Всю свою взрослую жизнь я держу с людьми дистанцию, это мой способ выживания, он связан и с тем, что в мыслях и чувствах я подхожу к другим настолько близко, что им достаточно секунду холодно посмотреть на меня, чтобы в моей душе разыгралась буря. Так же близость, естественно, распространяется и на мои отношения с детьми, именно поэтому я и могу присесть на корточки и вступить в их игру, но поскольку, в отличие от взрослых, они еще не отлакированы вежливостью и приличиями, то легко заходят за последние оборонные редуты моего «я» и вытворяют там что в голову взбредет. Единственное, что я мог бы противопоставить мальчику в той сцене, когда она уже набрала ход, была физическая сила, но к ней я не хотел прибегать, а полный игнор, лучшая, наверно, тактика, трудно мне дается, потому что дети, во всяком случае самые развитые из них, быстро понимают, как тяжела мне близость с ними.
Но до чего недостойная ситуация!
Внезапно все стало с ног на голову. Вот я, которому плевать на детский сад своей дочери Ваньи, а лишь бы отдать им девочку на несколько часов под присмотр и свободно поработать, не заморачиваясь, хорошо ли ей там и как она проводит время; я, который тяготится близостью людей, которому любая дистанция недостаточна, а времени побыть одному всегда мало, вдруг должен провести здесь неделю в качестве сотрудника, глубоко во все вникая, мало того, в саду принято, когда приводишь или забираешь ребенка, поиграть несколько минут в игровой, поболтать с другими родителями в столовой, — и так каждый божий рабочий день… Обычно я старался минимизировать процесс, забирал Ванью и успевал одеть ее, пока никто не сообразил, что происходит, но иногда я попадал в ловушку в коридоре, завязывалась беседа, и вот я уже сижу на низком диванчике и поддакиваю рассуждениям о чем-то, глубоко мне безразличном, а самые нахальные малыши тянут меня во все стороны, чтобы я их подкинул вверх, покрутил, поиграл, или, как Юкке, сын милейшего книголюба и банкира Густава, просто тычут в меня острыми предметами.
Убить почти всю субботу, сидя в тесноте за столом, питаясь зеленым кормом, напряженно, но вежливо улыбаясь, — это тоже входит в обязательную программу.
Эрик принялся доставать из шкафа тарелки, а Фрида пересчитывала ножи и вилки. Я отхлебнул вина и вдруг почувствовал, что очень хочу есть. В дверях появилась Стелла, красная и вспотевшая.
— Мама, сейчас будет торт? — спросила она.
Фрида обернулась:
— Скоро, счастье мое. Сначала нормальная еда.
Ее внимание переключилось с дочки на сидевших за столом.
— Вот, пожалуйста, подходите и угощайтесь, — сказала она. — Здесь тарелки, вилки. И детей кормите.
— О! — сказал Линус. — Поесть сейчас самое оно. А чем у вас кормят?
Я сидел, пережидая очередь, но, увидев, с каким уловом вернулся Линус: салат, фасоль, неизменный кускус и горячее лобио из нута, — встал и пошел в гостиную.
— Там еду дают, — сообщил я Линде; она с Хейди на руках и Ваньей, цеплявшейся за ее ногу, разговаривала с Мией. — Давай поменяемся?
— С радостью. Я чего-то оголодала.
— Папа, а домой можно идти? — спросила Ванья.
— Сейчас мы поедим, а потом торт будет, — ответил я. — Тебе еды принести?
— Не хочу.
Я подхватил на руки Хейди.
— Тебя мы, во всяком случае, покормим. А Ванье я что-нибудь принесу.
— Хейди съела банан, — сказала Линда. — Но она наверняка чего-нибудь еще поест.
— Тереса, — позвала Мия. — Пойдем, тебе тоже еды принесем.
С Хейди на руках я пошел за ними следом и встал в очередь. Хейди положила голову мне на плечо, так она делает только от изнеможения. Рубашка липла к груди. Каждое лицо перед глазами, каждый голос в ушах, каждый встречный взгляд ощущались как бремя. Когда меня о чем-то спрашивали или я сам задавал вопрос, слова как будто пробивали себе путь динамитом. С Хейди на руках дело шло веселее, она стала своего рода защитой, — и потому, что мне было кем себя занять, и потому, что переключала внимание людей вокруг на себя. Они улыбались ей, гладили по щечке, спрашивали, не устала ли она. Наши с Хейди отношения во многом строились на том, что я ее носил. Это была основа. Она хотела, чтобы ее все время носили, не желала ходить сама, тянула ко мне руки, как только я попадался ей на глаза, и довольно улыбалась, угнездившись на руках. А мне приятно было ее таскать, приятно прижимать к себе маленькое круглолицее создание с большими глазами и приоткрытым ртом.
Я положил на тарелку несколько стручков фасоли, пару ложек горячего нута и немножко кускуса и понес все это в гостиную, где дети расселись вокруг столика и ели, а из-за спины им помогали родители.
— Я не хочу, — немедленно сказала Ванья, не успел я поставить перед ней тарелку.
— Не хочешь — не надо, — ответил я. — Но вдруг Хейди захочет?
Я подцепил на вилку пару стручков и все-таки поднес Ванье ко рту. Она сжала губы и помотала головой.
— Не вредничай, — стал я уговаривать. — Я знаю, что вы голодные.
— Давай в поезд поиграем, — сказала Ванья.
Я взглянул на нее. Обыкновенно она смотрела бы или на поезд, или на меня, скорее всего умоляюще, но сейчас она говорила просто в воздух.
