— Передай, пожалуйста, Линде, что я звонил. Всего хорошего!
Он положил трубку, я даже не успел попрощаться. Мы проговорили меньше восьми минут, увидел я на дисплее. Линда фыркнула, когда я рассказал ей.
— Тебе не обязательно все это выслушивать, — сказала она. — Когда он позвонит следующий раз, не бери трубку.
— Меня оно не напрягает, — сказал я.
— А меня напрягает, — сказала Линда.
В Линдином репортаже ничего этого не было. Она вырезала все, кроме его голоса. Но в нем осталась вся полнота рассказа. Он говорил о своей жизни: голос наполнялся печалью, когда он вспоминал, как умерла мама, и радостью, когда он рассказывал о первых годах взрослой жизни, но и покорностью, когда он дошел до переезда в Стокгольм. Признавался, какая для него нагрузка — наличие телефона, как он проклинал это изобретение человечества и в течение долгого времени прятал в шкаф, убирал с глаз долой. Описывал свои будни и свои мечты, самой главной оказалась — завести свой конезавод. Он представал человеком в своем праве, а в самом рассказе его было нечто гипнотическое, с первых фраз вас затягивало в его мир. Но больше всего репортаж рассказал, естественно, о Линде. Когда я слушал ее репортажи или читал ее тексты, я приближался к ней, той, какая она на самом деле. Как будто уникальное в ней становилось видно только тогда. В ежедневной суете оно тонуло в делах и заботах, таких же, как у всех, и я не видел ничего из того, во что так неистово влюбился. Я не то чтобы забывал, но не думал о нем.
Как такое возможно?
Я взглянул на нее. Она смотрела на меня со старательно деланным безразличием. И слишком быстро скользнула взглядом вниз, на стол, магнитофон и кучу проводов под ним.
— Ничего не меняй, — сказал я. — Уже все как надо.
— Тебе кажется, нормально?
— Замечательно!
Я положил наушники на магнитофон, потянулся и поморгал.
— Меня репортаж растрогал, — сказал я.
— Чем?
— Его жизнь — некоторым образом трагедия. Но когда он так рассказывает, она наполняется жизнью, ты понимаешь, что это — жизнь. И у нее есть своя ценность независимо от того, что с ним случилось. Это банальности, но одно дело знать, а другое — прочувствовать. Когда я сейчас его слушал, я как раз пережил это.
— Фух, — выдохнула Линда. — Ты меня обрадовал. Тогда я, наверно, могу ничего не переделывать, только сам звук подправлю. Этим я в понедельник займусь. Но ты уверен?
— Уверен на все сто, — сказал я и встал. — А теперь пойду покурю.
Во внутреннем дворе задувал холодный ветер. Двое ребят из нашего дома, а больше у нас ребят в доме и не было, — мальчик лет девяти-десяти и его сестра лет одиннадцати-двенадцати — гоняли мяч напротив ворот в противоположном конце двора. Громкая навязчивая музыка неслась из кафе «Глен Миллер» прямо за нашей оградой. Мама, она растила их одна и вид имела изможденный выше среднего, распахнула окна на верхнем этаже. По доносившимся из квартиры звукам я догадался, что у нее в разгаре уборка. Мальчик был полноват и, видимо, в качестве компенсации выстриг себе гребень на голове, чтобы казаться крутым. Еще его отличала неизбывная синева под глазами. Когда сестра приводила домой подружек, он в одиночку развлекался с мячом или ползал на лазилках, демонстрируя всем, что ему и одному неплохо. Но когда ему везло, как в этот вечер, и у сестры не находилось занятия интереснее, чем проводить время с ним, он оживлялся и вкладывался в игру, увлекался ей. Иногда у них наверху вспыхивали шумные ссоры, случалось, что и на троих, но обычно скандалили он и мама. Пару раз я наблюдал, как их забирал отец, мелкий, тщедушный, болезненного вида человек, очевидно не в меру пьющий. Сестра отошла к ограде и села там. Вытащила мобильник из кармана, и из густой темноты в том углу двора засияло ее лицо в свете экрана. Брат бил мячом в стену, раз за разом. Бум. Бум. Бум. Мать высунулась в окно.
— Прекрати стучать! — крикнула она.
Мальчик, ни слова не сказав, нагнулся, поднял мяч и сел рядом с сестрой, она тут же повернулась к нему боком, не сводя глаз с экрана.
Я запрокинул голову и посмотрел на две освещенные башни. Волна нежности и боли нахлынула на меня. О, Линда, Линда.
Во двор вошла соседка, живущая с нами дверь в дверь. Я смотрел, как она аккуратно закрывает калитку. Ей было за пятьдесят, выглядела она, как в наши дни выглядят пятидесятилетние, а именно — искусственно моложаво. Копна светлых крашеных волос, полушубок, на поводке — мелкая любопытная собачка. Соседка как-то упомянула, что она художник, а с чем работает, я не уловил. Но на Мунка она не тянула. Иногда ей вдруг хотелось поговорить, и я узнавал, что она собирается летом в Прованс, а на выходные в Нью-Йорк или Лондон. Но в следующий раз она могла пройти мимо молча и даже не поздороваться. Ее дочка, тинейджерка, родившая одновременно с нами, скучать ей не давала.
— Ты же вроде бросал курить? — спросила она, не сбавляя скорости.
— Еще не вечер, — ответил я.
— У-у, — сказала она. — Ночью будет снег, помяни мое слово.
Она зашла в подъезд. Я немного выждал, бросил окурок в перевернутый цветочный горшок, который кто-то поставил у стены для этой цели, и тоже вошел в подъезд. Костяшки пальцев покраснели от холода. Я полубегом взлетел по лестнице, отпер дверь, снял верхнюю одежду и вошел в гостиную к Линде, она смотрела телевизор, сидя на диване. Я наклонился и поцеловал ее.
