, деревьями и домами. Я снова уменьшил изображение и передвинулся в Буэнос-Айрес, в бухту с Монтевидео на другой стороне, выбрал место у самого океана и опустился на аэродром. Самолеты, как стая белых птиц, выстроились у терминала в шаге от океана, вдоль которого шла обсаженная деревьями дорога. Я двинулся по ней и дошел до чего-то, похожего на три огромных бассейна посреди парка. Что бы это могло быть? Я увеличил изображение. Ага! Аквапарк! Где-то рядом, насколько я знал, с другой стороны дороги, пересекавшей большое открытое пространство, где-то посреди него должен был быть стадион «Ривер Плейт». Бросалось в глаза, насколько он просторный: мало того что по краю шла беговая дорожка, но и между ней и трибунами еще было оставлено свободное место. Финал чемпионата мира семьдесят восьмого года, Нидерланды против Аргентины, едва ли не первое воспоминание о том, как я смотрю телевизор. Белые конфетти, безумное количество зрителей, аргентинцы в бело-голубой форме и голландцы в оранжевой на фоне зеленой травы. Второе подряд поражение Нидерландов в финале. Я снова уменьшил масштаб, нашел реку чуть выше и двинулся вниз по ее течению. Заводы по обоим берегам, набережные с подъемными кранами и большими судами у причалов, перекрестки с железнодорожными и автомобильными мостами. Несколько футбольных полей и тут тоже.
По мере приближения к центру города на реке появились прогулочные суда. Дальше начинался квартал разноцветных деревянных домов, это я знал. Ла-Бока. Ниже через реку тянулась однополосная дорога, и я решил двинуться теперь по ней. Сначала она шла вдоль гавани. По обеим сторонам были видны большие баржи. А всего в каких-нибудь десяти кварталах уже центр города с парками, монументами и великолепными зданиями. Я рассмотрел поближе район, где должен быть Театр Сервантеса, но разрешение оказалось слишком слабым, очертания расплылись в нечто серо-зеленое, так что я со спокойной душой выключил программу, сходил на кухню еще попить воды и улегся в кровать рядом с Линдой.
Рано утром на другой день мы поехали на центральный вокзал, чтобы сесть на пригородный поезд до Гнесты, где жила Линдина мама. Слой снега высотой сантиметров в пять покрывал улицы и крыши. Небо было серое, как свинец, местами отполированный до блеска. Людей нам встречалось мало, и это понятно: раннее воскресное утро. Кто-то возвращался домой с праздника, старики выгуливали песиков, ближе к вокзалу стали появляться путешествующие, везя за собой чемоданы. На перроне сидя спал молодой человек, уткнув в грудь подбородок. Неподалеку от него ворона клювом ворошила мусорку. Мимо соседних перронов прошел без остановки поезд. Электронное табло над нами было черным, никаких надписей. Линда ходила вперед-назад по краю перрона, одетая в белую, средней длины куртку, которую я купил ей в Лондоне на тридцатилетие, белую вязаную шапку и белый шерстяной шарф, подаренный мной на Рождество и не очень ей понравившийся, как я догадался, хоть он и был ей к лицу. И белый цвет, все белое очень ей шло, и узор, столь же романтичный, как она сама. От холода она раскраснелась, глаза заблестели. Она несколько раз хлопнула в ладоши и потопала на месте. На эскалаторе приехала полная женщина лет пятидесяти, везя в каждой руке по сумке на колесиках. За ней стояла девочка лет, я думаю, шестнадцати, одетая в темное, с подведенными черным глазами, в черных митенках и черной шапке, но со светлыми волосами. Они встали рядом у края платформы. Должно быть, мать с дочкой, хотя и никакого сходства.
— Ух! Ух! — сказала Ванья, показывая на семенящих по перрону голубей.
Она только что научилась ухать, как сова из книжки, которую мы ей читали, и теперь «ух» означало всех птиц. Какое у нее все мелкое, подумал я вдруг. Маленькие глаза, маленький нос, маленький рот. Это не из-за возраста, было видно, что черты лица навсегда останутся мелкими. Особенно если поставить рядом Ванью и Линду. Они не то чтобы прямо очень похожи, но родство очевидно и проявляется в том числе в пропорциях лица. У самой Линды тоже маленькие глаза, и рот и нос тоже некрупные. Моего у Ваньи ничего не было, ну разве что цвет глаз и их миндалевидная форма. Но иногда у нее делалось очень знакомое выражение лица, такое бывало у Ингве в детстве.
— Да, два голубя, — кивнул я и присел перед ней на корточки. Поднял одно ухо меховой шапочки и подул Ванье в ухо. Она засмеялась. В ту же минуту табло над нами обновилось. Гнеста, второй путь, три минуты.
— Не похоже, что она заснет, — сказал я.
— Да, — кивнула Линда. — Еще рановато.
