– Гриша – это как я в молодости, только лучше, – словно читая его мысли, прокричал Уточкин.
К концу первого тайма один мяч все-таки удалось сквитать – с превеликим трудом его буквально пропихнули в ворота.
На перерыв ушли со счетом 1:1.
Однако ничейный результат никого не устраивал, игра на вылет решала все.
Отдыхали здесь же, на кромке по разные стороны поля.
Пыль тем временем оседала, и с моря начинало тянуть прохладой.
И вот во втором тайме наконец выходил Богемский – щуплый, бледнолицый, с деланной придурковатостью в куцых движениях, его трудно было назвать симпатичным и тем более привлекательным, но, увидев его на поле, зрители повскакивали со своих мест, вопя от восторга и предвкушения настоящей игры.
Итак, Богемский принимал верхнюю передачу из глубины поля как бы даже нехотя, лениво, затем выполнял несколько финтов, обманув тем самым защиту, и резко ускорялся, уходя от преследователей, но почти сразу сбрасывал скорость и оглядывался по сторонам. По левому флангу набегал мощный стремительный полусредний по фамилии Пиотровский, делая жест рукой, что ждет пас, а прямо по ходу из-под плотной опеки выныривал Юра Олеша и тоже показывал, что открыт. Мгновения на раздумья, и Богемский, в очередной раз вильнув в сторону, отдавал пас Олеше. Увидев это, Пиотровский менялся в лице, поняв, что проделанная им работа по прорыву по левому флангу абсолютно напрасна. Он даже что-то кричал Грише, останавливался, зло сплевывал, но все решали секунды, и отвлекаться на это не было ни смысла, ни времени. Олеша тем временем перекидывал мяч через защитника, боковым зрением оценивал обстановку и делал голевую передачу Богемскому
Голкипер оказывался бессилен перед такой комбинацией. Нечеловечески вывернувшись, он предпринимал безуспешную попытку стать длиннее, чем он есть на самом деле, даже касался кончиками пальцев пролетавшего мяча, но это было единственное, что он мог сделать. Сетка вздрагивала, шла волнами, а судья матча засчитывал гол.
Буквально на последней минуте Богемский забил еще один мяч и отправился принимать поздравления от обезумевших зрителей, описывать своим тонким скрипучим голосом как забил победный мяч, как получил передачу с левого фланга и пробил без подготовки. Мяч на этот раз попал в верхнюю перекладину и свечой ушел в небо, а вратарь при этом весьма неловко выпрыгнул из ворот, словно сам попытался оторваться от земли и взлететь. Однако в результате первым у мяча оказался Гриша, который и переплавил его головой в створ ворот. Но так как все, окружавшие форварда, видели этот удар, то спешили тут же расцветить его рассказ всевозможными подробностями, снабдить деталями и украсить восторгами.
На трибунах остались только Уточкин и Куприн.
Какое-то время они сидели молча, видимо, каждый по-своему переживая увиденное. В эту минуту они были даже чем-то похожи друг на друга – сосредоточенные, кругололицые, погрузневшие, словно бы думающие одну и ту же думу.
Сергей Исаевич не удержался первым.
Он вскочил со скамейки и выпалил:
– Жаль, что до пенальти не дошло, я-то уж точно знаю, как надо правильно пробивать пенальти!
И Александр Иванович приступал к прослушиванию рассказа Сережи Уточкина, совершенно представляя себе целое театрализованное представление, когда в зале гаснет свет, поднимается занавес, и все начинается…
Итак, одиннадцатиметровый.
Если до него доходило дело, то Сергей Исаевич превращал его исполнение в целый спектакль, финал которого был предсказуем, но экспозиция, завязка и кульминация могли иметь массу вариантов, что приводило зрителей в неописуемый восторг.
Вот Уточкин устанавливает мяч на одиннадцатиметровой отметке, загадочно улыбаясь при этом голкиперу и одновременно бросая почтительно-куртуазный взгляд в сторону рефери. Затем неспешно отбегает на линию удара, приглашая при этом жестами зрителей соблюдать тишину и порядок, не отвлекать его и голкипера, не в меньшей мере, от предстоящего удара. Над стадионом повисает непривычная для футбольного матча тишина.
Сосредотачивается перед разбегом, даже закрывает глаза при этом, бормоча что-то невнятное себе под нос – то ли вознося молитву футбольным богам, то ли произнося заклинание, чтобы ноги не подвели, чтобы голкипер допустил ошибку, чтобы внезапный порыв ветра не скривил выверенную до миллиметра траекторию полета мяча.
Замирает на мгновение и, навалившись всем телом вперед, начинает движение. По мере приближения к мячу скорость нарастает, и кажется, что вся мышечная масса атлета сейчас найдет выход в том единственном и точном ударе, который всегда отличал Уточкина-пенальтиста. Однако в самое последнее мгновение происходит нечто необъяснимое и даже противоестественное – добежав до мяча и занеся для того самого страшного по своей мощи удара правую ногу, он лишь имитирует одиннадцатиметровый в левый угол ворот, а после виртуозного кульбита пробивает опорной левой ногой в правый угол. При этом вратарь обречен лишь наблюдать за тем, как мяч влетает в пустой створ ворот, тогда как сам он падает в противоположном направлении, словно вся сила инерции валит его с ног, делая попытку спасти положение бессмысленной и беспомощной.