— Что смотришь? — спросил я.
— Так, ничего. Может, кино посмотрим?
— Давай.
Я подошел к полке с фильмами.
— Что ты хочешь смотреть?
— Не знаю. Сам выбери.
Я стал перебирать взглядом корешки дисков. Фильмы я покупал, руководствуясь тем, что они могут мне дать. Неожиданная образность, или визуальный язык, который я смог бы примерить на себя, или новые места, о возможности существования которых я не подозревал и не думал, а фильм становился мне проводником в них или же в эпоху или культуру, полностью мне чуждые. Короче говоря, я выбирал фильмы по таким сумасшедшим критериям, что, когда вечером нам надо было один из них посмотреть, нам никогда не удавалось осилить до конца черно-белое повествование о Японии шестидесятых годов или долго наблюдать за большими открытыми пространствами римских пригородов, где не происходило ничего, кроме встреч картинно красивых людей, что решительно контрастировало с реальностью изображаемого времени. Нет, когда вечером мы усаживались посмотреть кино, мы хотели развлечься. Нам нужен был фильм как можно легче и непритязательней. Та же история была и со всем остальным. Книг я уже почти не читал; если вдруг имелась под рукой газета, то уж лучше ее. Причем порог только повышался. Это был идиотизм, потому что такая жизнь ничего не давала, сводилась к времяпрепровождению. Хороший фильм запускает в нас какой-то мотор, приводит вещи в движение, потому что так оно и работает, — меняется не сам мир, только наше восприятия его. Будни, способные придавить нас, как в кино нога прижимает к земле чью-то голову, могут и вознести нас на вершины радости. Все зависит от взгляда смотрящего. Если он видит воду, которой изобилуют, например, фильмы Тарковского и которая превращает их в эдакий террариум, где все сочится, течет, плывет и дрейфует, где герои исчезают из кадра, но остается стол, и чашки на нем медленно наполняются дождевой водой на фоне грозной зеленой растительности на заднем плане, — то такой взгляд умеет разглядеть ту же дикую, экзистенциальную глубину и в буднях. Потому что мы плоть и кровь, жилы и кости, вокруг нас растут цветы и деревья, звенят насекомые, летают птицы, плывут по небу облака, идет дождь. Возможность смотреть взглядом, наполняющим мироздание смыслом, имеется всегда, но, по крайней мере, мы в нашей жизни ею всегда жертвовали.
— «Сталкера» потянем? — спросил я.
— Я не против, — ответила Линда. — Давай попробуем.
Я вставил диск в проигрыватель, погасил верхний свет, налил себе бокал красного вина, сел рядом с Линдой, взял пульт и стал выбирать язык титров. Линда свернулась клубком и прижалась ко мне.
— Если я ненароком засну, ты не обидишься? — спросила она.
— Нет, конечно, что ты, — ответил я и приобнял ее.
Первую сцену, где мужчина просыпается в темном сыром помещении, я видел три раза как минимум. Стол со стоящими на нем предметами, которые подпрыгивали и звякали, когда проходил поезд. Бритье перед зеркалом, женщину, как она пыталась отговорить его, но безуспешно. Но дальше мне продвинуться не удавалось. Линда положила руку мне на грудь и посмотрела на меня. Я поцеловал ее, она закрыла глаза. Провел рукой ей по спине, она прижалась ко мне плотнее, я перекатил ее навзничь, поцеловал в шею, в щеку, в губы, прижался лицом к ее груди, сердце колотилось, колотилось, стянул с нее мягкие спортивные штаны, поцеловал ее в живот, ниже живота… Она смотрела на меня своим темным взглядом, дивными своими глазами, но закрыла их, когда я вошел в нее. Мы не предохраняемся, прошептала она, наденешь? Нет, сказал я, нет. И когда я кончил, я кончил в нее. Как и мечтал. Потом мы долго лежали в обнимку на диване, ничего не говоря.
— Теперь у нас будет еще ребенок, — сказал я. — Ты готова?
— Да, — сказала она. — О да, я готова!
На следующее утро Ванья проснулась в пять утра, как всегда. Линда переложила ее в нашу кровать, чтобы еще несколько часов доспать вместе с ней, но я встал, включил ноутбук и взялся за перевод, над которым работал как консультант. Работа была скучная и бесконечная, я уже написал тридцать страниц отзыва, и это о сборнике рассказов объемом сто сорок страниц. Тем не менее я предвкушал работу и радовался, когда сидел и работал. Я был один и работал с текстом. Вполне достаточно. Но прилагались еще и приятные мелочи: включить кофеварку, услышать звук перетекающей в ней воды, учуять запах свежего кофе, выйти в темный двор, когда весь дом еще спит, выпить кофе вместе с первой за день сигаретой. Вернуться наверх и работать, пока на улице за окном прорехи между домами постепенно светлеют, а жизнь набирает обороты. В то утро цвет света с улицы изменился, потому что ночью лег первый тонкий снег и с ним иным стало настроение в комнате. В восемь часов я выключил компьютер, убрал его в сумку и пошел в крошечную пекарню метрах в ста от дома. Над головой хлопали на ветру навесы, тянувшиеся вдоль фасада. На мостовой снег стаял, но на тротуаре лежал и был испещрен следами всех, кто прошел тут ночью. Но сейчас на улице царила пустота. Пекарня, дверь которой я отворил через считанные секунды, имела крошечный размер и принадлежала двум женщинам моего примерно возраста. Входя к ним, ты