Он засмеялся:
— А теперь я бросил преподавание, не печатаю статей, значит, не наращиваю свой рейтинг, не выступаю на семинарах, а сижу себе один и пишу книгу, на которую уйдет не меньше пяти лет и которую никто не будет читать.
— Тебе надо было со мной поговорить, — сказал Андерс. — Я бы пропихнул тебя на телевидение как минимум. И ты бы рассказал о своей книге с экрана.
— Как, интересно, ты бы это устроил? — спросила Хелена. — Сделав предложение, от которого нельзя отказаться?
— Даже у тебя нет таких контактов, — сказал Гейр. — Но все равно спасибо.
— Один ты остался, — сказал Андерс и посмотрел на меня.
— Карл Уве? — сказал Гейр. — Лузер на лимузине? Я так зову его с первого дня в Стокгольме.
— Ошибаешься, — сказал я. — С первой книжки прошло почти пять лет. Журналисты мне иногда звонят, это правда, но о чем они спрашивают? Слушайте, Кнаусгор, я тут делаю материал о писателях в творческом кризисе, не могли бы вы уделить мне немного времени? Или того хуже: тут такое дело, мы готовим материал о писателях — авторах одной книги. Таких полным-полно. У вас же одна книга вышла? Ну вот. Так я хотел узнать, есть ли у вас время поговорить со мной об этом? Какие у вас чувства по этому поводу? Пишете ли вы? Или не пишется совсем?
— Что я говорил? — спросил Гейр. — Плачется, рассекая на лимузине.
— Но у меня нет ничего готового! Я пишу четыре года, и ни-че-го!
— Все мои друзья — неудачники, — сказал Гейр. — Не в смысле всеобщей моды чувствовать себя обойденным удачей, а реально отъехавшие. Один всегда пишет в своих объявлениях на сайте знакомств, что обожает гулять в лесу и жарить сосиски на костре, а все потому, что у него нет денег на ресторан или кафе. В доме шаром покати. Абсолютно nada[57]. Другой, мой коллега по университету, втрескался в проститутку, угробил на нее все свои деньги, двести тысяч крон с лишним, оплатил ей пластическую операцию, чтобы у нее была грудь побольше, как он любит. Еще один завел винодельческое хозяйство в Упсале! Четвертый пишет диссертацию четырнадцатый год и никогда не напишет, потому что постоянно находится новая книга, которую он не читал, а должен бы. И он пишет и пишет, с головой у него все в порядке, но завяз. А в Арендале я знаю парня, который сделал ребенка девочке тринадцати лет.
Он посмотрел на меня и засмеялся:
— Не бойтесь, это не Карл Уве. Насколько мне известно, во всяком случае. И так далее и тому подобное. Мой друг художник, например. Одаренный, талантливый человек, но рисует только драккары и мечи и зашел так далеко вправо, что обратной дороги для него нет, и карьеры тоже. Драккары не самый годный билет в культурную жизнь.
— Меня, чур, в этот перечень не включай, — сказал Андерс.
— Нет, никто из нас для него не годится. Пока. Во всяком случае. Но у меня такое чувство, что все мы на наклонной плоскости. И сидим на обломках. Да, тут прекрасно, небо темное, полно звезд и вода теплая, но мы уже соскальзываем.
— Сказано очень поэтично и красиво, — ответила Линда, — но я так не чувствую.
Она сидела, положив обе руки на живот. Я поймал ее взгляд. Я счастлива, говорил он. Я улыбнулся ей.
Боже мой, через две недели у нас будет ребенок.
Я стану отцом.
За столом повисла тишина. Все перестали есть и сидели, откинувшись на спинку стула, Андерс с бокалом в руке. Я взял бутылку, привстал и долил всем вина.
— Надо же, как мы разоткровенничались, — сказала Хелена. — Сижу и думаю, что обычно никто так себя не ведет.
— У нас соревнование, — сказал я, поставил бутылку и большим пальцем смахнул стекавшую по горлышку каплю. — У кого дела хуже всех? У меня!
— Нет, у меня! — возразил Гейр.
— Я с трудом могу себе представить, чтобы мои родители вели вот такие разговоры со своими друзьями, — сказала Хелена. — Зато они жгли не по-детски, мы уже не такие.
— В каком смысле жгли? — спросила Кристина.
— Папочка мой — король париков в Эребру. Делает парики на заказ. Первая его жена, то есть моя мать, алкоголичка. Она в таком виде, что я почти к ней не езжу. А когда все-таки навещаю ее, потом прихожу в себя несколько недель. Но вторым браком папа снова женился на алкоголичке.
Она скривила лицо и как-то им подергала, точно изобразив отцовскую жену. Я видел ее один раз, на крестинах их ребенка, она была одновременно подтянутая и размякшая, Хелена часто прохаживалась по ее поводу.
— Когда я была маленькая, они шприцем добавляли спиртное в коробочки с соком, чтобы никто ничего не заметил. А однажды мы с мамой вдвоем поехали в отпуск, и она дала мне снотворное, заперла дверь снаружи и сбежала в город.
Все посмеялись.
— Но сейчас она гораздо хуже, чем была тогда. Монстр какой-то. Ест нас поедом, стоит нам у нее появиться. Думает только о себе, больше ничего для нее не существует. Все время пьяная и ведет себя отвратительно.
Она посмотрела на меня:
— Твой отец ведь тоже пил, разве нет?
