книги, ссорились, принимали всех гостей. Тесно, но мы приспособились, ничего. Но если заводить детей, а мы все время говорили об этом, то нужна квартира просторнее. У мамы Линды имелась квартира в центре Стокгольма, комнат всего две, но площадь — восемьдесят с лишним метров, по сравнению с нашей, считай, футбольный стадион. Мама Линды жила за городом, а квартиру сдавала и сказала, что может нас туда пустить. Неофициально, поскольку в Швеции договор найма именной и пожизненный, но как бы через обмен, а это разрешено: она переезжает в нашу, а мы в ее.