Кондуктор протянул мне билет и сдачу, я сказал спасибо, и он скрылся в утренней толпе едущих на работу пассажиров.
Я разозлился, но ничего не сказал, стал читать дальше. Когда мы доехали до Стокгольма и спустили коляску на перрон, я предложил Ингрид захватить с собой в кабинет ее чемодан, чтобы ей не тащить его к нам наверх, а потом снова вниз, — ночевала она всегда у меня в кабинете, если вечером оставалась у нас. Она с радостью согласилась. Я распрощался с ними в холле вокзала, вышел через терминал аэроэкспресса, перешел площадь с похожим на крепость Домом профсоюзов, двинулся дальше, вверх по Далагатан, одной рукой везя за собой чемодан, в другой неся сумку с компьютером, и через пять минут был уже в кабинете.
Он успел обрасти моими воспоминаниями. Недели, когда я писал тут «Всему свое время», напоминали о себе всем вокруг. Черт, каким же я был тогда счастливым!
Я разгреб место для ее чемодана под раковиной, потому что не хотел на него смотреть, пока работаю, и пошел в туалет отлить.
И что ж я там увидел? Шампунь и бальзам для волос нашей Ингрид. А что валялось на дне мусорки? Ее ушные палочки и зубная нить.
— Да какого ЧЕРТА! — взорвался я, схватил оба флакона и вышвырнул их в мусорку на кухне. — ХВАТИТ уже, ДОВОЛЬНО! — вопил я, выдирая пакет из корзины, потом нагнулся и им же вытащил из слива кольцо волос — ее волос, клянусь, — какого черта, это мой кабинет, единственное место, где меня никто не трогает, где я один, но даже сюда она просачивается со своими вещами, своим черт-те чем, даже сюда вторгается, подумал я и злобно скинул волосы в пакет, завернул его и поглубже затолкал в мусорный пакет на кухне.
Блин.
Я включил компьютер и сел за письменный стол. Нетерпеливо ждал, когда он наконец включится. На половице проступил Христос в терновом венце. На стене над диваном висел постер с ночным пейзажем Педера Балке. Над письменным столом — две фотографии Тумаса. На стене у меня за спиной — кит в разрезе и сделанные почти с фотографической точностью в той же экспедиции восемнадцатого века рисунки жуков.
Я не мог здесь писать. Вернее, я не мог написать здесь ничего нового.
Но на этой неделе писать мне все равно не светило. В субботу предстояло сделать доклад о своем «творчестве», как ни странно, в Бэруме, и вот к нему я и собирался готовиться ближайшие три дня. Бессмысленное мероприятие, на которое я согласился сто лет назад. Предложение пришло в тот же день, когда стало ясно, что книгу выдвигают на премию Северного совета; устроители писали, что такая традиция, все номинанты от Норвегии приезжают к ним рассказать о своей книге или творчестве, и, поскольку обороняться я как раз тогда мог хуже обычного, я согласился.
И теперь мучился.
Уважаемые дамы и господа. Мне глубоко до лампочки и вы, и книга, написанная мной, и то, получит она премию или нет. Единственное, что мне интересно, — писать. Тогда что я здесь делаю? Я купился на лесть в минуту слабости, они случаются со мной часто, но отныне минутам слабости и податливости на лесть — конец. Чтобы отметить эту веху по-человечески и недвусмысленно, я принес с собой газеты. Я собираюсь положить их на пол вот тут, перед трибуной, и насрать на них. Я несколько дней сдерживался и не ходил в сортир, чтобы получилось убедительней. Та-ак. Вот. Э-э-э… Ну вот. Осталось подтереть задницу — и дело сделано. Засим передаю слово следующему кандидату на премию, Стейну Мерену. Благодарю за внимание.
Я все стер, пошел на кухню и набрал воды в чайник, поковырял ложкой в банке с растворимым кофе, отломил несколько комков, положил их в чашку и в следующую секунду залил кипящей водой. Оделся, вышел на улицу, перешел на другую сторону, сел на скамейку у госпиталя и выкурил в быстром темпе три сигареты, глядя на проходящих людей и машины. Небо было безутешно серым, воздух — холодным, снег на обочине почернел от выхлопов. Я вытащил телефон, поколдовал над буквами, пока не получился стишок, который я отправил Гейру.
Гейр, Гейр! Что ты помер, беда!
А что вновь не воспрянет елда,
пусть тебя не гнетет:
из тебя прорастет
чудо-дама и даст нам всегда![67]
Потом я вернулся в кабинет и сел за компьютер. Нежелание, которое я явственно чувствовал, и тот факт, что впереди пять полных дней до того, как работа должна быть закончена, мешали, чтоб не сказать — совершенно демотивировали. Что вообще я могу им сказать? Бла-бла-бла, «Вне мира», бла-бла-бла, «Всему свое время», бла-бла-бла, рад и горд. В кармане куртки пикнул мобильник. Я вытащил его и нажал на сообщение от Гейра.
«Действительно, я погиб сегодня в аварии. Не думал, что все уже в курсе. Можешь забрать мои порножурналы, мне они больше ни к чему, тело совершенно одеревенело. Неплохая эпитафия на могильный камень. Но ты ведь можешь и лучше, нет?»
Попробую, написал я в ответ. Например, так?
