– Все будет хорошо. Мы обязательно вернем их домой. Для начала давай еще раз осмотрим место, где растут ягоды, о которых ты рассказал детям.
Если не считать хруста нерастаявшего снега, звучавшего из-под копыт лошадей, вокруг было тихо. Если дети где-то рядом, быть не может, чтобы они не шумели. Когда Сан подумала об этом, невзирая на холод, по ее спине прокатились капли пота. Она подошла к кусту, на который указывал Ёмбок, и почувствовала, как в напряженной тишине волосы у нее встали дыбом. Вокруг по-прежнему царила тишина, нарушаемая лишь их с Ёмбоком дыханием и фырканьем лошадей, но в кустах точно что-то было.
Сан медленно вытащила кинжал из-за пояса. Скрежет тонкого метала о ножны напоминал чистый пронзительный свист. Вдруг наземь упала груда снега, скопившаяся на тонких ветках. В ту же секунду она встретилась глазами с двумя сияющими огоньками. Монгольский солдат в толстой меховой шапке, сверкая узкими и острыми, будто у животного, глазами, целился в нее из лука. Как только она разглядела наконечник стрелы, он тут же сорвался с тетивы.
– Госпожа! – позвали ее откуда-то. Голос был тихим, но ясным. Ёмбоку он точно не принадлежал.
«…Хяни?» – подумала она. Тело ее взмыло вверх над потерявшей равновесие лошадью. Ей казалось, будто она медленно падает. С грохотом приземлившись, она потеряла сознание.
Обув свои мягкие хыкхе[45] из черной кожи, Мусок посмотрел на Пиён, со стоном прижавшую к себе груду легких одеял, и подошел к ней. Из-за кучи ткани, наваленной сверху, она не могла видеть как следует, поэтому удивленно подняла на него глаза, когда почувствовала легкое прикосновение его руки. Мусок выхватил у нее нестираное белье и ушел далеко вперед – к неширокому ручью. Он сбросил его на широкий камень, который идеально подошел бы, чтобы отмыть все.
– Спасибо, – прошептала ему покрасневшая Пиён.
Вот уже год они жили вместе, однако она до сих пор стеснялась Мусока. Благодаря этому он с новой стороны узрел, что ж это за зверь такой, женщина. Пиён была тихой и покорной, будто вся принадлежала ему, и, казалось, не знала, как быть со всеми его взглядами, словами и жестами, и даже в его объятиях под покровом темноты жар не охватывал ее. Она не стремилась его завлечь – Мусок это знал, но чувствовал исходящий от нее тяжелый соблазняющий аромат. Ее невинность разжигала в нем желание пуще откровенных искушений обольстительниц. Быть может, поэтому Мусока вдруг настигло нелепое желание тут же уложить слегка покрасневшую и опустившую глаза Пиён на ледяную гладь ручья.
«Помешанный», – обругал себя он. Будто желая отмыть свой помутившийся разум, Мусок бросил камень об лед, чтобы разбить его, опустил руку в студеную воду и, похрипывая, поболтал ей.
– Ваши руки не выдержат стирки в такой воде. Они ведь слишком горячие, я знаю, – спрятав руки за спину и опустив лицо, сказала покрасневшая еще сильнее Пиён. Она помнила, как он, вернувшись спустя несколько дней, держал ее за руку; помнила ту жаркую ночь, что они разделили. Быть может, он понял ее мысли или стеснение, подобно лихорадке, захватило и его, но, как бы то ни было, Мусок неловко откашлялся и отвернулся.
– Закоченелые руки и не отогреть толком, черт, а монахи не знают милосердия.
Скрываясь от преследователей, они укрылись в ночлежке, которой управляли буддийские монахи. Место это было построено меж селений: второсортный постоялый двор, где останавливались монахи, отправлявшиеся торговать, поэтому здание стояло на окраине, жилых домов в округе не было. Идеальное гнездышко для Мусока с Пиён. Еще один плюс состоял в том, что путешественников там было много, но останавливались они всего на день, поэтому на них можно было и вовсе не обращать внимания.
Монахам очень кстати была бесплатная рабочая сила, которой можно было распоряжаться по своему усмотрению, поэтому они великодушно приняли у себя неизвестных юношу и девушку. Пиён взяла на себя быт: стирала, готовила, убирала; Мусок же стал защищать их от хищных животных и воров, которые могли бы напугать путешественников. Иногда по указу монахов, что занимались ростовщичеством от лица по[46], он запугивал земледельцев, не погасивших свои долги, и в счет уплаты забирал у них все, что представляло собой хоть какую-то ценность. Чтобы скрыть свой шрам от ножа, Мусок прятал глаз за тканью и притворялся, будто и вовсе потерял его; вид его был пугающим, поэтому одной лишь его угрозы хватало, чтобы заставить должников застыть. Всякий раз, когда он уходил по поручениям монахов и возвращался назад, у него на сердце было тяжело – он, потомок самбёльчхо, защищавших народ, стал куклой в руках тех, кто угнетал и мучил людей.
