Безумные претензии Линды не знали границ. Ее ничто не останавливало, не заставляло сказать себе: стоп, я зашла слишком далеко.
Что было у нее в голове?
О, я знал. Она целые дни, с моего ухода в кабинет до возвращения, проводила с Ваньей одна, чувствовала себя одиноко и жадно предвкушала эти две недели. Рисовала себе радостные картины, как она соберет вместе свою маленькую семью. В то время как я радостно предвкушал только одно — когда за мной захлопнется дверь и я смогу в одиночестве отдаться работе. Особенно сейчас, когда после шести лет неудач я чего-то добился и увидел, что это не конец пути, я могу зайти и дальше. К этому я стремился, это занимало мои мысли, а вовсе не Линда с Ваньей и крещение в Йолстере. Я не придавал ему значения. Отлично, если все пройдет хорошо, будет замечательно. Но даже если пройдет так себе — ну, значит, так себе. Какая, в сущности, разница? Мне бы следовало и к ссоре отнестись так же философски, но не получалось, эмоции слишком разогрелись и захлестывали меня.
Наступила пятница, я ночь не спал, писал речь в честь мамы, поэтому всю дорогу, пока мы ехали среди потрясающей красоты фьордов, гор, рек и хуторов в поселок Лоен в Норфьорде, где для своего торжества мама сняла у Союза медсестер принадлежавший им старый, похожий на усадьбу дом, я чувствовал себя уставшим. Остальные уехали смотреть ледник Бриксдалсбреен, а мы с Линдой остались, рассчитывая уложить Ванью спать. Виды вокруг были чересчур тревожно красивы. Все это синее, все это зеленое, все это белое, глубина и простор. Я не всегда реагировал так остро; раньше, я помню, ландшафт казался будничным, почти приевшимся, набором привычных вех, мимо которых едешь из одного места в другое.
Пела река. Где-то неподалеку трактор пахал поле. Звуки были то громче, то тише. Время от времени у входа в здание раздавались голоса. Линда спала, с Ваньей у груди. Для Линды ссора давно прошла. Это только я приходил в себя неделями, хмурился, отстранялся и носил в себе обиду годами. Правда, все это касалось только отношений с Линдой. Ругался я только с ней, и на нее одну имел зуб. Если же мама, или Ингве, или кто-то из друзей говорил что-то несуразное, я все пропускал мимо ушей, никакие их слова не задевали меня и, честно говоря, не играли особой роли.
Мне казалось, что я, человек изначально взрывной, повзрослел и научился сглаживать в себе верхние и нижние частоты и поэтому проживу остаток жизни в покое, решая конфликты в совместной жизни с помощью иронии, насмешек и ранящего молчания, в чем я успел поднатореть за время трех своих длительных связей. Но с Линдой меня как будто отбросило назад, в то время, когда меня швыряло то в величайшую радость, то в сильнейшую злость, то в бездонную депрессию и отчаянье, когда я ощущал жизнь как серию судьбоносных моментов и она была напряженной, временами до нестерпимости, и ничто не давало мне успокоения, кроме книг с их иными местами, временами и людьми, где я был никем и никто не был мной.
Так это ощущалось в детстве, когда выбора для меня не предполагалось.
Теперь мне все-таки тридцать пять, и если я хочу иметь в жизни минимум раздражителей и треволнений, то неужели я не в силах так и жить или добиться этого?
Похоже, нет.
Я сидел на камне около дома, курил и проглядывал свою речь. Я долго надеялся, что как-нибудь обойдется и чаша сия меня минует, но потом мы с Ингве решили, что это все-таки невозможно, маме причитается по речи от каждого из гостей.
Я весь извелся, что твой щенок. Иногда, когда мне предстояло читать перед публикой, участвовать в дискуссии или давать прилюдное интервью со сцены, я так нервничал, что ноги отнимались.
Пожалуй, «нервничал» не точное слово, нервозность — это что-то происходящее в нервной системе, легкое беспокойство, дрожь сознания. А мне было тяжело и больно. Но и такое состояние тоже проходит.
Я встал и поплелся к дороге, откуда открывался вид на весь поселок. Изобильные влажно-зеленые луга между стенами гор, венок лиственных деревьев у реки, ниже на равнине — центр поселка с магазинчиками и горсткой домов. Фьорд, к которому он прилепился, зелено-синий и неподвижный, торчащие горы на другой стороне, а на них, довольно высоко, — несколько хуторов, белые домики под красными крышами и зеленые и желтые поля, искрящиеся под ярким солнцем, спускавшимся все ниже, чтобы вскоре опуститься в море далеко на горизонте. Голые ребра гор, темно-синие, в некоторых местах почти черные, белые вершины, ясное небо над ними, скоро на нем появятся первые звезды, сперва незаметные, едва видимые просветы фона, затем все отчетливее и отчетливее, и наконец засияют во тьме всему миру.
Против этого мы бессильны. Мы сколько угодно можем думать, что нашим внутренним миром все охвачено, и заниматься своими делами на этом вот пляже, разъезжать на своих машинах, болтать по телефону, ездить в гости, есть, пить, сидеть дома перед телеящиком и забивать себе голову чужими мыслями, лицами и судьбами людей, жить в этом странном искусственном симбиозе и убаюкивать себя год за годом, что это и есть вся полнота бытия, больше ничего нет; но стоит вдруг поднять глаза и увидеть вот это все, и единственная твоя мысль — о немощи и бессилии с ним совладать, какой бы мелкой ерундой мы себя ни баюкали. Конечно, драмы, которые мы видели, были грандиозны, фотографии, сделанные нами, возвышенны и иногда тоже апокалиптичны, но положа руку на сердце, рабы, при чем тут мы?
