Harmonia caelestis[74] Эстерхази, где он пишет о своем отце. Правда, я старался не читать романов по-шведски, слишком родственный язык, оглянуться не успеешь, уже что-то подцепил, подпортил свой, поэтому при возможности я всегда выбирал норвежский перевод, тем более я вообще считал, что маловато читаю на родном языке. Но времени менять не было, я хотел успеть приготовить обед к приходу Линды. Да и Ванья ясно давала понять, что книжных магазинов с нее на сегодня довольно.
Дома я приготовил салат с курицей, нарезал хлеб и накрыл на стол; пока я занимался этим на кухне, Ванья в коридоре стучала деревянным молотком по деревянным шарам, они падали в деревянный лоток и скатывались оттуда по деревянному желобу на пол.
Через пять минут русская уже стучала по трубам. Я ненавидел этот звук, ненавидел ждать его, но в данном случае основания были, стук кого хочешь доведет до безумия, поэтому я забрал у Ваньи игрушку и пересадил ее в стул, надел на нее нагрудник, протянул ей хлеб с маслом, и тут пришла Линда.
— Привет! — сказала она, подходя и целуя меня.
— Привет!
— Я заходила утром в аптеку, — сказала она и посмотрела на меня сияющими глазами.
— И?
— За тестом на беременность.
— Еще раз. Что ты говоришь?
— У нас будет еще ребенок, Карл Уве!
— Правда?!
У меня увлажнились глаза.
Она кивнула. И глаза у нее тоже заблестели.
— Какое счастье! — сказал я.
— Да! Я ни о чем другом не могла говорить сегодня на терапии. Я только об этом весь день и думаю. Фантастика!
— Ты сказала терапевту раньше, чем мне?
— Да, и что?
— Ты каким местом думаешь? Это что, только твой ребенок? Ты не имела права никому рассказывать, пока мне не скажешь. У тебя как с головой?
— Карл Уве, прости, я не подумала об этом. Я не хотела тебя задеть. Просто новость меня переполняет. Ну давай не будем сейчас из-за этого ссориться.
Я взглянул на нее.
— Не будем, — сказал я. — Ничего страшного, в глобальной перспективе.
Ночью меня разбудил ее плач. Она плакала так горестно, жалобно, всхлипывая, как плачет только она. Я положил руку ей на затылок.
— Что случилось, Линда? — прошептал я. — Почему ты плачешь?
У нее тряслись плечи.
— Что с тобой? — снова спросил я.
Она повернула ко мне лицо.
— Я просто слишком исполнительная, — сказала она, — только и всего.
— Не понял. Ты о чем?
— Ну, вчера. Я зашла в аптеку и купила тест, потому что мне не терпелось узнать. Не было сил ждать. А когда я получила результат, как раз пора было идти к терапевту. И мне вообще не пришло в голову, что я могу туда не ходить. Я пошла из чувства долга!
Она снова зарыдала.
— А могла бы прибежать домой, к тебе, с этой фантастической новостью. Сразу! Я не обязана была идти на терапию!
Я погладил ее по спине, по волосам.
— Хорошая моя, но это все ерунда. Не играет никакой роли. Я сначала рассердился, да, но быстро все понял. Важно только одно — у нас будет ребенок!
Она посмотрела на меня сквозь слезы и улыбнулась:
— Ты правда так думаешь?
Я поцеловал ее.
Губы были соленые.
С того дня до ноябрьского вечера, когда я сидел на балконе в квартире в Мальмё, вернувшись с Ваньей с детского дня рождения, прошло два года. Ребенок, едва начавший тогда внутриутробную жизнь, не только родился, но уже дорос до года. Мы назвали ее Хейди, она получилась веселая беловолосая девица, в чем-то более бесшабашная, чем сестрица, в чем-то такая же ранимая. Во время крестин Ванья, когда пастор стал лить воду сестре на голову, отчаянно вопила «Нет! Нет! Нет!» на всю церковь, так что невозможно было не засмеяться, она реагировала на освященную воду физически, что твой вампир или дьяволенок. Когда Хейди исполнилось девять месяцев, мы переехали в Мальмё — внезапно, импульсивно, ни один из нас там раньше не бывал, мы там никого не знали, поехали посмотреть квартиру и, проведя в городе в общей сложности пять часов, решили, что переедем. И будем здесь жить. Квартира располагалась в центре, большая, сто тридцать метров, и залитая солнцем с утра до вечера, поскольку находилась на последнем этаже. Лучше не придумаешь, существование в Стокгольме становилось все мрачнее и мрачнее, под конец мы не видели другого выхода, кроме бегства. Сбежать от безумной русской, от хронического неразрешимого конфликта с ней, она продолжала бомбить жалобами владельцев дома, и в конце концов они вызвали нас на разговор, который ничем не кончился, потому что, хотя они нам и поверили, в конце концов чаша весов склонилась в нашу сторону, но поделать с русской они ничего не могли. И мы взяли дело в свои руки. В ходе очередного разбирательства, когда она явилась к нам, и я, с Хейди и Ваньей на руках, велел ей убираться, а она ответила, что у нее в квартире мужчина и сейчас он придет и побьет меня, мы позвонили в полицию и сообщили об угрозах расправы и преследовании. Я никогда не думал, что дойду до такого, но дошел. Полиция ничего предпринять не могла, но, что гораздо важнее, наслала на нее социальную службу: два человека пришли проверить, в каких условия она живет, а большего унижения она не могла себе и представить. О, как это утешало! Но соседские отношения лучше не стали. Для нас, живших посреди большого города — где единственными островками природы, без транспорта, но с зеленью, были парки — с двумя детьми и выгуливавших их в этих парках, как собачек, переезд был вопросом времени. Линда хотела в Норвегию, я нет, поэтому выбор колебался между шведскими городами, Гётеборгом или Мальмё, и поскольку первый Линда решительно отвергала, памятуя, как ей пришлось из-за болезни прервать учебу на курсах литературного мастерства, то мы и переехали в Мальмё, раз нам понравилось ощущение от проведенных в нем нескольких часов. Мальмё — город просторный, с высоким небом, с морем под боком; протяженный пляж находится всего в нескольких минутах от центра, до Копенгагена сорок минут, и настроение в городе вальяжное, отпускное, никак не похожее на стокгольмскую ауру — жесткую, суровую, зацикленную на карьере. Первые месяцы в Мальмё была не жизнь, а фантастика, мы каждый день ездили купаться, а вечером, уложив детей, ужинали на балконе, были полны оптимизма и ощущали такую близость и сродство, каких не знали уже два года. Но мрак сгустился и в Мальмё тоже, медленно и незаметно он заволок собой все стороны моей жизни, блеск новизны потускнел, мир ушел из-под ног, и вновь, дрожа, пришла фрустрация.
