Александру Ивановичу стало легче, а, вспомнив сегодняшнее похождение с украденной одеждой, а также неожиданное знакомство с Уточкиным, так и вообще рассмеялся:
– Сергей Исаевич, ах, Сергей Исаевич, какой же молодец право! Вот я с трудом до буйков и обратно сплавал, а он в Аркадию отправился! Удивительно бесстрашный человек!
А вот что знал о страхе Александр Иванович?
Что он неизбежен, конечно, что он всегда стоит за спиной.
Испытывал его неоднократно, например, когда, маменька привязывала его к железной ножке кровати и уходила со словами, что больше его не любит, или, когда он стоял перед строем в училище, и ему выносили приговор.
Все обрывалось внутри.
Жизнь заканчивалась.
Давился от слез.
Однако с возрастом понял, что знание страха есть знание ценности жизни, ее смысла, а смелость есть преодоление страха, есть победа над ним, но не является его отменой или упразднением, потому что человек смертен, и отменить это невозможно.
Александр Иванович вернулся в комнату, налил себе еще водки, выпил и вновь вышел на балкон. Стал размышлять дальше – безусловно, можно перечислять в уме свои страхи, но ни в коем случае при этом не произнося их вслух, не призывая их тем самым, можно даже с ними собеседовать, представляя себя в том или ином несчастном и безнадежном положении, но всякий раз при этом необходимо помнить о том, что ты ответственен перед сделанным тобой выбором и любящими тебя людьми, что это и есть реальность жизни, а страхи же есть ни что иное как иллюзия, обман, сумеречное состояние души, порожденное праздностью и жестокосердием. Однако человек, который не испытывает страха, безумен. Конечно слышал и сумасшедших выходках Уточкина в Одессе. Например, как он на спор однажды съехал на велосипеде ночью с Жеваховой горы и остался жив, лишь разбив себе лицо и сломав ключицу, или как провел под водой, не всплывая, десять минут на одном дыхании, что противно природе человеческой, ведь у него нет жабр, и он не является рыбой. Все это, скорее всего, было следствием каких-то событий, произошедших еще в его детстве, и о которых Александр Иванович узнал позже.
О них ему Уточкин рассказал неожиданно и как-то очень обыденно, словно бы и не было в этом ничего из ряда вон выходящего.
Рассказал и забыл.
Рассказал и запомнил на всю жизнь.
Все началось с того, что страдавший алкоголизмом преподаватель Ришельевской гимназии Роберт Эмильевич Краузе повесился на чердаке дома, в котором он проживал со своей супругой Елизаветой Павловной и четырьмя малолетними детьми. По свидетельству очевидцев, обнаружив тело мужа, провисевшего в петле не менее двух суток, госпожа Краузе совершенно повредилась в рассудке, впала в исступление и, вооружившись кухонном ножом, сначала зарезала своих спящих детей, а потом покончила с собой. Однако в ходе следствия по этому делу выяснилось, что перед смертью покойная также пыталась зарезать и Сережу Уточкина 10 лет от роду, который проживал в семье Краузе на пансионе.
Долго еще потом у Сережи перед глазами потом стояло бледное, перекошенное гримасой страдания лицо Елизаветы Павловны Краузе – уродливое, почерневшее. Правая половина его дергалась, и казалось, что она жила отдельно от левой, словно бы уже окоченевшей и потому неподвижной, восковой.
Женщина что-то говорила, вероятно, даже кричала, но мальчик не мог ее слышать, потому как из разверстого рта безумной ничего кроме горячего дыхания и слюны не исходило. Она вещала без слов, и именно от этого становилось страшно, ведь могла зародиться мысль, что это ты оглох и ничего кроме грохота крови в собственной голове различить не можешь.
И это уже потом Сережа увидел в руках мадам Краузе нож, перепачканный в какой-то густой, черной жиже, напоминавшей квасное сусло.
Она размахивала им как саблей.
Нож был перепачкан в крови.
И тогда Уточкин побежал.
Нет, он совершенно не помнил своих первых шагов, полностью и безоглядно доверившись какому-то неведомому ранее движению токов в ногах. Абсолютно не чувствовал ни земли, ни ступней, не испытывал никакого усилия, толкая себя вперед. Порой ему даже казалось, что он летит, задыхаясь от страха и радости одновременно, щуря глаза, не смея оглянуться назад.
Вполне вероятно, что мадам Краузе и гналась за ним какое-то время, безмолвно крича, вознося над головой окровавленный нож, которым еще вчера на кухне стругали капусту, потрошили курицу или отслаивали огромные ломти белого хлеба, но потом оступилась, упала и напоролась на этот самый кухонный нож, испустив при этом дух мгновенно.
А Сережа ничего этого не видел и не знал, он бежал мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из которых были завернуты в простыни.
Бежал через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару.
Он остановился только где-то в районе Угольной гавани и вовсе не потому что устал, а потому что дальше бежать было некуда, перед ним до горизонта простиралось море.
Но именно здесь его и нашли.
