— Возможно, мама согласится взять на себя какие-то дни в постоянном режиме, — сказала Линда.
— Было бы чудесно.
— Спросим ее завтра.
— Что-то мне подсказывает, что она согласится, — сказал я и улыбнулся.
Если детям требуется помощь, Линдина мама бросает все и мчится на выручку. И если раньше этому были какие-то пределы, то с рождением внучки они исчезли. Ванью она боготворит и готова ради нее абсолютно на все.
— Теперь ты рад? — спросила Линда и погладила меня по спине.
— Да, — сказал я.
— Она уже будет гораздо старше, — продолжала Линда. — Год и четыре. Не так уж и мало.
— Турье пошел в сад в десять месяцев, — сказал я. — Без видимого ущерба для себя.
— И если я правда беременна, то рожать в октябре. Очень кстати, если жизнь Ваньи к этому времени наладится.
— Я думаю, ты беременна.
— Я тоже так думаю. Нет, я знаю. Прямо со вчерашнего дня знаю.
На площади у «Драматена», пока мы ждали зеленый светофор, пошел снег. Ветер лип к крышам домов и углам стен, голые ветки гнулись, вымпелы и вывески трещали. Бедных летящих птиц сносило ветром, они беспомощно проплывали у нас над головой. Мы дошли до площади в конце Библиотексгатан, где в невинные семидесятые разыгралась однажды драма с заложниками, потрясшая всю страну и породившая термин «стокгольмский синдром», свернули в боковую улицу, чтобы дойти до «НК», где мы собирались купить еду на вечер.
— Если хочешь, идите с ней домой, а я все куплю, — сказал я, зная нелюбовь Линды к магазинам и торговым центрам.
— Нет, я хочу с тобой остаться, — сказала она.
Мы на лифте спустились на нижний этаж, купили cальсиччи, помидоры, лук, зелень петрушки, два пакета ригатони, мороженое и замороженную ежевику, поднялись этажом выше и взяли в винном магазине пакет белого вина для соуса, пакет красного и маленькую бутылку коньяка. Я прихватил по дороге свежие норвежские газеты, «Афтенпостен», «Дагбладет», «Дагенс нэрингслив» и «ВГ» плюс «Гардиан» и «Таймс», для чтения которых мне, возможно, хотя не точно, удастся выкроить часок в выходные.
Домой мы пришли в час без нескольких минут. На привести квартиру в порядок, то есть убрать и вымыть ее, ушло ровно два часа. Плюс обнаружились завалы грязной одежды в стирку. Но время нас не поджимало, Фредрик и Карин должны были прийти только к шести.
Линда посадила Ванью в высокий стул и согрела в микроволновке банку детского питания, а я собрал все мешки с мусором, в том числе из ванной, где Ваньиными подгузниками не только было забито ведро, так что крышка стояла вертикально, но они штабелем лежали на полу, и понес все это в мусоросборник на первом этаже. Поскольку был конец недели, все контейнеры были забиты доверху, я открыл все крышки и начал скидывать куда что положено: сюда бумагу, туда непрозрачное стекло, отдельно прозрачное, затем пластик, дальше металл, потом пищевые отходы. Как всегда, я невольно отметил про себя, что в нашем доме пьют немало: существенную часть картона составляли винные пакеты, а почти все стекло представляло собой винные и водочные бутылки. Кроме того, вечные стопки журналов, дешевые вкладыши в газеты и солидные глянцевые тематические журналы. Самыми ходовыми в этом доме были мода, интерьер и устройство загородного дома. В углу по короткой стене была наспех заделанная дыра в том месте, где недавно ночью кто-то пытался пробраться в соседний парикмахерский салон. Я чуть не застукал их на месте преступления: как-то утром я проснулся в пять, вышел на площадку с чашкой кофе в руках и сразу услышал сирену сигнализации из салона. Внизу охранница разговаривала по телефону. Увидев меня, она закончила разговор и спросила, не из этого ли я дома. Я кивнул. Она сказала, что только что совершен взлом парикмахерского салона и что полиция уже едет. Я вместе с ней зашел в велосипедный чулан, дверь в него была взломана, и увидел полуметровую дыру в гипсокартонной стене. У меня вертелись на языке шутки о тщеславности воров, но я смолчал: шведка, она или не поняла бы меня, или не поняла, что смешного в моей шутке. Вот к чему приводит здешняя жизнь, думал я, закрывая крышки баков и толкая дверь подъезда, чтобы выйти покурить на улице, — я стал меньше говорить. Я покончил с простыми ситуативными беседами, вроде переброситься парой фраз с продавцом в магазине, официантом в кафе, кондуктором в поезде, с незнакомым человеком при случайном взаимодействии. Одним из самых первых приятных ощущений, когда я приезжал в Норвегию, было как раз возвращение непринужденности, открытости в общении с незнакомыми людьми; у меня сразу плечи расслаблялись. А вторым — что мне легко разобраться в соотечественниках; оно почти переполняло меня, едва я входил в зал прилета в Гардемуене: вот человек из Бергена, а тот из Тронхейма, вот из Арендала, а та, наверно, из Биркеланна? И то же самое относительно всех нюансов социального портрета человека. Кем человек работает, из какой он среды, все становилось очевидным через пару секунд, а в Швеции все было покрыто мраком. Я терял таким образом целый мир. Как умудряются люди прижиться в африканской деревне? Или японской?
