Линда села на стул. Я стоял и смотрел вглубь коридора. Свет притушен. На потолке у каждой комнаты прикреплена табличка. Некоторые светились красным. Когда включалась новая табличка, раздавался сигнал, тоже приглушенный, но с больничным звучанием, его ни с чем не спутаешь. Время от времени по коридору проходили акушерки в какую-нибудь палату.
В глубине коридора ходил папа и качал на руках сверток. И, как мне показалось, пел.
— Почему ты не сказал, что нам срочно? — спросила Линда. — Сколько я могу тут сидеть?
Я не ответил.
Я был полностью опустошен.
Она встала.
— Я зайду внутрь.
— Подожди минутку. Они знают, что мы тут.
Остановить ее было невозможно, и, когда она пошла по коридору внутрь, я поплелся следом за ней.
Из ординаторской вышла сестра и остановилась перед нами.
— Вам оказывают помощь? — спросила она.
— Нет, — сказала Линда. — Должен был кто-то прийти, но не пришел.
Женщина посмотрела на Линду поверх очков.
— Я не чувствовала ни одного шевеления весь день, — сказала Линда.
— И вы встревожены, — сказала сестра.
Линда кивнула.
Сестра развернулась и оглядела коридор.
— Пройдите вон в тот кабинет, он свободен, — сказала она. — Сейчас кто-нибудь придет и вами займется.
Кабинет казался настолько чужим, что ничего, кроме нас двоих, я не видел. Каждое движение Линды врезалось мне в душу.
Она сняла куртку, повесила ее на спинку стула и села на диван. Я встал у окна и уставился на дорогу внизу, на вереницу шедших мимо машин. Снег за окном падал мелкими, неясными тенями, я видел его, только когда снежинки залетали в круги света от фонарей на парковке внизу.
Под одной стеной стояло гинекологическое кресло. Рядом с ним штабелем лежали инструменты. С другой стороны висела полка, на ней стоял CD-проигрыватель.
— Слышишь? — спросила Линда.
За стеной раздался тихий, как будто придушенный крик.
Я обернулся и посмотрел на нее.
— Не плачь, Карл Уве, — сказала она.
— Не знаю, что еще и сделать, — ответил я.
— Все будет хорошо, — сказала она.
— Теперь ты будешь меня утешать? Ну ничего себе! — сказал я.
Она улыбнулась.
И снова тишина.
Через несколько минут раздался стук в дверь, пришла акушерка, она попросила Линду лечь на кушетку и оголить живот, прослушала его стетоскопом и улыбнулась:
— Все в порядке! Но на всякий случай сделаем УЗИ.
Когда мы уходили из больницы через полчаса, Линда была веселая и расслабленная. А я совершенно вымотан, да еще стыжусь, что мы потревожили их без нужды. Судя по тому, как они сновали из двери в дверь, дел у них хватало и без нас.
Почему мы всегда ждем самого плохого? С другой стороны, рассуждал я про себя, лежа в кровати рядом с Линдой, положив руку ей на живот, внутри которого ребенок уже так вырос, что ему не хватало места шевелиться; плохой сценарий был не исключен, жизнь там внутри могла оборваться, такое случается, к несчастью, и коль скоро подобная вероятность есть, пусть и минимальная, то ведь это правильно — относиться к ней всерьез, не пасовать только из-за неловкости? Не бездействовать потому только, что неловко беспокоить людей?
На следующий день я поехал к себе в кабинет и продолжил писать об Иезекииле, я решил педалировать эту тему, чтобы таким образом раскрутить материал об ангелах в историю из эссе с исследованием этого феномена, как прозорливо отметил Туре Эрик. Видения Иезекииля были грандиозны и загадочны, а чего стоит повеление Господа съесть книжный свиток, чтобы слова некоторым образом превратились в кровь и плоть! По мере писания объемнее становился и сам Иезекииль, юродивый пророк, мучимый видениями конца света, влачащий убогую жизнь в нищете со всеми ее атрибутами, такими как сомнения и скепсис, и резкими переходами от мира видений, в котором ангелы жгут огнем и люди истребляются, к миру внешнему, в котором он стоит с кирпичом в руках на улице рядом со своим домом и говорит в присутствии первых людей города, что кирпич — это Иерусалим, и изображает осаду, рисует фигуры, называя их стан и вал, и все это по приказу Господа Бога. Конкретика Воскресения: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» Так говорит Господь Бог костям сим: «Вот, Я введу дух в вас, оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть». И вот дело сделано: «Они ожили, и стали на ноги свои — весьма, весьма великое полчище»[63].
Войско мертвых.
Вот чем я занимался, пытался оживить картину, но тщетно, у меня был слишком скудный реквизит: сандалии, верблюды и песок, вот и все в основном, может, еще какой чахлый кустик в придачу, мои знания о той культуре стремились к нулю; а дома Линда маялась одна в ожидании того, что ей предстояло, совсем не так, как я, уйдя во все это. Предполагаемая дата родов прошла, ничего не происходило, я звонил ей примерно раз в час, но нет, ничего нового. Ни о чем больше мы не говорили. Наконец, неделю спустя после срока, когда мы смотрели телевизор, отошли воды. Я представлял себе это как что-то катастрофичное, как прорыв дамбы, но ничего подобного, жидкости вылилось так мало, что Линда даже усомнилась, оно ли это. Но позвонила в роддом, там были настроены скептически, сказали, что обычно ошибиться невозможно, но в конце концов посоветовали нам приезжать; мы взяли приготовленный баул с вещами, сели в такси и приехали в больницу, так же светившуюся всеми окнами и окруженную снегом, как и в прошлый раз. Линду посмотрели на кресле, я отвернулся к окну и уставился на дорогу, на спешащие машины и оранжевое небо над ними. Линда вскрикнула, и я повернул голову на звук. Излились остатки вод.