Стали задавать ему вопросы, однако он молчал и лишь через некоторое время начал говорить, сильно при этом заикаясь, словно бы его мучили горловые спазмы, судороги, и слова, налезая друг на друга, превращались в поток нечленораздельных звуков. Однако постепенно он привык к этим разорванным не по его воле речевым оборотам и даже научился складывать из них понятные слушателю фразы…
Со словами «Боже, милостив буди мне, грешному» Александр Иванович взял рукопись, положил ее в камин и поджог, а потом стал смотреть на огонь и представлять себе лицо издателя – побелевшее, с дрожащим подбородком. Лицо человека, дергающего себя за мочку уха, была у него такая привычка, нервно покашливающего:
– Да что же вы, наделали, любезный Александр Иванович, что ж натворили-то? Без ножа взяли и зарезали! Николая Васильевича из себя возомнили? Только вы не он, уж простите!
Именно так он и будет говорить, ходить по кабинету, требовать объяснений, возмущаться.
Когда же рукопись догорела, превратившись в мерцающую красными сполохами горсть пепла, Александр Иванович взял кочергу и разворошил ее, не оставив и следа от истлевших лепестков, разметав их по кирпичному устью камина.
До Аркадии этим вечером Куприн так и не добрался, потому что сел писать новое сочинение взамен сожженной рукописи, которое он начал словами «настал урочный час, и пришли они к царю Соломону, слава о мудрости и красоте которого была известна далеко за пределами Палестины»
Сам не заметил, как проработал всю ночь, и только с рассветом очнулся от забытья.
Набрал полный кувшин холодной воды.
Вылил его себе на голову.
Насухо вытерся полотенцем.
После чего вернулся в комнату, собрал исписанные за ночь блокноты и спрятал их в деревянную шкатулку, ключ от которой носил на цепочке в вместе с нательным крестом.
6
Любовь Алексеевна написала сыну письмо, в котором рассказала, что ей было видение Льва Толстого, похожего на пророка Моисея с иззелена седыми волосами и струящейся бородой, заплетенной в косицы. Лев Николаевич был в высоких болотных сапогах, вытянутых на коленях полосатых почему-то пижамных штанах, старого фасона драповом пальто и неновой потертой шляпе.
Он гулял в сквере, что на Кудринской площади, покупал леденцы и раздавал их детям, но прежде чем отдать медового петушка или зайца он своим тонким старческим голосом рассказывал мальчику или девочке поучительную историю. Дети замирали, слушая какое-то время говорящего Моисея, но потом хватали леденцы и со смехом убегали. Льву Николаевичу только и оставалось, что качать головой и сокрушаться, что его поучительные истории никто не хочет дослушать до конца. Разве что один большеголовый мальчик в костюмчике, какой выдавали детям насельниц Вдовьего дома, внимательно смотрел на седовласого старика и никуда не уходил. Лев Николаевич подумал, что забыл дать ребенку леденец, но, увидев, что мальчик уже держит петушка, замер в недоумении.
– Как тебя зовут?
– Саша.
– А меня зовут пророк Моисей.
– Да, я знаю, – ответил мальчик, – мне маменька говорила про вас.
– Почему ты не уходишь, Саша?
– Потому что я жду, когда вы мне подарите леденец, ведь я выслушал до конца все ваши поучительные истории.
– Ты молодец, но, как я вижу, у тебя же уже есть один, – развел руками Лев Николаевич, задев при этом свою бороду, которая пошла волнами, а косицы зазвенели, словно в них были вплетены бубенцы.
– Один леденец я отдам маменьке, а другой возьму себе.
Старик в высоких болотных сапогах и драповом пальто обреченно вздохнул и протянул Саше угощение:
– Держи.
– Спасибо, – мальчик схватил его и тут же проворно запихнул в рот сразу двух петушков.
– Что же ты делаешь, негодник! – закричал пророк Моисей, – ты меня обманул!
Саша, отбежав от Льва Николаевича на безопасное расстояние и, не вынимая угощения изо рта, пробормотал:
– Маменька меня тоже обманула, когда обещала купить леденцы, а сама так и не купила. Я все сам съем и ей ничего не отдам.
– Ты плохой мальчик! Злой мальчик! Уходи прочь! –принялся топать своими болотными сапогами Толстой и трясти кулаками, а собравшиеся на истошные крики старика в пижамных штанах дети начинали смеяться, тыкать в него пальцами, а некоторые огольцы даже принялись кидать в него камни.
В конце письма Лидия Алексеевна рассказала сыну, что во время исповеди сообщила отцу Ездре об этом своем сновидении, найдя его лукавым и весьма искусительным. На что настоятель домового храма Вдовьего дома ответил, что граф Толстой сам прельщал невинного ребенка сладостями, и вины малолетнего раба Божия Александра в происшедшем никакой нет.
Александр Иванович отложил письмо и подумал, что, скорее всего, никакой Лев Толстой маменьке не являлся, просто она выдумала эту историю, чтобы в такой иносказательной форме высказать ему свою обиду, ведь он так давно не навещал ее и не писал ей писем. А то обстоятельство, что священник не стал обвинять мальчика в коварстве и лжи, говорило о том, Любовь Алексеевна все-таки прощала Сашеньке его невнимательность, более того, даже раскаивалась в том, что не купила своему сыну на его день рождения леденцы в сквере на Кудринской площади и заставила его страдать.