Что Ванья совсем не любит, так это сидеть пристегнутой в коляске, когда та не едет, так что весь путь до Гнесты продолжительностью один час нам предстояло безостановочно развлекать ее. Возить туда-сюда по проходу или глядеть в окна и смотреться в стеклянные двери, если только нам не удастся привлечь ее внимание к книжке, игрушке или пакетику изюма; последний мог занять ее вплоть до получаса. Все это не проблема, если пассажиров мало, разве что прахом пойдет план почитать газету, а я как раз собирался почитать вчерашние газеты, пухлая их пачка лежала у меня в сумке; но поездки в час пик, когда в вагонах полно народу и неловко, что ребенок час орет, а выйти с ним некуда, давались непросто. А совершали мы их часто. Не только ради того, чтобы, отдав Ванью на несколько часов Линдиной маме, выгадать время для себя, но и потому, что нам, во всяком случае мне, нравилось в Гнесте. Хутора, скот на выпасе, огромные леса, узкие грунтовые дороги, озера, чистый свежий воздух. Ночью плотная темень, звездное небо, полная тишина.
Поезд медленно въехал на станцию, мы вошли в вагон и сели у самой двери, там удобнее всего с коляской; я вытащил Ванью и поставил на сиденье, она упиралась руками и смотрела в окно, а поезд проехал туннель и выкатился у Слюссена на мост. Скованное льдом, покрытое снегом море отсвечивало белым на фоне домов желтых и кирпичных и темного утеса, Мариабергет, на котором снег не сумел улечься. В восточной части неба облака были чуть позолочены, как будто подсвеченные изнутри солнцем, стоящим на небосклоне позади них. Мы въехали в туннель под Сёдером, вылетели оттуда на мост высоко над водой и скатились с него уже на другом берегу, где сначала шли спальные районы со своими «центрами», потом районы частной застройки, виллы, пока соотношение зданий и природы не поменялось, и места компактной застройки возникали теперь как небольшие островки среди леса и воды.
Белый, серый, черный, иногда штрихи темно-зеленого — вот какого цвета пейзаж проносился за окном. Прошлым летом я мотался по этой дороге каждый день. Мы гостили у Ингрид и Видара две последние недели июня, и я ездил оттуда в Стокгольм работать, писать. Не жизнь, а мечта. Подъем в шесть, бутерброд в качестве завтрака, сигарета и чашка кофе на крыльце, уже согретом солнцем, с видом на луг и лесную опушку, потом на велосипеде до станции, с приготовленной Ингрид едой в рюкзаке, в поезде можно почитать, приехать в кабинет и писать часов до шести, потом назад по лесу, переполненному солнцем, переливающемуся всеми цветами радуги, и на велосипеде полями ехать к маленькому дому, где тебя ждут к ужину, возможно, еще окунуться в озеро вместе с Линдой, почитать на улице и пораньше лечь спать.
Однажды загорелся лес у самых путей. Тоже фантастическое переживание. Весь взгорок всего в нескольких метрах от поезда полыхал. Пламя лизало стволы деревьев, другие были уже объяты огнем. Рыжие языки ползли по земле, лезли из кустов, и все освещало то же солнце, которое на пару с тонким голубым небом делало все происходящее как будто прозрачным.
О, сколь возвышенное зрелище; оно переполняло меня, мир открывал мне себя.
На парковке рядом со станционным зданием Гнесты, заметив подъезжающий поезд, Видар вылез из машины и, когда мы через минуту вышли из поезда и направились к нему с коляской, то увидели, что он стоит у машины и улыбается нам. Ему было семьдесят с небольшим, борода и волосы успели поседеть, сам он чуть сгорбился, но оставался еще полным сил, о чем говорила не только загорелая обветренная кожа, свидетельство активной жизни на свежем воздухе, но и проницательный, умный, чуть уклончивый взгляд голубых глаз. О том, чем он занимался в жизни, я не знал почти ничего, помимо рассказов Линды и некоторых моих догадок на основе наблюдений. За выходные он успевал затеять разговоры на множество разных тем, только не о себе самом. Он вырос в Финляндии, где до сих пор жила его семья, но по-шведски говорил без акцента. Властный, но не авторитарный, он охотно разговаривал с людьми. Много читал, ежедневно штудировал газеты от первой до последней страницы, но и в художественной литературе был начитан много выше среднего. Его возраст проявлялся прежде всего в закоснелости взглядов на некоторые вещи, немногие, но, как я понял, сильно его занимавшие. Меня это не задевало, потому что касалось только Ингрид и Линды, которые в его глазах одна другой стоили, и брата Линды. Такая его избирательность объяснялась тем, что, во-первых, я был новым членом семьи, а во-вторых, любил его слушать, мне было интересно его мнение, его рассказы. То обстоятельство, что беседа велась не на равных и мой вклад в нее сводился к вопросам и бесконечным «да», «да уж», «мм», «вот именно», «понятно», «интересно», не вызывало во мне раздражения, поскольку мы с ним и не были равны, он был вдвое меня старше, у него за плечами — долгая жизнь. Линда этого не понимала и частенько звала меня из другой комнаты или приходила и уводила меня, движимая желанием спасти меня от докучливой, скучной беседы, из которой я якобы сам не мог вырваться в силу чрезмерной вежливости. Так тоже бывало иной раз, но в основном мой интерес был неподдельным.
— Привет, Видар, — поздоровалась Линда и поставила коляску у багажника.
— Привет, — сказал он. — Рад вас видеть.
Линда взяла Ванью на руки, я сложил коляску и засунул в багажник, открытый Видаром.
— Теперь детское кресло, — сказал я, установил его сзади, пересадил в него Ванью и застегнул ремни.