— Конечно, давай поиграем, — сказал я и с Хейди на руках переместился в угол комнаты; я втиснулся между детской мебелью и местом для игр так, что коленки почти уперлись в подбородок. Я разбирал пути и передавал кусок за куском Ванье, чтобы она сама их составляла вместе. Когда у нее не получалось, она давила на них со всей силы. Я выжидал и вмешивался, когда мне уже начинало казаться, что сейчас она в ярости зашвырнет кусок дороги куда подальше. Хейди норовила в любую секунду разломать дорогу, и я искал взглядом, куда бы перенацелить ее энергию. Пазл? Мягкая игрушка? Маленький пластмассовый пони с длинными ресницами и пронзительно-розовой синтетической гривой? Все это она отшвырнула.
— Папа, помоги мне, — позвала Ванья.
— Угу. Давай вот здесь построим мост, чтобы поезд ездил по нему и под ним. Годится?
Хейди схватила деталь моста.
— Хейди! — сказала Ванья.
Я забрал деталь у Хейди, она завопила, я встал, держа ее на руках.
— У меня не получается! — сказала Ванья.
— Я сейчас вернусь, только отнесу Хейди маме, — сказал я и пошел на кухню, примостив Хейди на бедро, как опытная мать. Линда болтала с Густавом, единственным среди родителей «Рыси» обладателем нормальной старой профессии, они с ним как-то нашли друг друга. Жизнелюб, лицо всегда сияет, короткое, плотно сбитое тело упаковано в хорошую приличную одежду, мощный затылок, широкий подбородок, лицо плоское, но открытое и легкое. Он любит поговорить о книгах, и сейчас речь у них шла о Ричарде Форде.
— У него потрясающие книги! Читала? Например, герой — простой парень, риелтор, и вот Форд рассказывает его жизнь, такую будничную, такую понятную, что вся Америка читает. Потому что там дух американский, самый пульс этой страны!
Густав мне нравился, не в последнюю очередь за что-то очень правильное в нем, производное от простой, в сущности, вещи — наличия нормальной приличной работы, каковой, однако, не может похвастаться ни один из моих знакомых, не говоря уж обо мне самом. Мы с ним были одного возраста, но я воспринимал его как человека лет на десять старше. Он казался мне таким же взрослым, какими казались в детстве родители.
— По-моему, Хейди пора укладываться спать. Ты не хочешь пойти с ней домой? А то она явно устала. И голодная наверняка.
— Хорошо, поем и пойду, ладно?
— Конечно.
— А я подержал твою книгу в руках! — заявил Густав. — Зашел в книжный, а там она стоит. На вид интересная. Она в «Нурстедтсе» вышла?
— Ага, в «Нурстедтсе», — сказал я и натужно улыбнулся.
— Но ты же не стал ее покупать? — стала подзуживать его Линда.
— Нет, в этот раз не купил, — ответил Густав и промокнул губы салфеткой. — Она об ангелах, да?
Я кивнул. Хейди немножко сползла с моих колен, я подтянул ее повыше и почувствовал, что памперс очень тяжелый.
— Давай переодену ее, пока вы собираетесь, — сказал я. — Ты сумку из коляски не приносила?
— Принесла, она в коридоре лежит.
— Хорошо, — сказал я и пошел в коридор за памперсом. В гостиной носились Ванья и Акиллес, прыгали с дивана на пол, вскакивали, снова залезали на диван и опять спрыгивали. Я почувствовал тепло в груди. Наклонился и достал из сумки памперс и влажные салфетки; Хейди висела на мне как коала. Пеленального столика в ванной не было, я положил Хейди на кафельный пол, стянул с нее колготки, отодрал липучки на подгузнике, снял его и выбросил в мусорное ведро под раковиной; Хейди все это время серьезно смотрела на меня снизу вверх.
— Пи-пи делала, — сказала она, повернула голову вбок и уставилась в стену, как будто это не на нее я надевал подгузник; у нее с младенчества такая манера.
— Ну вот, — сказал я. — Готово!
Потянул ее за руки, и она встала. Колготки, оказавшиеся влажноватыми, я отнес в колясочную сумку и там же нашел чистые легинсы, сверху я надел на нее коричневую вельветовую курточку на пуху, подарок Ингве ей на год. Линда пришла, когда я возился с ботинками.
— Мы вас скоро догоним, — сказал я. Мы поцеловались, Линда взяла одной рукой сумку, другой Хейди, и они ушли.
По коридору в комнату, очевидно спальню, с визгом пронеслась Ванья, преследуемая Акиллесом, и оттуда раздался ее возбужденный вопль. Идея вернуться на кухню снова за тот же стол не привлекала, я зашел в ванную, заперся и несколько минут просто стоял. Потом ополоснул лицо холодной водой, обстоятельно промокнул белым полотенцем, увидел в зеркале свой взгляд, истово мрачный, лицо, застывшее в маске такой фрустрации, что я аж вздрогнул.
На кухне моего возвращения никто не заметил. Хотя нет, невысокая сурового вида женщина с короткой стрижкой и заурядными, угловатыми чертами лица коротко взглянула на меня поверх очков. Что ей может быть от меня надо?
Густав и Линус обсуждали разные пенсионные схемы, молчаливый мужчина в ковбойке а-ля пятидесятые был увлечен беседой с сыном, непоседливым мальчишкой со светлыми, почти белыми волосами, он держал его на коленях, и речь у них шла о футбольном клубе «Мальмё»; Фрида договаривалась с Мией о клубном вечере, который они должны будут открывать; Эрик и Матиас сравнивали разные телевизоры, и Линус мечтал вклиниться в этот разговор, понял я по его взглядам в их сторону и коротким репликам, которыми он отвечал Густаву, чтобы не оказаться невежей. Та женщина с короткой стрижкой ед