Уточкин же тем временем совершает круг почета по футбольному полю, приветствует беснующихся болельщиков, большинство из которых так и не поняли, что же произошло.
Под бурные овации занавес опускается, в зале загорается свет, и все начинают расходиться.
– Вот это пенальти, – подводит итог своему рассказу.
И это уже потом, когда вдвоем они шли по Малофонтанской дороге, Сергей Исаевич как-то очень обыденно, словно бы и не было в этом ничего из ряда вон выходящего, стал рассказывать о своем детстве, о том, как страдавший алкоголизмом преподаватель Ришельевской гимназии Роберт Эмильевич Краузе, у которого он жил на пансионе, повесился на чердаке своего дома и так провисел не менее двух суток, пока его не обнаружила супруга Елизавета Павловна и не сошла от этого с ума.
– Рехнулась попросту говоря, у нее еще пол лица парализовало, и она не могла говорить, – изобразил гримасу, сощурил правый глаз, выпятил нижнюю губу.
Нет, не укладывалось в голове у Александра Ивановича, как об этом можно беззаботно рассказывать, да еще и вот так вот шутить, кривляясь.
Вот он, например, до сих пор с содроганием вспоминает генеральшу Телепневу, которая наложила на себя руки в процедурном кабинете Вдовьего дома.
Хорошо запомнил тот морозный, ясный день, когда к ним с маменькой в палату с грохотом распахнулась дверь, и дежурная по этажу низким, простуженным голосом пробасила – «Телепнева повесилась». И все куда-то с криками побежали, а Саша остался один. Вернее сказать, он медленно, как во сне, побрел по коридору на звуки стонов и завываний. Почему-то дверь в процедурную тогда оказалась открыта, и он увидел висящую посреди кабинета генеральшу, которая, по словам Любови Алексеевны, любила гладить его по голове и приговаривать – «какой славный мальчик, быть ему юнкером».
Потом прибежали дворник и горбатый истопник Ремнев. Они, подставив стол, принялись стаскивать Телепневу со стальной балки, соединявшей своды потолка. Но у них ничего не получалось, потому что генеральша была большая и тяжелая.
– Уходи немедленно, нечего тебе здесь делать! – раздавался за спиной громкий истеричный голос Любови Алексеевны, – не смотри на этой! Отвернись немедленно!
Хотел бы Саша отвернуться, да не мог.
Глаза не пускали, увеличившись до размеров круглой лопоухой головы, а шея просто-напросто окаменела, вросла в плечи, застряла в ключицах, сделалась полностью неподвижной.
Любовь Алексеевна хватала сына и тащила его от двери, которая тут же и захлопывалась, будто бы Саша ее держал, а он ее и не держал вовсе.
– Экий вы впечатлительный, Александр Иванович, – проговорил Уточкин с значением, – даром что писатель.
– Да ведь эта несчастная генеральша все из окна выброситься хотела, но у нас во Вдовьем доме на этот случай все подоконники были специально к полу скошены, чтобы к окнам нельзя было подобраться. Вот она и нашла другой способ свести счеты с жизнью. Вот я о чем, Сергей Исаевич, думаю.
– Чему быть, того не миновать, – помрачнел Уточкин.
Насупился.
Запихнул руки глубоко в карманы.
Уставился в одну точку перед собой.
Вспомнил историю об одном человеке, который еще в детстве начал выступать в цирке гимнастом. Был он легок, крылат и удачлив. Однажды сорвался с трапеции, но не убился, в другой раз его не поймал партнер, и он, упав с высоты более пятнадцати сажен на манеж, отделался лишь переломом руки. Встал, поклонился с улыбкой и ушел за кулисы. Потом он оставил цирк и увлекся велосипедным спортом. Сначала принимал участие в гонках на шоссе, ни раз падал, разбивался, но вновь возвращался в седло. Затем он стал гоняться на циклодроме, но и тут его преследовали разные ужасные катастрофы. Однако всякий раз он выкарабкивался, продолжал выступать и побеждать. Был уверен в том, что он заговоренный, ведь многие его друзья и соперники не пережили тех аварий, в которые они попадали вместе с ним. Однако время шло, и выигрывать становилось все трудней и трудней. Наконец он оставил велосипед, надеясь на то, что его имя еще долго будут помнить, но его начали забывать. Тогда в поисках работы он отправился в Петербург, но тут не пережил и первой зимы. Вот ведь как – человек, который должен был погибнуть десятки раз, простудился и, попал в больницу, умер.
Сергей Исаевич вынул руки из карманов, пошевелил пальцами в воздухе, словно перебрал клавиши аккордеона, и тут же откуда-то с набережной зазвучал духовой оркестр.
– Просто совпало? – удивился Куприн, думая о том, что история Уточкина была, вероятно, историей о самом себе. Или, может быть, историей про некого воображаемого Сережу Уточкина, чья яркая жизнь не может продолжаться вечно, а его неуязвимость для смерти – великая иллюзия. Эта его жизнь подобна вспышке, озарению, которое приходит, будоража воображение, давая силы и вдохновляя, а потом угасает, и наступает ночь.