ец к назначенному времени, покидать его в назначенное время, когда в год тебе будет дано лишь несколько десятков свободных дней, когда ты станешь читать дома книги, порой встречаться с приближенным и управлять полями, когда десятки лет проживешь так, а потом состаришься и волосы твои поседеют?
– Первым министром я не стану. И государственную должность не займу, и в делах политики участвовать не стану. Я друг его высочества, и лишь в этом качестве нахожусь подле него. Настанет день, когда ему не будет во мне нужды, и тогда я тихонько уеду.
Глубоко в душе Лин всегда знал это, но никогда не рассказывал об этом Вону, а теперь вдруг так просто выболтал ей. Она удивилась – ее широко распахнувшиеся глаза не дадут соврать. Сгорающая от любопытства Сан уже приоткрыла рот, чтобы о чем-то его спросить. Лин решил, что, если вопрос покажется раздражающим, его стоит оставить без ответа. Тогда и зазвучал ее ясный, чуть дрожащий голосок:
– Уедешь? Куда?
Он не ответил. Не оттого, что был раздражен. Просто у него пока не было ответа. «Куда? Не знаю», – отвернувшись от Сан, он мечтательно посмотрел на торговые суда, пришвартованные у подножия холма. Ему бы хотелось сесть на корабль и отправиться в какие-нибудь земли, о которых никто не знает, о которых не знает даже он сам. Когда, наглядевшись на порт, Лин вновь посмотрел на Сан, она уже позабыла о своем вопросе и вновь залюбовалась кораблями, что стояли на реке Йесонган. Ее чистая молочно-белая кожа стала пунцовой, а обычно игривое и озорное лицо – спокойным и печальным, но оттого не менее прекрасным. Глядя на ее пылающие щеки и поалевшие губы, он вдруг подумал о том, что, если однажды решит уехать, хотел бы уехать вместе с ней.
Порт, как и прежде, был полон больших и малых судов. Единственное отличие состояло в том, что на улице уже стемнело и окрестности порта почернели как смоль, пока сам Пённандо, что никогда не спит, сиял ослепительными огнями; а вот заморские корабли, на которые они с Сан хотели вступить, до сих пор были там. Они могли бы уплыть на одном из них вместе! Лин прикусил щеку. Глубоко вздохнув, словно пытался избавиться от навязчивых мыслей, он быстро спустился вниз со склона.
И внутри, и снаружи «Пённанджона» было темно. Поскольку на этом постоялом дворе останавливались лишь почетные гости, территорию вокруг него было принято ярко украшать фонарями, даже когда там совсем никого не было. Но эта ночь выдалась странной – «Пённанджон» больше походил на заброшенный дом без капли света. Спешившись, Лин прошел меж западным и восточным зданиями и попал во внутренний двор, словно ширмой, окруженный соснами. Из темноты тут же выскочило несколько крупных фигур; поджидавшие его люди двигались быстро. Зашумела покрывавшая землю белая насыпь. Шум окружал Лина. Постепенно становился все ближе и ближе к нему, словно собираясь в кольцо вокруг места, где он стоял. Чуткий слух Суджон-ху уловил быстрые передвижения по меньшей мере десяти человек. В кромешной тьме людей, облаченных в черное и закрывших лица, можно заметить лишь по их дыханию, обычно не заметному человеческому уху. Прежде чем смертоносное дыхание смешалось с шумом ударов, Лин инстинктивно потянулся к мечу на поясе.
Раздался хруст – кто-то небрежно шагал по насыпи. Зажглась лампа. В ее отблесках Суджон-ху увидел людей, зажавших его в кольцо. В прорвавшем тьму свете они посмотрели Лину в глаза, но тут же нерешительно потупили взгляды. Лица их были скрыты, но глаза показались ему знакомыми. Это были юноши, которых он когда-то давно обучал в Кымгвачжоне.
– Не мешкайте. Он преступник.
В той стороне, откуда послышался голос, стояли двое. Лицо первого тоже было скрыто черной тканью, в руке он держал лампу; рядом с ним стоял худощавый человек, облаченный в фиолетовый халат чхоллик и надвинутую на нос панкат. Подавший голос явно был человеком в маске, и, хотя он велел юношам не мешкать, сам посмотреть Лину в глаза не осмелился. Суджон-ху медленно убрал ладонь с меча и опустил руку вниз, оставаясь совершенно беззащитным. Как бы сильно шляпа ни скрывала лицо второго человека, Лин не мог его не признать. Пусть у него оказалось неожиданно много сопровождающих, именно ради встречи с ним Суджон-ху и проскакал тридцать ли.
В это мгновение Вон щелкнул пальцами. То был укор его подданым, до сих пор колебавшимся, несмотря на то, что само тело Лина кричало о том, что сопротивляться он не станет. Первым смелости набрался тот, кто держал лампу подле Вона. Опустив лампу на землю, он поднял дубинку и, оттолкнув неподвижно стоявших товарищей, приблизился к Лину.
– Вспомните, благодаря кому вы освободились от оков собственного статуса и зажили по-новому! Лишь ради него вас учили держать в руках мечи!