Снаружи налетел ветер. Падающий снег несло по асфальту плотной комковатой массой, но временами разрывало в клочья, как будто я вышел на высокогорное плато, а не во внутренний двор города на Балтийском море. Я устроился под навесом у ворот, куда колючие зерна снега долетали редко, только при самых диких порывах ветра. Голубь неподвижно стоял на своем посту в углу, ни я, ни мои телодвижения его не интересовали. Кафе на той стороне улицы, видел я, забито под завязку, в основном молодежью. По улице за забором время от времени проходили люди, пригнувшись от ветра. Все поворачивали голову в мою сторону. Взлом, свидетелем которому я едва не стал, не был единичным случаем. Поскольку дом стоял в центре, временами им пользовались бомжи. Как-то утром я нашел одного в постирочной, он спал в глубине комнаты, привалившись к стиральной машине, вероятно, соблазнился ее теплотой, как кот. Я хлопнул дверью, поднялся на этаж, выждал несколько минут, а когда вернулся, его не было. В другой раз я встретил бомжа в подвале, спустился часов в десять вечера забрать что-то из нашего чулана, а он сидел там, бородатый и с буравящим взглядом. Я кивнул ему, взял что хотел и ушел. Естественно, следовало позвонить в полицию, это же пожароопасно, но мне бомжи не докучали, и я их не трогал.
Я затушил сигарету о стену и как приличный человек отнес окурок в большую пепельницу, думая, что, серьезно, надо бросать курить, а то легкие все время саднят. А сколько уже лет я просыпаюсь с комком тугой слизи в горле? Надо, но не сегодня, только не сегодня, сказал я сам себе вполголоса по устоявшейся в последнее время привычке и зашел в подъезд.
Убираясь в квартире, я все время прислушивался, как там Ванья с Линдой: она читала ей вслух, достала игрушки, они в основном использовались, чтобы колотить по полу, так что я пару раз порывался вмешаться, но соседки, очевидно, дома не было, и я решил не занудствовать; Линда пела Ванье, накормила ее полдником. Время от времени они приходили посмотреть на меня, Ванья сидя у Линды на руках, в промежутках Линда пыталась почитать газеты, пока Ванья увлекалась чем-то своим, но через несколько минут снова требовала полного Линдиного внимания. И непременно его получала! Но заходить к ним и излагать свою точку зрения могло оказаться опрометчиво, любое слово легко могло быть воспринято как критика. Второй ребенок сможет, наверно, ослабить эту напряженную динамику. А третий уж точно.
Все сделав, я присел на диван со стопкой газет. Оставалось только погладить скатерть, накрыть на стол и приготовить еду. Парадного ужина мы не планировали, так что полутора часов на все должно было хватить; значит, у меня в запасе много времени. За окном уже смеркалось. В квартире над нами играли на гитаре — наш сорокалетний бородатый сосед-певец упражнялся в блюзах.
В дверях стояла Линда:
— Ты не хочешь взять Ванью? Мне нужно передохнуть.
— Слушай, я только присел. И вообще-то отмыл всю эту проклятую квартиру, как ты наверняка заметила.
— А я пасла Ванью. Тебе кажется, это легче?
На мой вкус, да. Я умел убираться одновременно с присмотром за Ваньей. Ну, поплачет иногда, не беда. Сейчас я не мог пойти по этому пути, не вступая в конфронтацию.
— Мне так не кажется, — сказал я, — но я занимаюсь Ваньей всю неделю.
— Я тоже занимаюсь, — сказала она. — По утрам и вечерами.
— Давай не будем. Сижу с ней я.
— Пока я с ней сидела дома, ты что делал? Может быть, брал ее на себя по утрам и вечерами? Что-то я не ходила каждый день в кафе, в отличие от тебя.
— Понял, — сказал я. — Я ей займусь. Сядь посиди.
— Только не надо одолжений. Тогда я сама с ней останусь.
— Давай не будем об этом. Я беру Ванью, ты берешь паузу. Просто и ясно.
— Ты берешь паузы все время. Каждый раз, как выходишь покурить. А я так не делаю. Этого ты не замечаешь.
— Ну, начинай курить, — сказал я.
— Может быть, и начну.
Я, не глядя на нее, прошел мимо и к Ванье, которая сидела на полу и дула в блок-флейту, держа ее в одной руке, а второй при этом дирижируя. Я встал у окна и сложил руки на груди. Исполнять любую Ваньину прихоть я точно не собирался. Она наверняка выживет, если и поскучает несколько минут, все дети с этим справляются.
Мне было слышно, что в гостиной Линда листает газету. Сказать ей сейчас, что ей надо погладить скатерть, накрыть на стол и приготовить еду? Или делано удивиться, что она сама не догадалась, когда она придет забирать Ванью? Мы же махнулись, разве нет? По комнате пошел резкий гнилостный запах. Ванья перестала дуть во флейту, замерла и уставилась прямо перед собой. Я отвернулся к окну. Внизу ветер мел по улице зерна снега, их выхватывал колеблющийся свет фонарей, вне кругов которого они оставались невидимыми, пока не ударятся о стекло с легким, едва слышным стуком. Дверь US VIDEO все время открывалась и закрывалась. Мимо ехали машины, их поток регулировал не видный мне светофор. Окна в квартирах напротив были так далеко, что жильцов не рассмотреть, они походили на неясные помехи на светящемся матовом экране оконного стекла.