«О нет! Я упустил его!» – покинув лес, он выехал прямо на тропу, поросшую травой, и двинулся по следам Лина, но не сумел отыскать даже намека на его тень. Верный указу наследного принца, он облизнул пересохшие и горькие от пота губы.
– У тебя ко мне какое-то дело? – прозвучал откуда-то из леса ясный голос. Из зарослей медленно выехал Лин. Чан Ый почувствовал укол совести и некоторое время сомневался, что отвечать. Он был недостаточно умел в выдумывании оправданий, чтобы найтись, что сказать человеку, который узнал его, несмотря на то что он сменил одежду и лошадь и надел панкат. Суджон-ху велел ему оставаться во дворце, но он, замаскировавшись, последовал за ним – уже этого было достаточно, чтобы вызвать подозрения, но Чан Ый не мог поведать ему о том, что пустился следом из-за тайного приказа его высочества, поэтому, так и не выдумав блестящего ответа на вопрос, сказал что-то маловразумительное.
– До меня дошли разговоры, будто здесь до сих пор разбросаны остатки монгольского войска, поэтому из опасений о вашей безопасности я отправился следом. Решил, что даже небольшая помощь может вам пригодиться. – Это никак не объясняло, зачем он замаскировался. Что отвечать, когда Суджон-ху спросит об этом? Чан Ый был не мастак сочинять на ходу; от напряжения у него по спине струился пот. Однако Лин смотрел на него спокойно: ни раздражение, ни недоверие не отражались у него на лице.
– Тогда поехали вместе, – кивнул он и продолжил свой путь. На мгновение Чан Ый пораженно замер. Суджон-ху уже знал, почему за ним следят? Или же принял неумелое вранье на веру? Почему он ни о чем не стал расспрашивать? Не задал ни единого вопроса и даже не нахмурился; что же у него в душе? Чан Ый некоторое время смотрел ему в спину, но вскоре тоже припустил лошадь.
«Ему совсем нечего скрывать?» – он почувствовал себя настоящим глупцом, оставаясь на небольшом расстоянии от Ван Лина, и горько скривился.
Они споро мчали вперед, и перед ними раскинулись зеленые поля молодого риса, подобно волнам вздымавшиеся на ветру, – самая пора для работ в полях. Они въехали на крестьянские угодья неподалеку от Покчжончжана, но, сколько ни скакали, не встретили ни души. Даже хижины с соломенными крышами, изредка встречавшиеся у подножия горы, оказались заброшенными и безмолвными, а освещало их лишь солнце. Они проверили, нет ли там кого, но, как и думали, их встретила лишь пустота.
«Посажено столько риса, что на его сбор потребуется немало рук, но всюду стоит зловещая тишина, словно здесь обитают лишь призраки», – будто в подтверждение мыслей Чан Ыя, прямо на их глазах урожай с целых полей обращался в прах. Окинув взглядом взошедший рис, Лин припустил коня еще быстрее – для него, человека с бесчисленным количеством ноби в услужении, чудовищный крах торговли урожаем был сродни закату процветания. Оттуда до Покчжончжана было рукой подать, и вскоре они прискакали к обители богатейшего человека во всем Корё. Чан Ый нахмурился. Он, прежде сопровождавший его высочество во время королевской охоты, помнил это место столь же великолепным, сколь дворец самого вана. Однако величественное здание, украшенное красными колоннами и испещренное сусальным золотом, запечатленное в его памяти, сгинуло в огне. На месте, где прежде стоял Покчжончжан, остались лишь почерневшая обрушившаяся крыша, поломанные двери да побитая и разлетевшаяся всюду черепица, напоминавшие о том, что дворец и правда был здесь.
Суджун-ху и Чан Ый без раздумий спешились и оглядели оставшиеся после пожара руины. В треснутых по центру колоннах тут и там торчали стрелы, под камнями были разбросаны мечи – все признаки ожесточенного сражения, однако нигде не было тел погибших.
«Все люди, что остались здесь, должно быть, умерли или были тяжело ранены. Пусть и говорят, что госпожа из Хёнэтхэкчу и Сохын-ху живы, остаться невредимыми им было бы нелегко», – размышлял Чан Ый. Просторный павильон с высоким потолком, прежде здесь каждый день проводились приемы. Стояли в ряд столы, а между ними мелькали десятки служанок, разносившие еду и напитки, – великолепие, подобное мечте. Покчжончжан без музыкантов и куртизанок уже не был Покчжончжаном. Все излишества, прежде демонстрировавшие богатства и власть, теперь обратились прахом.
Чан Ый опустил глаза вниз, под ногами было что-то мягкое и хрустящее: из почерневшей от пожара земли вверх, несмотря на разбросанные обломки, пробивалась зеленая трава. Его поразила жизненная сила столь незначительных растений. В людях порой пустоты больше, чем в этих безымянных сорняках. Чан Ый подумал о том, что в любую секунду может проститься с жизнью в бою, и, обуреваемый непривычными ему чувствами, посмотрел на Лина. Тот напрямик через руины шел к холмам, возвышавшимся позади рухнувшей постройки. Неподалеку от Покчжончжана лежало еще одно пепелище. Должно быть, раньше там был какой-то домик.
«Что он там делает?» – наклонив голову, Чан Ый удивленно наблюдал, как Суджун-ху поднимает что-то с земли. Он подошел поближе и увидел тонкую иглу, зажатую между большим и указательным пальцами Лина. «Человек, мастерски владеющий мечом, с иглой в руках выглядит так странно», – подумал он. Заметив, что Чан Ый совсем рядом, Лин выбросил иглу и, поднявшись, осмотрелся.
