Не этим ли так притягивает человеческую мысль нигилизм?
В спальне закричала Ванья. Я выглянул из кухни и увидел, что она вцепилась в прутья кроватки и подпрыгивает от возмущения, а Линда уже бежит к ней.
— Еда готова, — сказал я.
— Как всегда, — улыбнулась Линда, взяла Ванью, улеглась с ней на кровать, задрала свитер на одной груди и отстегнула чашку бюстгальтера. Ванья замолкла в ту же секунду.
— Она сейчас снова заснет, — сказала Линда.
— Жду, — сказал я.
Вернувшись на кухню, я открыл окно, выключил вытяжку, взял еду и понес ее в гостиную по коридору, а не через комнату, чтобы не разгуливать Ванью. Налил себе в стакан минералки и стоя выпил ее, обводя взглядом комнату. Музыка не помешает, вот что. Я подошел к полке с дисками. Вытащил Anthology Эммилу Харрис, которую мы постоянно слушали последние недели, и засунул в проигрыватель. От этой музыки легко защититься, если ты заранее настроился, или не реагировать на нее, запустив ее фоном, тем более что Харрис простая, сентиментальная и без изысков, но если ты не готов, как я в ту минуту, она проникает прямо в тебя. Чувства вскипают, и я не успел и слова разобрать, как глаза у меня оказались на мокром месте. Только в такие моменты я понимал, как редко такое бывает, какой я теперь стал деревянный. В восемнадцать меня все время раздирали эмоции, мир ощущался острее, поэтому меня и тянуло писать, только по этой причине я хотел нажимать на те же кнопки, на которые давит музыка. Скорбь и жалобность человеческого голоса, трепет и восторг, все, чем наполняет нас мир, — вот что хотел я пробудить.
Как я мог это забыть?
Я отложил коробку из-под диска и встал у окна. Как там у Рильке? Что музыка возносила его над самим собой, но не возвращала на тот уровень, где настигла, но повергала куда ниже, в пучины незрелости?[64] Вряд ли он имел в виду кантри…
Я улыбнулся. Прямо передо мной стояла Линда, она вышла из спальни в гостиную.
— Спит, — прошептала она, выдвинула стул и села за стол. — О, блаженство!
— Еда, наверно, остыла, — сказал я, усаживаясь напротив нее.
— Ничего страшного. Можно я уже начну есть? Я голодная как волк.
— Давай, — кивнул я, налил в бокал вина и положил себе на тарелку картофель; Линда налегала на мясо и овощи и рассказывала, какие проекты делает народ в ее группе, люди, которых я едва знал по именам, хотя их всего-то было шесть человек. Когда она только пошла учиться, все было по-другому, я регулярно встречался с ее однокашниками, — в Институте кино, в кафе и барах, где они тусили. В классе собрались довольно взрослые люди, под тридцать, уже многого добившиеся. Один, Андерс, играл в «Докторе Космосе», другой, Эзз, был известным стендап-комиком. Но потом Линда ушла на год в декрет, а вернулась в новый класс, следить за которым у меня не хватило сил.
Мясо было мягче масла. В красном вине чувствовалась древесная и землистая нота. Глаза Линды блестели в свете стеариновых свечей. Времени было без нескольких минут восемь.
— Хочешь, чтобы я сейчас послушал твой текст? — спросил я.
— Не обязательно. Можешь завтра днем.
— Но мне любопытно, — ответил я. — Он же ведь небольшой?
Она кивнула и встала из-за стола.
— Я принесу магнитофон. Ты где будешь сидеть?
Я пожал плечами.
— Может, здесь? — Я кивнул на стул, стоявший перед книжным шкафом. Линда принесла DAT-магнитофон, я взял бумагу и ручку, сел, надел наушники, она вопросительно посмотрела на меня, я кивнул, она нажала на «Пуск».
Линда убрала со стола, теперь я сидел один и слушал. Историю ее отца я знал и раньше, но услышать ее из его собственных уст оказалось не то же самое. Он — его звали Роланд — родился в девятьсот сорок первом году где-то в Норланде, в маленьком городе. Рос без отца, с мамой, сестрой и братом, он был старший. Мама умерла, когда ему было пятнадцать, с этого возраста он отвечал за младших сам. Они жили одни, взрослые никак в их жизни не участвовали, только приходила женщина убирать и готовить. Он отучился четыре года в училище и закончил его инженером-гимназистом[65], как это называют шведы, пошел работать, играл вратарем в местной футбольной команде, был всем доволен. На танцах встретил Ингрид, свою ровесницу, она ходила в школу домоводства, работала секретаршей в администрации шахты и была писаная красавица. Они сошлись и поженились. Ингрид мечтала о сцене, и, когда ее приняли в Театральную школу Стокгольма, Роланд бросил свое прежнее житье-бытье и переехал с женой в столицу. Ее ожидала жизнь актрисы прославленного «Драматена», которая ничего не могла предложить ему; пропасть разделяет инженера-гимназиста, футбольного вратаря в маленьком норландском городке, и мужа красивой актрисы одного из главных театров страны. Они быстро, одного за другим, родили двоих детей, но это не удержало их брак, они расстались, и вскоре после этого он заболел в первый раз. Это была болезнь безграничности, она то бросала его на вершины маниакала, то низвергала в бездну депрессии, но, раз зацапав, уже не отпускала. Дальше жизнь пошла по накатанной колее — в больницу, из больницы, снова в больницу. К тому времени, когда я познакомился с ним весной две тысячи четвертого года, он уже не работал много лет, с середины семидесятых. А Линда не общалась с ним многие годы. Хоть я и видел его фотографии, но оказался не готов к тому зрелищу, которое предстало мне, когда я открыл дверь. Он стоял на лестничной площадке с таким обнаженным лицом, что было видно: этот человек не защищен от мира ничем. Безоружное, полностью уязвимое создание, смотреть на которое душа разрывается.
