– Стой, братцы! – вдруг начинает блажить третий босяк, – не трожь его, это ж Уточкин!
– Опять имя спасло, а то ведь могли бы и прирезать, – шепчет Сергей Исаевич, теряя сознание, и прибавляет, – вот оказывается, кто на самом деле решает, кому жить, а кому умирать…
8
Это был большой дом, в котором всегда звучала музыка.
Сколько Маша себя помнила – не могла спокойно смотреть на трясущуюся руку, обхватившую черный гриф виолончели, а ещё на эти скрюченные пальцы, которые то бегали по струнам, то замирали на них, будто бы с ними приключалась судорога, и они повисали на проводах как окоченевшие птицы в зимнюю стужу.
Смычок же напоминал лодку, что преодолевала волны, и из этого преодоления рождались звуки, которые перетекали друг в друга, всякий раз по-новому, всякий раз меняя последовательность этого перетекания, делая его неуловимым, недоступным пониманию. Нет, абсолютно невозможно было угадать, как поведет себя дрожащая рука, и куда при этом направится смычок, поднимется ли на гребень волны, или провалится до самого дна и забьется там в припадке.
Не смотрела в ту сторону.
Отворачивалась.
Только слушала и представляла себе, как музыка, записанная при помощи нот на бумаге, оживает и через причудливо изогнутые эфы, напоминающие замочные скважины, вырывается из фанерной коробки наружу.
Рука, водившая смычком, напротив, была прикована к нему навсегда и могла пребывать в неподвижности долгие часы, лишь опускалась вместе с ним и поднималась, опускалась и поднималась, напоминая рычаг какого-то судового механизма, выполняющего работу во время морской качки.
После того, как музыка затихала, еще какое-то время Маша напевала ее про себя, не понимая, каким образом она возникла в ней и куда она уйдет, как только смолкнут последние аккорды в ее голове.
И вот они смолкали окончательно.
Теперь наконец можно было различить звуки, доносящиеся из соседних комнат, с лестничной площадки и с улицы.
Маша не знала, каким образом она очутилась в этом доме. По крайней мере ей никто не рассказывал об этом, всегда обходили данную тему молчанием. Как-то мялись, жеманились, сразу начинали говорить о другом, покашливали и прятали глаза. Все здесь называли ее Машенькой, а со временем и Марией Карловной, потому что хозяином дома был Карл Юльевич, и Маша считала его своими отцом.
Каждый день отец играл на виолончели.
В остальное же время его руки, особенно левая, совсем не дрожали, а напротив выполняли разнообразные плавные движения, как будто бы он дирижировал, повторяя волнообразное течение звуков, происходившее в его голове.
По тому, как отец дирижировал Маша могла определить, какая именно музыка сейчас звучит в нем. Особенно Карл Юльевич любил Баха и Верди. Портреты этих композиторов висели в его кабинете, и в детстве Маша думала, что это какие-то их дальние родственники, а Иоганн Себастьян Бах в парике напоминал пожилую даму и вполне мог быть ее бабушкой.
Так как у Маши был абсолютный слух, то ей, что и понятно, прочили музыкальную карьеру, даже наняли учителя музыки, потому что у Карла Юльевича не было времени заниматься с девочкой. Но учитель музыки – студент консерватории по фамилии Тимофеев, получив плату за уроки вперед, запил, и занятия, так и не начавшись, прекратились. Чему, кстати, Маша втайне обрадовалась, потому что не хотела быть музыкантом, ведь тогда бы у нее, как и у отца со временем начали бы дрожать руки, а это было так некрасиво, так уродливо.
Да, она не выносила уродства, при виде его впадала в ступор, ее начинало трясти, и она с трудом сдерживала себя, чтобы не закричать от отчаяния и возмущения.
Однажды, уже учась на Бестужевских курсах, на занятии по хоровому пению Мария Карловна услышала, что преподаватель вокала сфальшивил, показывая, как следует исполнять куплет песни, и поправила его. Разразился скандал. Машу вызвали к директору курсов и потребовали, чтобы она извинилась перед преподавателем, но делать это она категорически отказалась, сказав, что извиняться ей не в чем, потому как он исказил гармонию и не попал в ноты, после чего развернулась и ушла, может быть, впервые сделав то, что ей хотелось сделать вопреки правилам, условностям, не сдерживая себя, не заботясь о том, что ее ждет впереди.
Почувствовала себя гордой и дерзкой в ту минуту, ощутив вкус подобной безнаказанной ярости, и под натиском этого чувства, которое прежде таилось в ней, и теперь как музыка из фанерной коробки вырвалось на волю, она приняла решение на курсы больше не возвращаться.
Решение приемной дочери опечалило Карла Юльевича, его руки действительно задрожали от волнения, когда он услышал эту новость, но спорить с Машей он не стал, почувствовав, что в ее характере начинает проявляться что-то ему неведомое, жестокое и чужое, чего он боялся и не знал, как с этим совладать, потому что сам он был человеком совершенно другим.
