– Сонхваааа! – прорвал тьму ясный и высокий громкий крик Пхильдо, сражавшегося с врагом, не открывая глаза.
– Не-нет! – в унисон с ним вскрикнула Пиён. Вопль, вырвавшийся у нее изо рта, не был похож на чудовищные задушенные звуки, прежде раздававшиеся на поле боя. Пиён обеими руками держала Нантху, поэтому не могла подхватить пошатнувшегося Пхильдо, поэтому подтолкнула его плечами и спиной. Тело мужчины потяжелело, и она услышала звук его падения. Но даже после Пиён чувствовала на себе его вес. Что произошло? Все три пары глаз – самой Пиён, обнимавшего ее Пхильдо и Нантхи – уставились в одну точку. Перед ними величественно стоял мужчина, в ногах у которого лежало тело воина с закрытым лицом.
Он был им совершенно незнаком. На первый взгляд мужчина скорее походил на воинов принца; казалось, он пришел, чтобы навредить им, а не помочь. Его лицо не было скрыто тканью, однако одеждой он скорее напоминал их врагов. Однако было ясно, что именно он помог им выжить. Пхильдо подхватил Пиён и помог ей выпрямиться, а затем огляделся; свет катившихся ламп открыл его взгляду ужасающее зрелище, однако теперь все было кончено.
Сонхва с Кэвоном сидели среди разбросанных трупов – рядом с истекавшим кровью Ёмбоком. Все шестеро мужчин, скрывавших лица, лежали на земле. Пхильдо сразу понял, что троих из них уложили они с товарищами, а об оставшихся трех позаботился странный человек, стоявший перед ним.
– Где госпожа из Хёнэтхэкчу? – резко заговорил он.
Хотя обе руки Пхильдо были изранены, и он теперь был не в силах держать меч как следует, он направил меч на нового противника – намного более опасного, чем те, что не показывали лиц.
– Кто ты? Разве ты не заодно с теми, кто забрал госпожу? Ты одет как они!
– Меня прислал Суджон-ху, – тяжело заговорил Чан Ый, глядя на Пхильдо, медленно приближавшуюся Сонхву и остальных.
Лин с тоской на душе наблюдал за тем, как его мать аккуратно складывала в большой сундук новую одежду, которую она с любовью пошила и выгладила для него. Госпожа Хванбо пыталась уложить внутрь десятки предметов гардероба. Она сшила целую гору: штаны и чогори – само собой, но вместе с тем и халаты турумаги и сильсон, нижнее белье, носки посон, черные шапки муллагон, чиновничьи шапки пхёнджонгон и даже монгольские шляпы паллип. Все сердечные порывы были направлены на младшего сына, который вскоре должен был отправиться в Тэдо вместе с наследным принцем. В сожалениях о том, что прежде она не заботилась о младшем сыне, который с тех пор, как ему минуло лет тринадцать-четырнадцать, находился вне дома так часто, что дни, которые они провели вместе, можно было сосчитать по пальцах одной руки, снова и снова складывала ему новые вещи; их набралось столько, что парой сундуков было уже не обойтись. Одной только дорогой стеганой одеждой, плотно набитой хлопком, чтобы сын не мерз студеной зимой, можно было наполнить отдельный сундук. Складывая сверху только сшитый турумаги, госпожа Хванбо вдруг кое-что вспомнила и оглянулась на сына.
– Турумаги, что ты носишь с тех пор, как стали дуть холодные ветры, порядком износился. Я пошила несколько новых, поэтому вели слугам наконец выбросить тот старый.
– Его еще можно носить, мама.
– Что за вздор? Если продолжишь его носить, это запятнает не только твою репутацию, но и твое достоинство. Если одежды господина изношены, в него и собственные слуги будут пальцами тыкать.
Не сказав ни слова в ответ, он склонил голову. Задумчиво наклонив голову, госпожа Хванбо стала гадать, отчего ее сын ведет себя так: у него нет нужды экономить, и он, конечно, скромен, но не бедствует, так отчего ему носить старый турумаги? Еще и сшитый неумело! Она взглянула на сундук, где лежала одежда, так не пришедшаяся ей по душе. Ни она, ни ее ноби такого бы не сшили. Неумеху, которая сотворила такое, тотчас прогнали бы из комнаты для шитья. Но ее сын, похоже, все равно не собирался выбрасывать этот турумаги.
В отличие от своих братьев Лин был неразговорчив; да и выносила его она через боль. Но даже не зная обо всем, что лежит у сына на душе, некоторые вещи она понять могла. Так, госпожа Хванбо знала, что он редко идет против ее воли, но, если уж решит что-то, никакие старания собственной матери не заставят его передумать. Но, как бы то ни было, до его отъезда в Тэдо оставалось лишь несколько дней, поэтому припираться из-за какого-то старого турумаги было совершенно ни к чему. Она тихонько взяла Лина за руку.
– Вы когда-нибудь вернетесь?
– Его высочество вскоре приедет назад в Корё.
Брови госпожи Хванбо нахмурились в замешательстве.
– Что? То есть как это – «его высочество»? Разве ты не приедешь вместе с ним?
Вновь не сказав ни слова в ответ, он только склонил голову. Дело, ясно, обстояло именно так, но его мама не понимала отчего. Пусть он был пленником, но в отличие от остальных все равно всякий раз возвращался на родину вместе с наследным принцем.