— Это ты Карл Уве? — сказал он.
Я кивнул и взял его за руку.
— Роланд Бустрём, — сказал он. — Папа Линды.
— Я много о вас слышал, — сказал я. — Заходите!
За мной возникла Линда с Ваньей на руках.
— Привет, папа, — сказала она. — Это Ванья.
Он стоял тихо и молча и только смотрел на Ванью, а она так же молча смотрела на него.
— О-о, — произнес он. Глаза влажно блестели.
— Пальто можно сюда, — сказал я. — Сейчас будем кофе пить.
Лицо у него было открытое, а вот движения — скованные, как у заводной игрушки.
— Перекрасили? — спросил он, когда мы вошли в гостиную.
— Да, — кивнул я.
Он подошел к ближайшей стене и уставился на нее.
— Сам красил, Карл Уве? — спросил он.
— Сам.
— Качественная работа, — сказал он. — Когда красишь, важна аккуратность, у тебя все аккуратно. Я, видишь, сейчас тоже крашу свою квартиру. В спальне будет бирюза, в гостиной — слоновая кость. Но пока я сделал только часть спальни, одну стену.
— Замечательно, — сказала Линда. — Наверняка красиво получилось.
В Линде появилось что-то такое, чего я никогда раньше не видел. Она подстраивалась под него, точно принижала себя, играла его ребенка, оделяла отца своим вниманием и присутствием и в то же время ставила себя выше тем, что все время пыталась, но не могла полностью скрыть, что стыдится его. Он сел на диван, я подал ему кофе и принес из кухни булочки с корицей, купленные нами утром. Мы молча ели. Линда сидела рядом с ним с Ваньей на руках. Она показывала ему своего ребенка, но до тех пор я не понимал, как ей все это непросто.
— Булочки были вкусные, — сказал он. — И кофе тоже был вкусный. Ты сам его сварил, Карл Уве?
— Да.
— У вас есть кофемашина?
— Да.
— Это хорошо, — сказал он.
Мы помолчали.
— Желаю вам всего самого хорошего, — сказал он. — Линда — моя единственная дочь. Я рад и благодарен, что могу приходить к вам в гости.
— Папа, хочешь посмотреть фотографии? — спросила Линда. — Какой Ванья была сначала?
Он кивнул.
— Подержи ее, — сказала Линда и вручила мне мягкий теплый комок, который сонно таращился на меня, а сама пошла и принесла с полки альбом.
— Мм, — говорил Роланд на каждую фотографию.
Когда они проштудировали таким образом весь альбом, Роланд протянул руку, взял со стола свою чашку с кофе, медленным, тщательно рассчитанным движением поднес ее ко рту и сделал два больших глотка.
— Я был в Норвегии только один раз, Карл Уве, — сказал он. — В Нарвике. Я был вратарем футбольный команды, и мы приехали в город, чтобы сыграть с норвежской командой.
— Надо же, — сказал я.
— Да, — кивнул он.
— Карл Уве тоже играл в футбол, — сказала Линда.
— Это было давно, — ответил я. — И на любительском уровне.
— Ты стоял на воротах?
— Нет.
— Нет.
Молчание.
Он отпил еще глоток кофе в той же сосредоточенной, детально продуманной манере.
— Ну вот, — сказал он, когда чашка вновь водворилась на прежнее место на столе. — Было очень приятно, но теперь мне пора возвращаться домой.
Он встал.
— Ты же только пришел?! — сказала Линда.
— Оно и хватит, — ответил он. — Но за это я хочу пригласить вас на обед. Вторник вам подойдет?
Я встретился с Линдой взглядом. Пусть решает сама.
— Подходит, — сказала она.
— Тогда так и договоримся, — сказал он. — Вторник в пять часов.
По пути в прихожую он заглянул в открытую дверь спальни и остановился.
— Здесь ты тоже покрасил?
— Да, — сказал я.
— Могу я посмотреть?
— Конечно, — ответил я.
Мы следом за ним зашли в комнату. Он встал и смотрел на стену за большой дровяной печью.
— В таком месте трудно красить, это я вам авторитетно заявляю, — сказал он. — Но получилось очень хорошо.
Ванья закряхтела. Она лежала у меня на руке животом вниз, так что лица мне было не видно, поэтому я положил ее на кровать. Роланд присел рядом на краешек кровати и взял ее за ногу.
— Хочешь подержать Ванью на руках? — предложила Линда. — Это можно.
— Нет, — сказал он. — Я уже посмотрел ее.
Он встал, вышел в прихожую, оделся. Уходя, обнял меня. У него была колючая щетинистая щека.
— Приятно было познакомиться, Карл Уве, — сказал он. Обнял Линду, снова подержался за Ваньину ногу и зашагал вниз по лестнице в своем длиннополом пальто.