Постепенно его грудь перестало распирать от гордости потомка самбёльчхо. Он не сумел добиться намеченного: не отыскал выживших товарищей, не отомстил за Ю Сима и Сонхву. Лишь Пиён дарила тепло его страдавшей от чувства вины душе. Пряча лицо у нее на груди, он ненадолго забывал о своем тяжком бремени. Сейчас не время! Он корил себя, бил ладонью по лбу, но в конце концов понял, что не желает отпускать Пиён, поэтому оставил все как есть и понемногу простил себя. Спокойствие и утешение, какие дарили ему минуты, когда ее крохотное тельце извивалось под ним – огромным в сравнении с ней, – стали настоящим ядом: они отравили его решимость и желание отомстить. Разве не хорошо было бы жить вот так? По его каменному сердцу прошла трещинка, и желание жить обычной жизнью нахлынуло на него и стало мучить Мусока. Это невозможно! Совершенно невозможно! Мусок вновь и вновь зарекался мечтать об этом, но по прошествии месяцев, что он провел с Пиён, зарекания эти стали пустым звуком.
– Меня не будет несколько дней, – сухо предупредил он. Глаза Пиён наполнились беспокойством, она схватила его за рукав.
– Говорят, тут и там рыскают монголы. Не уходите далеко.
– Хорошо. Если вдруг что-то произойдет… укройся «там».
Пиён сжала губы. Услышав о «том» месте, она замерла, будто в лед превратилась. Прошло некоторое время, и она заговорила вновь. Голос девушки слегка дрожал.
– Не стану. Просто возвращайтесь поскорее. – Она, всегда покладистая, упрямо поджала губы, а Мусок, не проронив ни слова, повернулся к ней спиной.
Видно, такова их судьба: место, где свили себе гнездышко Пиён с Мусоком, находилось неподалеку от Покчжончжана.
Дорога, конечно, заняла бы целый день, но для Пиён, страдавшей от разлуки с госпожой, это и впрямь было совсем под боком. Поскольку Покчжончжан принадлежал Сан, которая находилась под защитой семьи вана, Мусок смутно догадывался о том, что воинов там будет вдоволь, чтобы защититься, даже если явится монгольская армия. Поэтому в крайнем случае он планировал сыскать там убежище для Пиён.
Он, конечно, понимал, насколько виноватой та чувствует себя перед госпожой, но чувствовал облегчение, зная: случись что, Пиён сможет отправиться туда, как бы бесстыдно это ни было. Мусок надеялся, что Сан, известная своей щедростью, не будет жестока с Пиён, ведь той и впрямь воспользовались. Королевский двор и высокопоставленные чиновники бежали на Канхвадо, поэтому им действительно повезло оказаться неподалеку от Покчжончжана. Однако Пиён упрямо противилась предложению отправиться туда, которое он высказал ей вчера. Мусок тихонько обнимал ее, пока она плакала и говорила о том, что ни за что так не поступит, а затем, когда уже собрался было отойти от нее, подумал о том, что избегать это место в случае опасности не так уж и плохо.
– Если встреча с ней так тебя ужасает, если она тебе не по душе, почему ты хотела поселиться так близко? – терпеливо спросил о том, что желал узнать, и оставив Пиён, отпустившую его рукав, он ушел, взяв коня за поводья. Иногда Мусок уезжал подальше якобы для того, чтобы купить все необходимое. И хотя монахам было известно, что он проводит где-то вдалеке достаточно много времени, они закрывали на это глаза, пока он, одноглазый, выполнял за них всю грязную работу.
Обычно Мусок отправлялся в Кэгён, Намгён или окрестности огромного публичного дома, что находился в городе-порту Сицзян. Он не знал истинного лица своего врага, поэтому единственным связующим звеном оставалась Ок Пуён, которая и давала ему указы. Напрямик войти в «Павильон пьянящей луны» он не мог – боялся, что его поймают, поэтому обманом получил нужную информацию от местных пьяниц. Все подтвердилось: Ок Пуён там нет.
«Она по натуре своей кисэн и коварная женщина, поэтому сейчас, должно быть, скрывается в каком-нибудь известном публичном доме. А если нет – там я, возможно, встречу кого-нибудь из тех, кто ее знает», – думал Мусок, и поэтому всякий раз, как у него появлялось время, посещал публичные дома, которые слыли хорошими. Как-то он даже тайно устроился на государственную службу, чтобы посмотреть «Книгу женских распутств»[47], хранившуюся в Кёнсисо[48]. Но увы, Ок Пуён и след простыл. Он обыскал все публичные дома Кэгёна и стал время от времени посещать Намгён, но эта коварная девка настолько тщательно замела следы, что Мусоку так и не удалось ее отыскать.
На пути в Намгён он заметил группу перешептывающихся людей и притормозил коня. Они говорили о падении Хамвансона. Намгён находится неподалеку оттуда, а значит, ехать дальше было чрезвычайно опасно.
«Долги, которые ждут монахи, нужно собрать с людей в трех местах… Сегодня лучше покончить с этим и сразу вернуться назад», – решил он. Не потому, что всю дорогу думал о Пиён. Во всяком случае в этом он себя убеждал, хоть и не мог не чувствовать, как в груди у него теплеет, а тяжесть падает с плеч.
Первый жилой дом, где он должен был получить проценты за ссуду, находился очень далеко. Мусок знал, что этому должнику с трудом удается зарабатывать на жизнь, хотя он отец двух детей и трудится весь год в поле не покладая рук. Ему хотелось поскорее разобраться с этим домом – знал он, как хитрят все эти, казалось бы, бесхитростные земледельцы, стоит хоть на секунду дать слабину: сразу заставляют детей лить слезы, кататься по земле и жалобно умолять, чтобы поставить Мусока в затруднительное положение.