— Надеюсь, да. Во всяком случае, мне было хорошо.
В отблесках света от уличных фонарей пол чуть блестел. В спальне никогда не бывало совсем темно. Или совсем тихо. На улице по-прежнему взрывались петарды, голоса за окном звучали то громче, то тише, проезжали машины, по мере свертывания праздника все чаще.
— Но соседка меня пугает, — сказала Линда. — Мне неуютно жить с ней рядом.
— Понимаю, — сказал я, — только мы мало что можем сделать.
— Это да.
— Гейр считает, что она проститутка.
— Конечно, это понятно. Работает в эскорт-фирме.
— Откуда ты знаешь? — удивился я.
— Это совершенно очевидно.
— Мне нет, — сказал я. — Мне бы такая мысль не пришла в голову даже через сто миллионов лет.
— Ты очень наивный, в этом дело, — сказала Линда.
— Возможно, — сказал я.
— Да-да, еще как.
Она улыбнулась, потянулась и поцеловала меня.
— Спокойной ночи, — сказала она.
— Спокойной ночи, — сказал я.
Мысль, что вообще-то нас в кровати трое, давалась мне с большим трудом. Но на самом деле так и было. Ребенок в животе у Линды уже полностью развился; единственное, что разделяло нас с ним, — полоска кожи и плоти в сантиметр толщиной. Родиться он мог в любой день, и Линда была полностью этому подчинена. Она не бралась ни за что новое, почти не выходила из дома, берегла свой покой, обихаживала себя и свое тело, подолгу лежала в ванне, смотрела в кровати фильмы, дремала и засыпала. Ее состояние походило на анабиоз, но тревога не отпускала ее полностью. Сейчас ее беспокоила моя роль в предстоящем процессе. На курсах подготовки к родам нам рассказывали, как важно роженице и акушерке быть на одной волне, а если вдруг этой тонкой связи между ними не возникает и начинаются трения, то важно сообщить об этом как можно раньше, чтобы успела подключиться другая, возможно более подходящая акушерка. Мужчина во время родов исполняет в основном роль посредника, рассказали нам далее, он лучше всех знает свою женщину, понимает, чего ей хочется в каждый момент, и, поскольку сама женщина занята своим делом, должен донести ее запросы до акушерки. Тут Линда начинала вглядываться в меня. Я говорю по-норвежски, сможет ли акушерка вообще понять мои слова? Я, что еще сложнее, человек неконфликтный и стараюсь никого не обидеть, смогу ли я отказаться от потенциально ужасной акушерки и потребовать новую, невзирая на все сопутствующие конфликту неприятные моменты?
— Не волнуйся, расслабься, — говорил я, — не думай об этом, все будет хорошо.
Но мои слова ее не успокаивали, я превратился в самое слабое звено. Сумею я хотя бы заказать такси в больницу в нужный момент, так стоял вопрос.
Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что в ее словах была доля истины. Любое давление выводит меня из себя. В идеале я хотел бы угодить всем, но, когда ситуация складывается так, что приходится ставить вопрос ребром и переходить в наступление, я испытываю вселенские мучения, хуже этого я не знаю ничего. В последнее время я пережил несколько таких ситуаций у нее на глазах. Эпизод с заклинившей дверью, эпизод на лодке, эпизод с моей мамой. То, что я в порядке компенсации повел себя иначе тогда утром в метро, вмешался в драку, тоже не говорило в мою пользу. Разве я выказал хладнокровие и умение рассуждать здраво? Тем более что я сам знал: мне проще будет, чтобы меня пырнули ножом в подземке, чем выставить вон акушерку.
И вот, возвращаясь домой поздно вечером, я остановился около уличного подъемника вверх на Мальмшильнадсгатан и, ставя на землю сумку с ноутбуком и два пакета с покупками, чтобы высвободить руку и нажать на кнопку лифта, случайно заметил на телефоне восемь пропущенных звонков от Линды. Поскольку я был в двух шагах от дома, то решил не перезванивать. Лифт ехал ко мне вниз целую вечность. Я оглянулся и встретился взглядом с бомжом, он сидел в спальном мешке, привалившись спиной стене и клевал носом. Тощий, с обветренным лицом. В его взгляде не читалось ни любопытства, ни отрешенности. Меня он просто отметил, только и всего. С неприятным чувством, вызванным этим взглядом и тревогой из-за настойчивых звонков Линды, я не шевелясь стоял в кабине, медленно поднимавшей меня снизу шахты наверх. Едва лифт остановился, я выскочил из кабины и припустил бегом вниз по улице Давида Багаре, во двор и вверх по лестнице.
— Привет! — крикнул я. — Что случилось?
Никакого ответа.
Не поехала же она в больницу одна?
— Линда? — крикнул я снова. — Привет!
Скинул ботинки, зашел в кухню, заглянул в спальню — никого. Тут я обнаружил, что пакеты с покупками болтаются у меня в руках, поставил их на кухонный стол, прошел через спальню и открыл дверь в гостиную.
Линда стояла посреди комнаты и смотрела на меня.
— Что? — спросил я. — Что-то случилось?
Она не ответила. Я подошел к ней.
— Линда, что случилось?
У нее был мрак в глазах.
— Я не чувствую его весь день, — сказала она. — Мне кажется, что-то не то. Я его не чувствую.
Я положил руку ей на плечо. Но она сбросила ее.
— Все в порядке, — сказал я. — Я уверен.
