Она все еще любовалась собой, когда Кухён снаружи громко предупредил, что явилась Чхэбон. Девушка торопливо опустила вуаль и встала лицом к двери, нервно сцепив пальцы в замок. Ладони тут же вспотели.
Счастливая своим поручением Чхэбон, никогда бы не заподозрившая, что ее появления могут ждать с таким беспокойством, радостно и неуклюже ворвалась в комнату. Ее никогда не знавший отдыха рот открылся, как только она переступила порог.
– Ох-ох-ох, госпожа, как же я рада вас видеть! Вы меня помните? Это я тайком угощала вас сладостями, когда вы были помладше! Как же вы выросли! Я вас помню еще во-о-от такой маленькой! С тех пор не довелось вас встречать, только нянюшка и оставалась рядом с вами. Вам, наверное, не хотелось, чтобы я или Сунъён видели шрам? Но с вуалью его как будто и нет!
Пиён ошеломил обрушившийся на нее словесный поток – для Чхэбон, похоже, было совсем не важно, отвечают ли ей. Она знала эту служанку благодаря их с госпожой ночным вылазкам на кухню, какие они не раз совершали в детстве. В ту пору Чхэбон оставляла для них сладкие угощения в укромном местечке на полке, где хранилась посуда. От радости Пиён едва не прослезилась. Она несколько лет не выходила из флигеля, разговаривая лишь с госпожой, нянюшкой и Кухёном, и увидеть новое, но все же знакомое лицо казалось ей событием из ряда вон выходящим. Однако она помнила предупреждение нянюшки не отвечать на болтовню Чхэбон ради сохранения тайны, а потому, не сказав ни слова, просто вышла из комнаты.
Чхэбон, продолжавшая взволнованно говорить о чем-то, на мгновение умолкла, пораженная столь холодным к ней отношением. Но тут же нашла объяснение: во всем виноваты разбойники, в детстве напавшие на госпожу! А ведь она росла таким живым и дружелюбным ребенком! Чувствуя жалость и совсем не обиженная, Чхэбон поспешила за вышедшей девушкой. Чтобы помочь молодой госпоже обуть кожаные туфельки, Чхэбон чуть не кубарем скатилась с высоких каменных ступеней. Но обе они тут же застыли и повернулись на громкие голоса у ворот, ведущих в маленький сад. Там Кухён спорил с каким-то мужчиной, который хоть и уступал ему в росте, но совсем ненамного.
Любившая хорошую перебранку Чхэбон тут же раскрыла рот:
– Кто это сюда рвется? Кухён, кто там? Госпожа уже готова идти!
Увидев девушек, Кухён поклонился Пиён, однако незнакомец не поприветствовал «госпожу», а грубо на нее уставился. Девушки смогли хорошо его рассмотреть. Этому здоровяку в старой неприглядной одежде на вид было не меньше тридцати. Широкая грудь, толстая шея, из-под закатанных рукавов виднелись сильные мускулистые руки со вспучившимися венами. Правильные черты потемневшего от солнца лица наверняка привлекали женщин. Портил лицо лишь длинный шрам возле левого глаза. По-видимому, он был получен давно, но все же очень заметен. Как знала Пиён, изучавшая лицо мужчины сквозь вуаль, однажды полученная подобная рана остается с тобой навсегда.
– Он прибыл сюда с труппой и пытается найти веревку, чтобы соорудить занавес, – сообщил Кухён.
Пиён растерянно молчала, не зная, как поступить. Чхэбон не испытывала таких затруднений.
– Да занавес висел еще до того, как я сюда пришла! Пройти всю усадьбу до флигеля, чтобы спросить веревку? Кого он хочет обмануть? Рыскает здесь, чтобы присмотреть, что стащить!
Глаза незнакомца расширились и потемнели от гнева. Пиён застыла перед этим яростным взглядом, но на Чхэбон он не подействовал.
– Кто тебе разрешил так пялиться на госпожу?! А ну опусти голову!
– Госпожа, что мне с ним сделать? Наказать его или пусть идет? – быстро спросил Кухён, пока служанка не заговорила опять.
Как же быть? Нянюшка строго-настрого запретила раскрывать рот! Пиён стояла, нервно сжимая и разжимая влажные от пота ладони. Незнакомец, и не подумавший опустить голову, не отводил от нее взгляда. Пиён представляла воришек совсем другими.
Она собралась с духом и едва слышно пролепетала:
– Пусть…
Чхэбон недоуменно взглянула на госпожу, дивясь, как может всего одно слово даваться с таким трудом, но Пиён, не обращая на нее внимания, пошла вперед. Сокрушаясь о том, как изменилась ее госпожа, превратившись в тихую и нерешительную юную даму, служанка последовала за ней.
Пока они шли до павильона, построенного специально для проведения праздников и различных церемоний, Пиён думала о незнакомце. Мысли – а значит, и язык Чхэбон – тоже вскоре переключились на него.
– Ну и манеры у этого молодца! Наверное, ни к чему не пригоден, вот и взяли его на самую простую работу. Нет, ну скажите, если не вор, то зачем шастает по усадьбе? Так и рвался во флигель! Как же, испугаюсь я его! Да пусть зыркает, сколько влезет. А все-таки крепок и пригож, правда? Только шрам его портит. Шрамы на лице хуже всего… Ой!..
Чхэбон наконец прикусила язык, а Пиён стала думать о шраме на лице мужчины. Было ли это ножевое ранение? И не потому ли она не может выбросить незнакомца из головы, что испытала к нему странное чувство родства? Часто ли ему приходится слышать, как люди шепчутся о его шраме у него за спиной? Ее собственный шрам запульсировал, и Пиён почувствовала неприязнь к служанке. К счастью, они уже пришли.
