Куприна Федерико нашел в своей гримерке.
Александр Иванович сидел на полу, привалившись спиной к стене и что-то записывал в блокноте. Увидев белого клоуна, он начал неловко, опираясь на все, что ему попадало под руки, вставать и одновременно говорить с большим воодушевлением о том, что сегодня наконец он понял, как нужно дописать свою повесть. А ведь последний месяц он не мог к ней приступить, даже хотел сообщить Марии Карловне, что хочет отказаться от публикации в журнале. Но теперь все будет по-другому, и Машенька, конечно, обрадуется, ведь все это время она просила его сесть за работу, а он не мог, все его нутро противилось этому. Увы, но часто эти просьбы заканчивались скандалами и криком.
– Как стыдно, как стыдно, – Александр Иванович продолжал сою попытку подняться с пола.
Федерико бросился помогать ему.
Наконец он с трудом справился с тяжелым Куприным, усадил его на диван, но Александр Иванович тут же завалился на бок, а Федерико едва успел подсунуть ему под голову подушку.
– Какое счастье, что не болит голова, – блаженно улыбаясь, едва слышно проговорил Куприн. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул, черты лица его разгладились, и он уснул.
10
Штабс-капитан Рыбников пропал без вести в районе Гаотулинского перевала в марте 1905 года.
Последним, кто его видел был подпоручик Литке.
По его словам, Алексей Васильевич отправился проверять посты, выставленные накануне по берегам реки, но ни на постах, ни в лагере, ни на опорных позициях он больше не появился.
Искать штабс-капитана отрядили казачий разъезд, который, пройдя вверх по течению Хуньхэ почти до отрогов Гаотулинского хребта, вернулся ни с чем.
Рыбников словно сквозь землю провалился. Тогда-то и пошел слух, что он перебежал к японцам, что мол, давно от него слышали разговоры о том, что армия генерала Куроки и лучше вооружена, и более мобильна, и что воевать с ней бессмысленно, только множить потери в живой силе и технике, которая и без того на ладан дышала.
Понятно, что подобные речи Алексей Васильевич произносил, будучи в изрядном подпити, и на следующий день он уже ничего не помнил. А когда ему напоминали об этих его словах, то штабс-капитан горячился, разводил руками и уверял, что этого просто не могло быть, потому что он боевой русский офицер, и честь для него превыше всего. Даже были случаи, когда он пытался вызвать на дуэль обидчика, но всякий раз дело заканчивалось примирением, а через некоторое время все повторялось снова.
Уже после Мукденского поражения подпоручик Антон Литке, чудом уцелевший в той мясорубке, лишившийся правой руки и вернувшийся в Петербург, вспоминал, что Рыбников всегда казался ему человеком странным, вызывавшим противоречивые чувства. Мог быть учтивым и дерзким до хамства, вдумчивым и безнадежно глупым, бесконечно пьянствовал, но при этом на поверку постоянно оказывался трезвым. А однажды он спас Литке от верной гибели, когда при отступлении из Порт-Артура их рота попала под обстрел в местности Тигровый хвост. Так в южной Маньчжурии назывался извивающийся среди скальных выступов лог, заросший кривым редколесьем. После полудня второго дня пути пошел густой мокрый снег, и раздерганная цепь, растянувшаяся среди оцепеневших в туманном мареве седловин и напоминавших верблюжьи горбы сопок, потерявшая всяческую череду, окончательно замерла на месте. Остановились лошади, затих скрип колес подвод с раненными.
И в этой напряженной от безостановочно падающего снега тишине вдруг откуда-то с неба раздался тонкий пронзительный свист летящих мин. Он приближался, множился, сплетался в многозвучие сирены, переходил в одуряющий вой. А вслед за ним загремели первые взрывы, накрывшие голову колонны.
Волна пороховой гари смешалась с тлеющей в воздухе рваниной, клоками почерневшего снега и обрывками человеческих тел и пошла по низине, предвосхищая хлопки минных разрывов, ложившихся точно по извивающейся полозом линии цепи.
Литке хорошо запомнил страшный вопль Рыбникова – «рассредоточиться!», а еще как Алексей Васильевич схватил его за ворот шинели, дотащил абсолютно не чувствующего себя до ямы, вырытой ветром у подножья огромного валуна, и столкнувшего его в нее. А ближайший взрыв тут же оросил Антона ледяной колючей грязью и чьей-то горячей кровью.
Обстрел закончился так же внезапно, как и начался.
Прекратилась резьба воздухи на куски, и снег по-прежнему безучастно падал вниз, накрывая собой дымящиеся воронки, обгоревшие трупы, обломки санитарных подвод и бьющиеся в агонии лошадиные конечности.
Антон долго лежал так – лицом вниз, ожидая новых залпов, но они не приходили.
Боялся пошевелиться, будто бы от его телодвижений зависит начало новой атаки.
– Живой? – раздалось громко как взрыв.
Литке рывком перевернулся на спину, над ним стоял Рыбников и протягивал ему руку:
– Вставайте! Видимо, не в этот раз…
И вот теперь, когда штабс-капитан исчез, пропал без вести, затерялся в распадках Гаотулинского перевала, а разговоры о том, что он перебежчик, звучали все громче и напористей, Литке снова и снова и снова извлекал из памяти эпизоды, связанные с этим человеком.