– Ты и дальше будешь в Тэдо, Лин?
– Думаю, мне нелегко будет вернуться.
– Вот как… Мне ты такого не говорил, но… Ты ведь уже взрослый, Лин, так, может, ты жениться хочешь? Подыщешь там невесту?
Слабая улыбка мелькнула на тонких губах ее младшего сына.
– Брат тоже еще не женат.
– Этот мальчищка все бегает за той, кого не может сделать своей. И когда только одумается?
При виде матери у Лина снова сжалось сердце – пока она вздыхала и шептала, на лбу у нее появлялись морщины. Только самый старший из сыновей госпожи Хванбо женился и спокойно живет, воспитывая детей, а остальные трое только и делали, что заставляли ее вздыхать и свыкаться с новыми морщинами, поэтому Лин, прежде равнодушный к таким переживаниям, вдруг отчетливо ощутил, каким неподобающим образом вел себя. Даже думая о добросердечной Тан, их мама беспокоилась и нервничала; что уж говорить о своенравных сыновьях. Чувствуя себя виноватым, Лин покрепче сжал ее руку. Сожалел о том, что не сказал матери правду: он оставляет ее навсегда. Он выбрал быть рядом с другим человеком, не с ней. При виде матери Лин испытал то же чувство вины, какое вызывали у него мысли о Воне; сердце его налилось свинцом.
– О чем это ты говоришь сейчас? Что значит «уже сделал для меня все, что мог»? – скорее разгневался, чем удивился Вон. – Живо объясни мне, о чем ты говоришь, Лин! Это ты сейчас уходишь от меня так?
«Полагаю, я сделал для вашего высочества все, что мог», – когда эти слова, и без того произнесенные им с трудом, вызвали столь пылкую реакцию наследного принца, Лин понял, что нелегко дать спокойный и убедительный ответ. Прежде всего – потому что человек, который требовал «живо объяснить» свои слова, толком не дал ему высказаться, лишь продолжил задавать вопросы.
– Почему ты так решил? Из-за строительства, которое начнут в Сучхангуне с первого лунного месяца? Потому что тебе это не понравилось и ты сказал, что из-за начала большого строительства в разгар зимы могут пострадать люди, а я все равно настоял на своем? Но разве мы не должны подготовить достойный дворец перед приездом племянницы императора? Это вопрос престижа Корё!
– Нет, дело не в этом. Я…
– Тогда из-за предложения, которое я сделал сестре Мунёна? Потому что я обещал забрать ее себе после смерти отца? По монгольскому обычаю после смерти отца сын наследует всех его жен и наложниц! Любую женщину, кроме собственной матери, он может забрать себе или выдать замуж за кого-нибудь другого. Об этом сказано даже в «Великой Ясе»[111] Чингисхана!
– И не в этом дело.
– Тогда из-за ложных обвинений и казни Муби и всех остальных? Из-за того, что я снова вернул Ин Ху и других на высокие посты? Или потому, что до отъезда в Тэдо я пренебрегал твоим мнением? А Ли Сынхю выслушал, поэтому, да?
Лин прикусил губу. Дело было и в этом, и не в этом. С некоторых пор он стал высказываться против решений наследного принца, из-за этого они начали пререкаться, а итог всегда был один: Вон поступал так, как и собирался изначально. Возможно, это было связано с тем, что Лин продвигал излишне идеалистичные и далекие от реальности идеи. Всякий раз пренебрегая его мнением, Вон подчеркивал именно это.
Строительство во дворце Сучхангун было расточительным и показным, и народ от него настрадается, поэтому прежний Вон, конечно, не поддержал бы его. Но нынешний Вон решил, что его новоиспеченной супруге, племяннице императора, до́лжно предоставить великолепный дворец, который ее не разочарует, а поскольку до ее приезда оставалось не так много времени, его высочество распорядился сократить период строительства. Кроме того, он желал, чтобы все дома в окрестностях дворца были либо снесены, либо по-новому отделаны, дабы они не портили общий вид. Когда Лин указал на несправедливость этих указов, Вон пренебрег его мнением, сославшись на печальную судьбу корёских правителей, которые посмели оскорбить монгольских принцесс.
Что касается сестры Ким Мунёна, которая позже стала Сукчхан-вонби, Лин выразил недовольство, поскольку обещание наследного принца сделать девушку своей после смерти его отца шло вразрез с конфуцианской моралью. Ему было сложно смириться с тем, что Вон возненавидел и убил наложницу вана, потому что та, пользуясь благосклонностью его отца, злоупотребляла властью, а затем лично выбрал девушку, которая заняла ее место и точно так же стала злоупотреблять властью. Ким Мунён был ничтожен, но благодаря положению сестры получил неплохой военный чин, и появились даже те, кто стал перед ним подхалимничать, хотя сам он занимал не такое уж высокое положение. Когда Лин указал на прискорбные последствия сложившейся ситуации, Вон ответил, что охота в компании девушек – единственное, что отвлекает вана, поэтому с последствиями остается лишь смириться. А когда Лин сказал, что держать подле себя продажных и жадных сторонников вроде Ин Ху – верный способ подорвать доверие народа, Вон заявил, что правителю необходимы люди, способные выстраивать разные связи, а Ин Ху обладает