Тут покоится Гейра бренное тело:
у «сааба» его колесо отлетело.
Померк его взор, а что сердце стучало —
кому было дело-то поначалу?
Нажали бы трупу крепче на грудь,
небось оклемался бы как-нибудь,
но в тесном гробу с заколоченной крышкой
смерть совладала-таки с парнишкой[68].
Поэзия так себе, но все же времяпрепровождение. Глядишь, и Гейру в его университетском кабинете доставит незатейливую радость. Отправив сообщение, я пошел в супермаркет и купил еды. Поел, час поспал на диване. Дочитал первый том «Братьев Карамазовых», взялся за второй, а когда закончил его, за окном было темно, а дом наполнялся первыми вечерними звуками. Я чувствовал себя как в детстве, тогда я тоже мог лежать и читать несколько часов подряд, голова словно замерзла, а сам как будто вернулся из сна, ледяного сна, в послевкусии от которого все вокруг казалось жестоким и негостеприимным. Я встал, вымыл руки горячей водой, тщательно их вытер, выключил компьютер, убрал его в сумку, навязал на шею шарф, натянул шапку поглубже, надел куртку и ботинки, запер за собой дверь, надел варежки и вышел на улицу. До встречи с Гейром в «Пеликане» оставалось еще полчаса — времени с избытком. Снег на тротуаре был желто-коричневого цвета и зернистой консистенции, похожий на твердую манную крупу, — он разлетался из-под ног. Я шел вверх по Родмансгатан к станции метро на пересечении со Свеавеген. Половина седьмого вечера. Безлюдные улицы заполняла та неуловимая темнота, которая проступает только в электрическом свете, лившемся теперь из каждого окна, от каждого уличного фонаря на снег и асфальт, улицы и перила, припаркованные машины и пристегнутые велосипеды, фасады, карнизы, таблички на домах и столбы. Я легко могу быть другим, думал я доро́гой, ничто во мне не казалось в тот момент настолько бесценным, чтобы его нельзя было заменить чем-то еще. Я пересек Дротнинггатан, внизу которой копошились черные, похожие на букашек люди, у сквера Обсерваториалюнден спустился по ступенькам, прошел мимо китайского ресторана с отвратительной табличкой «Жратва» и зашел в метро. На двух платформах было человек тридцать-сорок, ехавших, судя по их сумкам, домой с работы. Я встал на максимально возможном отдалении ото всех, поставил сумку между ног, уткнулся плечом в стену, вынул мобильный и набрал Ингве.
— Привет? — сказал он.
— Привет, это Карл Уве.
— Слышу.
— Ты звонил? — спросил я.
— В субботу.
— Я собирался перезвонить, но отвлекся, у нас были гости, а потом забыл.
— Не страшно, — сказал Ингве, — я просто так звонил.
— Тебе кухню доставили?
— Да, сегодня причем. Стоит рядом со мной. А еще я купил себе машину новую.
— Да ладно?
— Правда. Старую уже надо было менять. «Ситроен-ХМ», не очень юзаный. Бывший катафалк.
— Шутишь?
— Нет.
— Ты будешь ездить на катафалке?
— Его переоборудовали, конечно. Он выглядит совершенно обычно, никакого отсека для гроба.
— Слушай, но все равно. В нем же возили покойников…
Ингве фыркнул:
— Да ты неженка. Машина как машина. И она мне по карману.
— Ну-ну, — сказал я.
Мы замолчали.
— А в целом как? — спросил я.
— Все как обычно. А у тебя?
— Тоже. Вчера ездили за город, к Линдиной маме.
— У-у.
— Да.
— А Ванья? Уже пошла?
— Пара шагов только. Честно говоря, она больше падает, чем ходит.
Он засмеялся на другом конце.
— А Турье и Ильва?
— С ними все в порядке. Турье, кстати, отправил тебе письмо. Из школы. Не получил пока?
— Нет.
— А то он отказывается говорить, что написал. Так что сам прочтешь.
— Да.
В туннеле показались огни идущего поезда. Слабый порыв ветра прошелся по платформе. Народ зашевелился и встал у края перрона.
— Слушай, поезд пришел, — сказал я. — Потом созвонимся.
Поезд медленно остановился передо мной. Я поднял сумку и подошел к дверям.
— Да, — сказал Ингве. — Созвонимся. Пока-пока.
— Пока.
Двери передо мной открылись, толпа хлынула наружу. Как раз когда я опускал руку с телефоном, меня сзади толкнули в локоть, и телефон выскользнул и нырнул вперед, под ноги идущим, я даже не заметил куда, потому что инстинктивно первым делом обернулся к толкнувшему меня.
Куда девался телефон?
Никакого удара я не слышал. Может, он ударился о чью-то ногу? Я сел на корточки и оглядел платформу вокруг меня. Телефона нигде не было. Вдруг кто-то отфутболил его? Нет, я бы заметил, думал я, поднимаясь, покрутил головой, посмотрел на пассажиров, устремившихся на выход. Он ведь не мог упасть в чью-то сумку? У одной женщины сумка через плечо была расстегнута. Или такого не бывает?
А вдруг?
Я пошел следом за ней. Могу ли я легонько коснуться ее плеча и объяснить, что прошу ее посмотреть в сумке: у меня выпал телефон, и я подумал, вдруг он угодил к ней?
Нет, это все невозможно.