Сильный удар его дубинки пришелся Лину в плечо. Когда тот споткнулся, потеряв равновесие, на него безжалостно обрушилось множество ударов других дубинок. Замахнувшись раз, замахнешься и во второй, и в третий, но – неосознанно – сильнее раз от раза. Всех этих юношей Лин отобрал лично – все они когда-то были лишь простолюдинами из Кэгёна. Суджон-ху научил их контролировать свои тела и владеть оружием, но их единственным господином был Вон. Если бы не наследный принц, они до конца жизни так и оставались бы простолюдинами, но его милость открыла им новый путь, поэтому ради исполнения его приказов они были готовы отдать свои жизни. Верность, привязанность, правильное и неправильное – один приказ наследного принца, и все это растворялось, словно дым. Поэтому раз от раза удары, что они наносили Лину, становились все яростнее. Его тело было исколочено с ног до головы, и не осталось ни единого места, которое бы не пострадало от удара; Лин крепко стиснул зубы, чтобы не стонать от боли, но вдруг почувствовал сильный удар по затылку и рухнул на насыпь.
Вон снова щелкнул пальцами, и нападавшие, убрав дубинки, отступили. Его высочество прошел по насыпи через двор и остановился подле лежавшего на земле Лина. Когда он присел рядом и осмотрел тело друга, с его алых губ сорвался стон. Выцветшая одежда Суджон-ху была местами порвана и покрыта кровью. Сам он был практически чист, но из уголков глаз и губ у него текла кровь, которая обагрила белую насыпь.
– Где Чан Ый? – мягкий голос Вона был холоден и беспощаден. Даже убив Чхве Сеёна, Муби и других, он не растерял свою необычную нахальную улыбку. Стиснув зубы, Лин терпел боль, которую приносила ему разорванная кожа, и, шевеля распухшими губами, пытался говорить понятно.
– Умер. Я покарал его за совершенное преступление: он ослушался приказа вашего высочества и убеждал меня сбежать вместе.
– Ложь, – сухо оборвал его Вон. – Он предложил бежать вместе, это правда, но ты бы ни за что его не убил. Ведь это тебя он предпочел мне.
– Это не его вина. Я…
– Да, ты! Из-за тебя он меня и предал. Хотя я предупреждал, что сочту его предателем, если он скажет тебе хоть слово по дороге сюда!
– Он не говорил мне о моих преступлениях. Ни слова…
– Это неважно! Он не подчинился моему приказу, он солгал мне! Если бы вы приехали вместе, я бы поверил в вашу преданность, но вы не доверились мне! Чан Ый пытался убедить тебя сбежать, а ты, чтобы спасти его, солгал, будто убил. Вы только и думали о том, как вырваться у меня из рук!
Лин не спорил. Приди он вместе с Чан Ыем, было бы иначе? Зачем Вон устроил здесь засаду? Наверное, предполагал, что Чан Ый не приедет. Из-за крови, капавшей из глаз, Лин не мог держать их открытыми.
– Почему ты приехал? Почему не сбежал вместе с ним? – будто на допросе потребовал ответа Вон.
– Вы обещали встретиться со мной и выслушать остальную часть истории.
– Ты поэтому приехал? Правда не понимаешь, что сделал?
– Прошу прощения, но я действительно слышал лишь, что ваше высочество ждет меня в «Пённанджоне».
– Хорошо! Отныне я буду спрашивать о твоих преступлениях. Отвечай без утайки, Лин! – насухо сглотнув, Вон глубоко вздохнул. – Правда, что ты собрал остатки самбёльчхо, спрятал их и подделал посемейные списки? Когда Чан Ый узнал обо всем и попытался сообщить мне, ты заставил его сохранить тайну?
– Да.
– Ты пытался подтолкнуть начать восстание, пытался обмануть ничего не подозревавших Сан и ученых?
Лин с трудом открыл глаза. Его наполненный печалью взгляд упал лишь на черную ткань, свисающую с лица Вона. Он не мог видеть, с каким выражением лица тот задает ему вопросы.
– Нет.
– Тогда почему?! Почему ты сказал мне, что покинешь меня? Почему вдруг отвернулся от меня? Разве ты не пытался скрыться раньше, чем ваш заговор раскроется?
– Какой ответ вы хотите услышать?
– Правду и только правду!
– Правду ваше высочество уже знает.
Тонкие шелковые ленты, свисавшие с панката Вона, покачивались. Рукой лежавшей на земле, Лин схватил несколько камешков с насыпи и силой сжал их.
– Правда в… – захрипел он.
– Правда вот в чем. Ты споришь со мной обо всем с того самого дня, как последовал со мной в Тэдо, ты обозлился на меня, потому что я больше не следовал твоим советам, как раньше, а поступал по-своему. И под видом объединения конфуцианских ученых мне во благо ты строил тайный заговор с предателями, которые восстали против меня и королевской семьи. По случайности все раскрылось, и Хань Шэнь с остальными решились открыть истину. Ты почувствовал, куда все идет, и попытался сбежать, оправдываясь тем, что у тебя якобы больше нет причин оставаться рядом со мной. И даже сейчас ты строишь козни, прячешь предателя Чан Ыя, надеешься воспользоваться моей верностью и моей дружбой, чтобы обмануть меня и покинуть страну; потому и явился один. Не осознавал, что я уже знаю и такую правду?
– …
Лин не спорил. Ему хотелось увидеть лицо друга, скрытое колыхавшейся тканью. Лицо друга, что так холодно и жестоко перечислял его преступления – словно заранее готовился к этому разговору. Его несчастное, тоскливое лицо. Хотя в то же время и не хотелось. Между ними не было секретов и ненависти. Они были сердечными друзьями, так насколько же несчастным и опечаленным он, должно быть, выглядел сейчас. Если он так уверен, что это правда, значит, это она и есть. Нет, значит, это ей станет. Если такая правда – будто она хоть истинной, хоть ложной – сможет его утешить. Лин смолчал, и шелковые ленты на панкате Вона задрожали пуще прежнего.