— Да, — сказал я. — В моем детстве нет, он начал выпивать, когда мне было шестнадцать. А когда умер, мне было тридцать. То есть он пьянствовал четырнадцать лет. Он в прямом смысле допился до смерти. Но я думаю, что он к этому и стремился.
— А какие-нибудь смешные истории о нем расскажешь? — спросил Андерс.
— Не уверена, что Карл Уве готов так же смаковать свои неприятности, как ты чужие, — сказала Хелена.
— Нет-нет, все в порядке, — сказал я. — Мои чувства это уже никак не задевает. Не знаю, насколько оно смешно, но история такая: в самом конце он жил со своей матерью. Естественно, пил не просыхая. И однажды свалился со ступенек в гостиной. Видимо, он сломал ногу. А может, сильно вывихнул. Во всяком случае, он не мог сдвинуться с места и лежал на полу. Бабушка хотела вызвать скорую помощь, но он сказал нет. И дальше он там так и лежал, а она его обслуживала. Приносила еду и пиво. Не знаю, как долго это продолжалось. Несколько дней, наверно. Нашел его мой дядя. На том же самом месте, это точно.
Все засмеялись, я тоже.
— А какой он был, пока не спился? — спросил Андерс. — До твоих шестнадцати лет?
— Ужасный. Я его до смерти боялся. До мокрых штанов типа. Вот помню такой случай… Я в детстве обожал плавать, зимой ходил в бассейн, и это было главное событие недели. Но однажды я потерял там носок. Искал-искал, но не нашел. Носок исчез. Как же я испугался! Форменный же кошмар.
— Почему? — спросила Хелена.
— Потому что, если бы он узнал, мне бы не поздоровилось.
— Из-за носка?
— Ну да. Шанс, что он узнает, был небольшой, мне надо было всего лишь проскользнуть тихо в дом и надеть другую пару, но все равно всю дорогу до дома я дрожал от страха. Открываю дверь — никого. Начинаю разуваться, и кто приходит? Папа. И что он делает? Стоит и смотрит, как я разуваюсь и раздеваюсь.
— И чем дело кончилось? — спросила Хелена.
— Влепил мне пощечину и сказал, что больше я в бассейн ходить не буду, — ответил я и улыбнулся.
— Ха-ха-ха! — захохотал Гейр. — Вот это я понимаю мужик. От и до.
— Тебя отец тоже бил? — спросила Хелена.
Гейр замялся:
— Ну, элементы традиционного норвежского воспитания присутствовали. Снимай штаны и поперек колен. Но он никогда не бил меня по лицу, и никогда не накидывался внезапно, как отец Карла Уве. У него это было просто наказание, только и всего. Я воспринимал наказание как адекватное. И сам он этого не любил. Считал, я думаю, своей обязанностью, которую надо выполнять. Вообще-то он был человек очень добрый. И хороший. Так что зла я на него совершенно не держу. И за это тоже. Все это было частью абсолютно другой культуры.
— О своем отце я такого сказать не могу, — сказал Андерс. — Говорить о детстве и копаться во всякой психологической фигне я не хочу, но да, когда я рос, мы были богатой семьей, и, окончив школу, я поступил в отцовскую фирму и стал типа компаньоном. Жил красивой жизнью высшего класса. А потом он внезапно прогорел. Оказалось, что он мухлевал и мошенничал. А я подписывал все, что он мне давал. В тюрьму меня не посадили, но я должен налоговой службе такие астрономические суммы, что весь мой заработок до конца жизни будет идти на их оплату. Поэтому ни на какую нормальную работу я больше не устраиваюсь. Нет смысла, все заберут.
— А с отцом что стало? — спросил я.
— Он сбежал. Я его с тех пор не видел. Не знаю, где он обретается. Живет где-то за границей. Видеться с ним мне, в общем, тоже не хочется.
— Но мама осталась, — сказала Линда.
— Можно так сказать, — кивнул Андерс. — Озлобленная, брошенная, нищая. — Он улыбнулся.
— Я с ней один раз виделся, — сказал я. — Нет, два. Она прикольная. Сидит в углу на табуретке и угощает сарказмом всякого, кто захочет ее послушать. У нее отличное чувство юмора.
— Юмора? — переспросил Андерс и изобразил дребезжащий старческий голос, который выкрикивает его имя и критикует за все подряд.
— Мою маму мучают страхи, — сказал Гейр. — Они забивают и блокируют все остальное. Мама хочет, чтобы мы постоянно были рядом. В детстве это было кошмаром, я едва сумел вырваться. Она грузила меня чувством вины, такая у нее техника. Я сказал себе: нет, не ведись, ты не виноват. И таким образом спасся. Теперь мы почти не разговариваем, такой оказалась цена вопроса. Высокая цена, хотя оно того стоило.
— То есть как страхи?
— В чем это выражалось?
Андерс кивнул.
— Людей она не боится. Идет вперед, ничего не страшась. Ее пугает замкнутое пространство. Например, когда мы ехали на машине, у нее на коленях всегда лежала подушка. Как только мы въезжали в туннель, она наклонялась вперед и закрывала голову подушкой.
— Правда? — спросила Хелена.
— Да. Каждый раз. И мы должны были сказать ей потом, что выехали из туннеля. Но дальше больше; вдруг выяснилось, что она не может ездить по дорогам, где больше одной полосы, она боялась близко идущих машин. Потом стало невозможно ехать вдоль воды. Отдохнуть в каникулы стало почти нереально. Я помню, как отец стоит, склонившись над картой как генерал, и выискивает путь без шоссе, туннелей и не вдоль воды.