В тот вечер Линда и Ванья ужинали на кухне, Хейди с температурой спала в кроватке у нас в спальне, а я чувствовал, что мне тошно от горы немытой посуды и мысли, что предстоит ее мыть, от перевернутых вверх дном комнат, как будто в них прошел обыск, и все содержимое шкафов и полок выкинули на пол и методично по нему разбросали, от песка на грязном полу, от кипы нестираной одежды в ванной. От моего нового «романа», который не двигался с места. От потраченных впустую двух лет. От чувства, что ты заперт в домашней жизни. От наших скандалов, которые становились все более масштабными и все менее управляемыми. От того, что ушла радость.
Злость моя была мелочной, вспыхивала из-за ерунды; разве, подводя итоги жизни и оглядываясь назад, я стану считаться, кто когда помыл или не помыл посуду? Линду качало на качелях ее настроений, и когда она была в минусе, то просто ложилась и лежала в кровати или на диване; и если в начале отношений это вызывало во мне желание окружить ее заботой, то теперь — только злость: я, что ли, один должен все делать, пока она валяется, как тюфяк? Не вопрос, я могу, но не за так. Когда я делаю все, у меня появляется право быть раздраженным, ироничным, саркастичным, очень сердитым. Безрадостность расходилась от меня широкими кругами и задевала основы нашей совместной жизни. Линда говорила, что ей надо только одного, чтобы мы были счастливой семьей. Этого она хотела, об этом мечтала: как мы будем веселой, радостной семьей. Я мечтал о другом: чтобы она делала по дому столько же, сколько я сам. Она отвечала, что столько и делает, и в этом пункте мы, перейдя на личности и обвинения, застревали с нашей злостью и нашей тоской посреди жизни — нашей жизни, а не чьей-то там.
Что за бред, тратить жизнь на переживания по поводу домашних дел.
Как такое вообще возможно?
Мне хотелось как можно больше времени проводить в одиночестве, чтобы меня как можно меньше дергали.
Я хотел, чтобы Линда, и так сидевшая дома с Хейди, взяла на себя и Ванью, а я смог бы работать. Линда этого не хотела. Вернее, может, и хотела, но не могла. Все наши ссоры и скандалы так или иначе сводились к этому перетягиванию каната. Если я из-за нее и ее требований не смогу писать, я от нее просто-напросто уйду. И она это, в общем, понимала. Она нарушала мои границы, когда ей что-то требовалось, но никогда не доводила меня до точки невозврата. Хотя иногда мне оставалось до нее два шага. А месть моя состояла в том, чтобы выполнять все ее требования, то есть я занимался детьми, мыл пол, стирал одежду, ходил в магазин, готовил еду, зарабатывал все наши деньги, не оставляя ей ни одного конкретного повода для претензий, что я не участвую в семейных делах. Я не давал ей лишь того единственного, чего ей больше всего хотелось, — моей любви. Так я ей мстил. Безмятежно наблюдал, как она все больше и больше отчаивается, пока наконец она не взрывалась и не начинала вопить от злости, обиды, тоски и желания. В чем проблема? — говорил я тогда. Тебе кажется, я мало делаю? Ты говоришь, что измучена, замотана? Изволь, я могу заняться завтра детьми. Отвести в сад Ванью, а потом пойти погулять с Хейди, а ты полежи, отдохни. А потом я заберу Ванью и буду вечером сам с ними возиться. Так хорошо? А ты отдохнешь, ты же так вымотана. Аргументы у нее кончались, и она иной раз начинала швыряться предметами. Могла разбить тарелку или стакан или что под руку подвернется. По-хорошему ей самой следовало бы мне это предложить, но она не предлагала. И поскольку корень ее проблемы был не в том, что она выбивалась из сил, делая слишком много, а в том, что у любимого мужчины не находилось любви, а только злость, раздражение, разочарование и обида, но этого она ни за что бы не стала формулировать, то наилучшей местью для меня было толковать ее слова буквально. О, как я злорадствовал, когда она попала в ловушку — я был готов исполнить любое требование, пожалуйста. Когда после вспышки бешенства, неизменно следовавшей в продолжение перепалки, мы укладывались спать, она часто начинала плакать, искать утешения. Что давало мне возможность отомстить еще больше, не идя у нее на поводу.