— НИЧЕГО НЕ В ПОРЯДКЕ! — крикнула она. — Ты что, не понимаешь? Не понимаешь, что случилось?
Я попробовал снова ее обнять, она опять вывернулась.
И заплакала.
— Линда, — сказал я. — Линда.
— Ты что, не понимаешь, что случилось? — опять спросила она.
— Все в порядке, я уверен.
Я ждал нового вопля. Вместо этого она отняла от лица руки и посмотрела на меня глазами полными слез.
— Как ты можешь быть уверен?!
Я ответил не сразу. Взгляд, который она не отводила от меня, я воспринимал как обвиняющий.
— Что ты хочешь, чтобы мы сейчас сделали? — спросил я.
— Надо ехать в больницу.
— В больницу? Все идет как положено. Ближе к родам они меньше толкаются. Послушай, все хорошо. Просто…
Только теперь, встретив ее недоуменный взгляд, я осознал, что дело и вправду может быть серьезно.
— Одевайся, — сказал я, — я вызываю такси.
— Сначала позвони в больницу, предупреди, что мы едем.
Я помотал головой, уже идя к телефону, стоявшему на подоконнике.
— Мы просто приедем, — сказал я, поднимая трубку и набирая номер диспетчерской такси. — Они нас примут, раз мы приехали.
Ожидая соединения, я следил глазами за ней. Как она медленно, словно бы не участвуя в движениях своего тела, надевает куртку, наматывает шарф, ставит на сундук одну ногу, потом другую и завязывает шнурки. На фоне темной гостиной каждое ее движение в освещенном коридоре вырисовывалось отчетливее. Слезы по-прежнему текли у нее по щекам.
В трубке гудок за гудком, но больше ничего.
Она стояла и смотрела на меня.
— Пока не дозвонился, — сказал я.
Гудки прекратились.
— Такси Стокгольма, — раздался женский голос.
— Добрый вечер, — сказал я, — мне нужно такси. Адрес Рейерингсгатан, 81.
— Хорошо. А куда поедете?
— Больница Дандерюда.
— Хорошо.
— Через сколько приедет машина?
— Минут через пятнадцать.
— Это меня не устраивает. У нас роды. Машина нужна немедленно.
— Что у вас, вы сказали?
— Роды.
Тут я сообразил, что она не знает норвежского слова и не понимает меня. Несколько секунд ушло на то, чтобы вспомнить, как будет «роды» по-шведски.
— Роды, — сказал я наконец по-шведски. — Нам немедленно нужно такси.
— Я попробую что-нибудь найти, — сказала она, — но я не обещаю.
— Спасибо, — сказал я и положил трубку, проверил, что кредитная карточка лежит во внутреннем кармане куртки, запер дверь и вместе с Линдой пошел вниз по лестнице. Она ни разу не посмотрела на меня, пока мы спускались.
На улице по-прежнему валил снег.
— Такси сейчас приедет? — спросила Линда; мы с ней стояли на тротуаре.
Я кивнул:
— Они сказали: быстро, как только смогут.
Хотя движение было плотным, такси я увидел еще в самом низу улицы. Оно ехало быстро. Я махнул рукой, машина вильнула вбок и остановилась прямо перед нами. Я наклонился, распахнул дверь, пропустил вперед Линду и сам залез после нее.
Шофер обернулся.
— Времени в обрез? — спросил он.
— Это не то, что вы думаете, — ответил я. — Но нам в Дандерюд.
Он снова вильнул, встроился в поток и поехал вниз по Биргер-Ярлсгатан. Мы молча сидели на заднем сиденье. Я взял ее руку в свою. Она, к счастью, не отдернула ее. Свет от фонарей вдоль дороги полосами проплывал по салону машины. Радио играло «I Won’t let The Sun Go Down On Me».
— Не бойся, — сказал я. — Все в порядке.
Она не ответила. Мы въехали на пологий холм. За деревьями с обеих сторон виднелись виллы. Крыши белые от снега, крылечки желтые от света. Тут и там оранжевые пластмассовые санки, тут и там дорогая черная машина. Вдруг мы свернули направо, нырнули под дорогу, по которой приехали, и оказались перед больницей, из-за светящихся окон похожей на огромную коробку с прорезями.
— Вы знаете, где оно? Родильное отделение? — спросил я.
Он кивнул не оборачиваясь, свернул налево и показал на табличку «BB Stockholm»[62].
— Вам сюда, — сказал он.
Еще одно такси уже стояло у входа с включенным мотором. Наш шофер припарковался за ним, я протянул ему карточку и вылез из машины, дал Линде руку, помог ей выйти, краем глаза заметив, что другая пара исчезла за входными дверями вместе с детской люлькой и огромной сумкой, которые тащил юноша.
Я подписал чек, спрятал его вместе с картой в карман и вслед за Линдой зашел в здание.
Та, другая пара ждала лифта. Мы встали в нескольких метрах за ними. Я гладил Линду по спине. Она плакала.
— Я думала, все совсем не так будет, — говорила она.
— Все хорошо, — сказал я.
Пришел лифт, мы вошли в него следом за первой парой. Женщина вдруг скрючилась и с силой вцепилась в поручни под зеркалом. Юноша держал поклажу в обеих руках и глядел в пол.
Они сами позвонили в звонок на двери отделения, когда мы доехали до этажа. Вышедшая на звонок медсестра сначала перебросилась несколькими словами с ними, потом сказала, что сейчас пришлет к нам другую медсестру, и увела их внутрь отделения.