Поскольку ничего опасного не стряслось, а схватки еще не начались, нас отослали обратно домой. Если ничего не изменится, роды будут вызывать через два дня с помощью капельницы. Теперь у нас хотя бы появился крайний срок. Линда была слишком возбуждена и дома не заснула, зато я отрубился сразу. На следующий день мы посмотрели пару фильмов, долго гуляли в Хюмлегордене и фотографировались: раскрасневшиеся, щека к щеке на фоне белого снега вокруг, фотоаппарат на вытянутой руке держал я. Дома мы разогрели один из бесчисленных лоточков, которыми мама Линды забила холодильник на первое время, поели, и, готовя нам на кухне кофе, я вдруг услышал из гостиной стон. Ринулся туда: Линда согнулась, схватившись обеими руками за живот. «Охх», — простонала она. Но потом подняла ко мне улыбающееся лицо.
И медленно выпрямилась.
— Началось, — сказала она. — Можешь засечь время, чтобы посмотреть, с какой частотой идут схватки.
— Больно? — спросил я.
— Немножко, — ответила она. — Но терпимо.
Я принес блокнот и ручку. Времени было пять часов с минутами. Следующая схватка началась ровно через двадцать три минуты. Но потом прошло полчаса до следующей. Так продолжалось весь вечер: частота схваток менялась, но болезненность их, как оказалось, нарастала. Когда мы около одиннадцати легли в кровать, Линда вскрикивала на некоторых схватках. Я лежал в кровати рядом с ней и мечтал помочь, но не знал как. Акушерка дала Линде с собой миостимулятор для облегчения боли; он выглядел как несколько пластин, которые надо было прикладывать к телу в самых болезненных точках; пластины были присоединены к аппарату, которым регулировалась сила тока, и мы некоторое время занимались этим — я пытался разобраться в ворохе проводов и кнопок, но только ударил Линду током, и она от боли и гнева крикнула в сердцах: «Выключи эту дрянь!» Нет, нет, сказал я, давай последний раз, я, кажется, разобрался наконец, сейчас все будет нормально — смотри. «Какого черта! Меня бьет током, ты что, не понимаешь? Прекрати!» Я убрал аппарат и стал вместо этого массировать Линду, смазав предварительно руки маслом, специально купленным для этого случая, но все было не так, неправильно: то я массировал выше, чем нужно, то ниже, то слишком слабо, то слишком сильно. Одна из опций, которая с самого начала привлекла ее в родильном отделении, была большая ванна, в ней можно сидеть, пока роды не войдут в решающую стадию, потому что горячая вода тоже уменьшает боль, но теперь, поскольку у Линды уже отошли воды, ей это не светило, и дома залезть в ванну тоже было нельзя. Поэтому она села в душе и поливала себя почти кипятком, но подвывала и стонала в голос, когда накатывала волна боли. Я стоял тут же, серый от изнеможения, в режущем свете, смотрел на нее, сидящую в душе, и не имел ни единого шанса проникнуть в то, что переживает она, уж не говоря о том, чтобы помочь ей. Задремали мы, только когда небо посерело перед рассветом, а спустя два часа решили ехать в роддом, хотя до определенного нам срока оставалось еще шесть часов, а врачи ясно сказали, что приезжать раньше этого времени можно, только если схватки пойдут с частотой три-четыре минуты. У Линды шли через пятнадцать минут, но боли были такие сильные, что напоминать ей об этом условии точно не стоило. Снова такси, на этот раз в сером утреннем свете, снова поездка по шоссе в Данденрюд. При осмотре раскрытие оказалось три сантиметра, я понял, что это совсем не много, и удивился, я думал, что после всех Линдиных мучений все должно было скоро завершиться. Но нет, дело обстояло ровно наоборот, и вообще-то нас должны были опять отослать домой, но, поскольку у них, к счастью, образовалась свободная палата, а мы уже дошли от усталости до ручки, что бросалось в глаза, нам разрешили остаться. Поспите, сказали они нам, и закрыли за собой дверь.
— Наконец нас сюда взяли, — сказал я. — Ты голодная, нет?
Она помотала головой.
— Но я хочу в душ. Пойдешь со мной?
Я кивнул.
Когда мы стояли, обнявшись, в душе, началась схватка, Линда согнулась вперед и вцепилась в поручень на стене, и звук, который я впервые услышал вчера, снова вырвался из нее. Я гладил ее по спине, что походило скорее на издевку, чем на утешение. Она выпрямилась, я увидел в зеркале ее взгляд. Из наших лиц как будто ушло все — они опустошились, и я подумал: в этом деле каждый из нас одинок.