– Дом сгорел, торговля урожаем пошла прахом, а госпожу и Сохын-ху где искать?
– Не знаю… – они видели одно и то же, и на тщетные вопрошания Чан Ыя Лину нечего было ответить. Выражение его лица не оставляло сомнений в том, что он не ожидал увидеть Покчжончжан настолько разрушенным.
– Раз все сгорело, а людей нигде не видно, остается лишь все обыскать. Если не найдем их здесь, придется объехать ближайшие дома и храмы.
Чан Ый зашуршал по руинам к их лошадям, привязанным неподалеку, но Лин, вытянув руку, преградил ему путь.
– В чем дело? – в замешательстве спросил Чан Ый, но Суджин-ху лишь закрыл глаза и прислушался. Тогда Чан Ый последовал его примеру. До них доносились негромкие звуки, смешавшиеся друг с другом: ветер раскачивал ветви деревьев, листья и трава шумно шуршали друг о друга, даже скрипела так и не обвалившаяся до конца крыша, что до сих пор давила на разрушенные колонны. Он внимательно следил даже за самыми незаметными звуками. Когда Лин вдруг сорвался с места, Чан Ый, не различивший тех звуков, что привлекли Суджин-ху, бросился за ним следом, хоть и не понимал, куда и зачем они бегут.
Пока они пробирались через невысокие холмы, окружавшие сгоревший Покчжончжан, Чан Ый услышал какой-то слабый свист. Пока он мчался за Лином, что споро несся вперед, этот свист становился все отчетливее. Тонкий, высокий и печальный свист – кто-то играл на цевнице[62]. Стремясь к источнику мелодии, они немало пробежали, и Чан Ый выбился из сил; тогда Лин, за которым он пытался поспеть, наконец остановился. Можно было перевести дыхание. Вдруг мелодия, звучавшая из-за деревьев неподалеку, оборвалась.
– Чего вдруг перестала играть? – донесся до них тихий, но чистый и приятный мужской голос.
– Ты ничего не слышал? – раздался следом голос молодой девушки.
– Нет. Здесь ведь только мы. А там, наверное, какие-нибудь зверьки шуршат, – интимно и ласково, будто желая угодить собеседнице, ответил юноша. Интонация, с которой он произнес «только мы», особенно выдавала его нескрываемую взбудораженность. Он явно был увлечен этой девушкой. Голос его звучал так мягко, что сомнений не осталось даже у Чан Ыя, знавшего толк лишь в тренировках да оттачивании своего мастерства. Если б ответ девушки прозвучал хоть вполовину столь же чувственно, он бы невольно раскраснелся, решив, будто стал свидетелем чужой тайной любви. Однако та, напротив, заговорила резко и яростно.
– Какой же ты глупый! Неудивительно, что и в ночь, когда пришли монголы, спал без задних ног.
– Это… не моя вина! Один из твоих ноби ни с того ни с сего ударил меня по затылку, и я потерял сознание. А ты укрываешь того, кто посмел тронуть родственника вана! Продолжишь и дальше так возиться со своими людьми, и сама сильно пострадаешь. Они ужасны. На твоем месте, я бы наказал их всех.
– Они не «мои ноби», а люди, благодаря которым ты жив. Тебе бы не о наказаниях говорить, а благодарить их. Или, по-твоему, удар по голове хуже перерезанной монголами глотки? А о том, что ты споткнулся с мечом в руках и упал ничком, я никому не расскажу, не переживай.
Чан Ый так и видел, как поалело лицо юноши. Судя по разговору, они с Лином отыскали Сохын-ху и госпожу из Хёнэтхэкчу. Ее укор, должно быть, немало огорчил Сохын-ху, но голос его все равно звучал мягко.
– Ты куда-то запропастилась в ту ночь, я хотел тебя отыскать…
– Пойди что не так, монголы бы обнаружили пещеру и все мы погибли бы. А ты чувствуешь себя обиженным и оскорбленным из-за какого-то удара по голове? Кто имеет полное право злиться, так это мои друзья и малютки, которые были в той пещере.
– …Я был неосторожен. Но…
– Вот поэтому я и просила тебя вернуться на Канхвадо. Тогда ты остался, потому что опасался нападения монголов, но сейчас-то ты что здесь делаешь? Строительство водного пути в самом разгаре, так почему ты, хоть и обещал уехать, привел меня сюда и просишь играть на цевнице? Не собираешься ли жаловаться, что спать толком негде, а переодеться не во что? Ты услышал мелодию, о которой просил, теперь уезжай на Канхвадо. Немедленно! Мне нужно заниматься делами!
– Я не могу допустить, чтобы лицо твое загорело от работы на солнце. Ну что ты будешь делать своими тонкими ручками? Лучше уж сидеть в тени деревьев и наслаждаться музыкой. А уехать я не могу – ты так и не сыграла ни одной мелодии до конца.
Положение дел вдруг изменилось: теперь она злилась, а он хитрил и позволял себе слишком много. Чан Ыю казалось, что с ее губ в любую секунду мог сорваться вздох раздражения. Но он ошибся.
– Ты правда уедешь после того, как я тебе сыграю? – серьезно спросила она.
– Конечно. Я знаю, что должен ехать, но и шага ступить не могу – мы провели вместе слишком мало времени. Поэтому, пожалуйста, позволь мне хоть раз насладиться твоим невероятным мастерством. Если услышу, как ты играешь, смогу отправиться на Канхвадо без сожалений. В память о том, как близки мы были здесь, пожалуйста, исполни мою маленькую просьбу.