Эпизоды как разрозненные фотографические карточки, из которых нельзя было сложить цельной истории, потому что одни изображения были яркими и четкими, а другие, напротив, размытыми и нерезкими, одни события произошли словно бы вчера, а другие помнились фрагментарно или почти полностью забылись. Алексей Васильевич, разумеется, стоял за всем за этим, но не было никакой возможности подойти к нему близко, ведь он всегда держал дистанцию, примеривая на себя разные маски, играя разные роли.
После того случая в местности Тигровый хвост в южной Маньчжурии его отношение к Антону Литке нисколько не изменилось, он словно бы даже и забыл, что невзначай спас его от смерти, столкнув в яму, где огромный, покрытый трещинами и пуками высохшего мха валун закрыл собой подпоручика от минных осколков. Видимо, что все это для Рыбникова было очередным эпизодом, которому он не придал большого значения, частью его жизни, о которой мало что было известно – родом из Оренбурга, служил на Кавказе. Ведь, откровенно говоря, он и сам не знал, почему тогда поступил именно так. Просто увидел этого до смерти перепуганного вчерашнего юнкера, который должен был умереть здесь и сейчас, и подумал, что это будет несправедливо.
Однажды, незадолго до своего исчезновения Алексей Васильевич рассказал Антону, что, когда впервые увидел его у себя в роте, он ему сразу напомнил одного юного подпоручика, с которым некогда проходил службу в Богом забытом местечке Проскуров.
Звали того подпоручика Александр Куприн.
– Так не тот ли это нынче знаменитый писатель Александр Иванович Куприн?
– Он самый, где-то сейчас в Петербурге, – заулыбался Рыбников и протянул Литке толстую записную книжку, – я-то вряд ли теперь окажусь в столице, а вам туда дорога. Не сочтите за труд найти Сашу и передать ему этот блокнот, он все поймет.
Мелко исписанные страницы набухли, вздулись, неоднократно перевернутые и зачитанные. Их можно было листать, зажав между большим и указательным пальцами, отчего неразборчивый подчерк становился еще более нечитаемым, превращался в поток каракулей, которые словно бы выводили левой рукой. Старательно.
Высунув язык от напряжения и трогая им пересохшие губы.
Склонив голову направо, почти положив ее на плечо.
Высоко задрав локоть, отчего затекало плечо, и левая рука быстро уставала.
Нет, все же правой писать привычнее.
Но случалось и такое, что правая рука коченела, не могла двигаться, и приходилось ее резать ножом, кусать до крови, бранить последними словами, но она все равно оставалась неподвижной, словно бы ее и не было вообще.
Оказавшись в Петербурге, первое время Антон не выходил из дому.
Он сидел у окна и смотрел на Литейный проспект, по которому шли люди и ехали пролетки. Мелкие копошащиеся фигурки напоминали ему муравьев в своем хаотическом и перепутанном движении. Нечто подобное он уже наблюдал с высоты Чифа под Мукденом, когда по отдельно стоящим домам или скоплению людей выверяли прицел артиллерийские расчеты.
Тяжело ухали далекие разрывы, и сразу весь человеческий вавилон приходил в движение. Равнина, расчерченная траншеями и рядами колючей проволоки, оказывалась под пристальным наблюдением десятков полевых биноклей, что метались с правого фланга на левый и обратно, выискивая огневые точки противника, замирали в руках, предвещая залп, после которого в воздухе надолго повисала клубящаяся, цвета отрубей пыль, сквозь которую неслись переломанные ветки и осколки камней.
Когда же пыль рассеивалась, то от воображаемого муравейника не оставалось и следа. Впрочем, довольно скоро на место панике приходили выверенные движения поредевших колонн, отошедших на заранее подготовленные позиции, а вспышки ответных выстрелов предвещали неизбежное контрнаступление.
Люди бежали, размахивая ружьями, на ходу стреляли, падали, вновь поднимались и устремлялись навстречу верной гибели.
Антон отходит от окна вглубь комнаты, и тогда Литейный затихает.
Выйти на улицу решился в начале мая на Антипасху.
Дыхание сырого холодного ветра несло запахи речной воды, угля, водорослей, наконец оживших после зимней спячки деревьев. Удивился и обрадовался, потому как думал, что отвык от них, хорошо зная теперь лишь зловоние тлеющего мусора, вонь давно не мытых человеческих тел, еще дух пороха ощущая повсеместно.
Сам не заметил, как дошел до Пантелеймоновской церкви, пересек Фонтанку и оказался в Летнем саду. Всю дорогу не поднимал головы, боясь поймать на себе сочувствующие взгляды, лишь смотрел себе под ноги, да косился на пустой правый рукав шинели, накинутой поверх гимнастерки.
В Летнем было пустынно, разве что мраморные изваяния как всегда водили свои хороводы по аллеям и дорожкам сада.
Шелестели складками тяжелой одежды.
Глядели вслед Литке своими глазами, у некоторых из которых не было зрачков.