Дирижировал своим мыслям, накручивал усы на указательный палец, страдал от грудной жабы, не расставался с виолончелью и довольно часто давал сольные концерты в филармоническом обществе.
Супруга Карла Юльевича – Александра Аркадьевна была человеком куда более приземленным и практичным.
К решению Маши покинуть Бестужевские курсы она отнеслась спокойно, не найдя в этом поступке приемной дочери ничего ужасающего, и предложила Маше место редактора в издаваемом ей журнале «Мир Божий», справедливо полагая, что ее юношеский максимализм может быть полезен в деле отбора рукописей, в огромном количестве поступавших в издательство.
Однако была у этого замысла и другая сторона – Маша получала неограниченную власть над текстами, приходившими на редакционную почту, и ей предстояло решать, какой из них окажется в корзине, а какой опубликован. Тем самым Александра Аркадьевна предоставила Маше возможность проявить свой характер в деле, а не только во время семейных ссор.
Авторы, что и понятно, искали ее дружбы и расположения. Это забавляло Марию Карловну, ведь слишком часто она видела за этими подобострастными улыбками и витиеватыми комплиментами ненависть, раздражение и единственный вопрос – «кто ей дал право решать нашу судьбу?».
А еще ей доставляло особое удовольствие, когда отказывала автору и объясняла, почему это сделала – говорила при этом медленно, приводила примеры из текста, была холодна и неприступна. Также ей нравилось долго рассуждать о литературе, не говоря ни «да», ни «нет», и наблюдать за тем, как ее собеседник постепенно сходит с ума, совершенно теряясь в догадках о судьбе своего сочинения. И когда этот спектакль невыносимо затягивался, она вдруг принимала положительное решение, изобразив на своем лице восхищенное удивление, делала вид, что только сейчас поняла, насколько талантливо написано то или иное произведение…
В тот день в редакцию она пришла раньше всех, чтобы разобраться с рукописями и подготовить некоторые из них к публикации до появления сотрудников журнала, потому как любила работать в одиночестве, испытывая отвращение ко всем этим литературным сплетням и пустым обсуждениям того или иного писателя, о котором у нее, разумеется, было свое мнение, отличное от мнения окружающих.
И вот только она села к столу, как в прихожей раздался звонок.
В дверях стоял невысокий, круглолицый, неопрятно одетый человек с папкой в руках.
– Александр Куприн. Автор. Принес рукопись, – пробормотал он и протянул папку, словно хотел немедленно избавиться от нее как от чего-то опасного и вредоносного.
– Давно вас ждем, – улыбнулась Маша, – проходите.
Куприн неловко ступил в прихожую, продолжая держать рукопись в вытянутой руке. Взгляд его блуждал, было видно, что он растерян и не вполне понимает, что делает.
Спасая ситуацию, Маша взяла папку, при этом рука Александра Ивановича так и застыла в воздухе, и в ответ протянула свою:
– Мария Карловна. А мы уже думали, что вы не придете.
– Немного приболел… – произнес Куприн и запнулся, как это бывает, когда человек говорит неправду и не знает, чем закончить начатую фразу, а также осознает, что любой ее финал будет выглядеть глупым и безнадежно банальным.
– Действительно, у вас очень утомленный вид, – прозвучало как-то отстраненно. Маша пристально смотрела на Куприна, но ни подтверждения, ни опровержения слухов об этом человеке, по преимуществу дурных, она не находила. Перед ней стоял толстой мальчик по имени Саша, которому бы вполне пошел сиротский костюмчик или кадетский китель.
Саша Куприн тоскливо озирался по сторонам, не зная, куда деть свои руки, переминался с ноги на ногу.
– Страдаете артритом? – вопрос прозвучал бесцеремонно, но не безжалостно, – говорят, что от него помогает растирание лампадным маслом. Лучше во Владимирском соборе покупать, там оно и дешевле, и благодатнее.
– Да, слышал, но мне, знаете ли, ближе Знаменская церковь, а с моими-то ногами это, согласитесь, немаловажное обстоятельство, – Александр Иванович поклонился неловко, засоглашавшись таким образом, а затем добавил, – моя маменька, Любовь Алексеевна Куприна, советовала также лечить артрит при помощи муравейника. Да-да! Вы удивлены?
– Нисколько, у нас на даче в Парголово есть такой муравейник, так что прошу покорно в гости, – не отрываясь от просмотра рукописи, произнесла Маша
– Я не успел вычитать…
– Может быть, просто не пожелали вычитывать, дорогой Александр Иванович, -
Мария Карловна подняла глаза от текста, – потому что написанный текст вам уже не интересен, он важен для вас, только когда вы его создаете. Не правда ли? – захлопнула папку, – у вас прекрасный текст, будем его публиковать в ближайшее время.
Конечно, увидела, что он не поверил ей.
Подумал, наверное, что она пожалела его, и потому обнадежила.
Какой смешной человек!
Уже в дверях редакции, Александр Иванович обернулся к ней и неожиданно произнес:
– Жалость унижает, Мария Карловна.
– Гордого человека – да, а мне подавай смиренного, пусть и безумного, но искреннего.