Ни при чем.
Но звезды сияют у нас над головой, солнце жарит, трава растет, а земля, да, земля поглощает все и уничтожает все следы, завязывает новую жизнь, каскад глаз и сочленений, листьев и ногтей, травинок и хвостов, щек, меха, коры, кишок и опять поглощает и ее тоже. И чего мы никогда по-настоящему не поймем, не захотим понять, так это что все происходит помимо нас, мы ни при чем, мы — лишь то, что растет и умирает, слепо, как слепы волны в океане.
Показались четыре машины. Это съезжались мамины гости, точнее говоря, ее сестры с мужьями и детьми, а также Ингрид и Видар. Я пошел к дому, увидел, что они вылезают из машин, довольные и воодушевленные, — видимо, ледник был зрелищем фантастическим. Теперь все должны были разойтись на час по своим комнатам и привести себя в порядок, а затем собраться в гостиной, есть оленину, пить красное вино, кофе и коньяк, слушать речи, разбиться на небольшие компании, болтать и приятно проводить время, а вечер меж тем перетечет в светлую ночь.
Первым встал Ингве. Он вручил маме наш подарок, зеркальную камеру, и произнес речь. Я так нервничал, что не запомнил из нее ничего. Закончил он словами, что мама всегда верила в свои способности к фотографии, но эта вера ни на чем не основывалась, потому что своего фотоаппарата у нее не было. Поэтому вот наш подарок.
Настала моя очередь. К еде я так пока и не притронулся. Хотя я знал всех, сидевших за столом, всю свою жизнь, и они смотрели на меня исключительно с симпатией. Но речь требовала произнесения. Я никогда не говорил маме, что она для меня значит. Не говорил, что люблю ее, радуюсь ей. От одной мысли о том, чтобы сказать такое, у меня все кишки переворачивались. Я бы и в тот день ничего подобного говорить не стал. Но маме исполнялось шестьдесят лет, и я как сын должен был воздать ей положенную честь.
Я встал. Все посмотрели на меня. Я сосредоточился на том, чтобы унять дрожь в руке, в которой подрагивала шпаргалка.
— Дорогая моя мама, — сказал я и повернулся к ней.
Она ободряюще улыбнулась.
— Я начну с благодарности, — продолжал я. — Я хочу сказать тебе спасибо за то, что ты была такой невероятно хорошей мамой. Это я просто знаю, и все. Но дело в том, что вещи, которые просто знаешь, и все, очень трудно объяснить словами. И в данном случае особенно сложно, потому что не всем видно, какая ты на самом деле.
Я сглотнул, посмотрел на стакан с водой, решил его не трогать, поднял голову и встретился с уставленными на меня взглядами.
— У Фрэнка Капры есть про это фильм. «Эта замечательная жизнь» сорок шестого года. В нем рассказывается о хорошем человеке из маленького американского городка, в начале фильма он пребывает в глубоком кризисе и уже готов сдаться, но вмешивается ангел и показывает ему, каким был бы мир без него. Тогда только герой впервые осознает, что он значит для других людей. Не думаю, что тебе нужна помощь ангела, чтобы увидеть, насколько ты для нас важна, но иногда она требуется нам. Ты даешь возможность каждому быть самим собой, оставляешь ему место. Это звучит как что-то самоочевидное, но в действительности является чрезвычайно редким качеством. И его непросто разглядеть. Увидеть того, кто самоутверждается, легко. Как заметен и тот, кто устанавливает границы. Но ты никогда не самоутверждаешься и никогда не строишь границ: ты принимаешь человека таким, какой он есть, и строишь отношения, исходя из этого. Думаю, каждый за нашим столом прочувствовал это на себе.
Публика начала перешептываться.
— В мои шестнадцать-семнадцать лет именно это оказалось для меня бесценным. Мы жили одни в Твейте, у меня было тяжелое, как мне кажется сейчас, время, но я постоянно чувствовал, что ты мне доверяешь, полагаешься на меня и, что не менее важно, веришь в меня. Ты позволила мне самому набраться опыта, делая ошибки. Тогда я, естественно, не понимал, что у тебя такая стратегия, мне кажется, я вообще не видел ни тебя, ни себя. Но теперь я понимаю и хочу сказать тебе спасибо.
На этих словах я посмотрел маме в глаза и голос мой дрогнул. Я схватил стакан с водой, сделал глоток, попробовал улыбнуться, что оказалось нелегко, — за столом воцарилась сочувственная, так я ее ощутил, атмосфера, едва для меня выносимая. От меня требовалось всего лишь произнести речь, а не заглядывать в воронку собственной сентиментальности.
— И вот, — сказал я, — сегодня тебе шестьдесят. Сам факт, что ты не строишь планы отдыха на пенсии и только что получила высшее образование, немало о тебе говорит: во-первых, в тебе много жизни, витальности, любопытства и тяги к знаниям, во-вторых, ты никогда не сдаешься. Это касается и твоей собственной жизни, и твоего взаимодействия с другими: на все нужно время. На все его нужно столько, сколько нужно. Когда мне было семь и я шел в первый класс, я не ценил такую установку. В первый день в школу меня повезла ты, я отлично помню, что ты не знала, как туда ехать, но верила, что все будет хорошо. Вместо школы мы приехали в район дорогих вилл. Потом в другой такой же. Я в своем голубом костюме, с ранцем, аккуратно причесанный колесил по Трумёйе, а мои будущие одноклассники тем временем слушали на школьном дворе приличествующие случаю речи. Когда мы наконец доехали до школы, церемония уже закончилась. Я мог бы рассказать тысячу подобных историй. Ты проехала десятки километров в прямом смысле по кривым дорожкам, ехала милю