Сегодня здесь собрались не только жители Чахадона, но и всей северной части Кэгёна. Всем хотелось увидеть представление в усадьбе Ёнъин-бэка, пусть сегодня и не отмечали праздников и не присутствовал никто из высоких гостей. Ёнъин-бэк часто развлекался подобным образом, и в народе даже пошла молва о его горячем пристрастии к клоунам с их акробатическими прыжками, однако простому люду, имевшему возможность бесплатно поглазеть на артистов, увлечение Ёнъин-бэка было по нраву. Только ли поглазеть? Вином здесь не угощали, но сытной еды, сладостей и обычных напитков было всегда вдоволь. А потому толпы и толпы зевак тянулись к усадьбе.
Нугак[41] в усадьбе Ёнъин-бэка был настолько большим, что потребовалось бы несколько сотен сидящих бок о бок рабов, чтобы его заполнить, а под ним было достаточно пространства для многолюдных игр. Размером он не уступал знаменитому в прошлом нугаку Чинян-гона из могущественного клана Чхве, который тот построил, разрушив сотни окрестных жилищ. Внизу на поляне толпились слуги и рабы со всей усадьбы и любопытные простолюдины, окружая временно возведенную высокую сцену, закрытую шелковым занавесом, с края которой разместились музыканты. Артисты уже приготовились начать представление. Около десятка кинё в очень широких юбках тоже всем видом показывали, что пора начинать.
Да и зрители волновались из-за задержки, то и дело бросая взгляды на нугак. Наконец в павильоне появилась дочь Ёнъин-бэка, сопровождаемая служанкой, и заняла полагавшееся ей сегодня главное место. Как только она уселась, слуга, стоявший внизу, дал артистам знак начинать.
Как бы часто ни ходили люди на представления – по разу в год или по четыре раза в месяц, – выступления клоунов-акробатов неизменно захватывали всех без исключения. Публика с восторгом принимала и трюки на шесте, и жонглирование золотыми шарами, и глотание мечей, и выдувание огня. Однако больше всего зрители любили смотреть на канатоходцев, каждый шаг которых по высоко натянутой над землей веревке казался смертельно опасным.
Совсем недавно рискованные номера канатоходцев были самым желанным зрелищем и для Пиён. Она была бы рада полностью отдаться представлению и с замиранием сердца наблюдать за тем, как клоун, балансирующий на веревке толщиной с палец, вдруг подпрыгивает и снова оказывается на веревке – стоя, сидя и даже на коленях, однако ее отвлекали тревожные мысли, и вовсе не о том, что она должна играть роль молодой госпожи. Пиён высматривала среди зрителей незнакомца, который пытался ворваться во флигель, и никак не могла его отыскать, хотя крупный мужчина со шрамом должен был выделяться в толпе. Пристально вглядываясь в лица людей, Пиён пропускала самое интересное. А тревожилась она оттого, что данный Кухёну неполный ответ теперь казался ей совершенно невразумительным.
«Правильно ли Кухён меня понял? Отпустил ли незваного гостя? А если не понял и накажет его?» – то и дело спрашивала себя Пиён.
И вдруг ее взгляд, блуждавший по огромной толпе, остановился: за сценой стоял мужчина, которого она искала.
«Кухён его отпустил!» – обрадовалась она.
В следующее мгновение ее руки напряженно сжали шелк юбки – будто почувствовав ее взгляд, незнакомец поднял голову и теперь смотрел на нее. А может, ей только кажется? Ее ресницы затрепетали. По толпе пронесся испуганный вздох. Клоун, танцевавший с веером на веревке, вдруг накренился в сторону, словно падая. Мужчина даже не посмотрел на канат. Его поза не изменилась, и теперь Пиён была уверена, что не ошиблась. Толпа продолжала ахать и восклицать, а два человека смотрели друг на друга, не отрываясь.
Казалось, музыка стихла, а клоун, шутивший где-то внизу, потерял голос. Все движение замедлилось или вовсе застыло. По-прежнему ясно Пиён видела только устремленный на нее взгляд незнакомца. Она потеряла счет времени, а когда появилась нянюшка, оказалось, что не только закончилось выступление канатоходцев, но и подходит к концу танец кинё.
– Пришло время наградить артистов и музыкантов, – сказала нянюшка. – Подарки я раздам сама, а ты просто иди рядом и кивай в знак благодарности.
Только тогда Пиён наконец очнулась.
В представлении участвовали несколько десятков человек, и на подарки им пошло немало шелка и серебра. Толпа завистливо гудела. Когда ведущие артисты от каждой труппы выразили признательность госпоже, слуги принесли чай и еду и снова грянула музыка и продолжилось веселье.
– Госпожа, с вами хочет увидеться управляющий Пэ. Он ждет вас в доме, – вдруг сообщила нянюшка.
Они стали выбираться из толпы. Пиён оглянулась на сцену, но не увидела незнакомца. Куда он исчез? Нянюшка, забывшись, что Пиён изображает госпожу, подтолкнула ее в бок.
Они прошли в большой дом, в комнату, где Ёнъин-бэк обычно занимался делами. У стен стояли шкафы, забитые счетными книгами. Пиён, впервые за долгие годы оказавшаяся в большом доме, да еще в комнате господина, где ей раньше не приходилось бывать, съежилась от страха. Вся надежда была на нянюшку, но ключник Пэ не мог этого знать.