К Слышляеву вызвали врача, а Саша так и остался лежать на полу, прижимая к груди шкатулку и что-то бормоча себе под нос. Его решили не трогать, и он так еще долго оставался без движения, не имея сил разогнуть сведенные судорогой пальцы, скреб ногтями паркет, пребывал в полной уверенности, что совершил смертоубийство и уже придумывал, как опишет его в письме своей маменьке Любови Алексеевне.
А потом за окном стемнело, и пошел снег.
4
Позёмка мела по шпалам и деревянному настилу.
Паровозные свистки и крики носильщиков достигали ажурных сводов крыши, возвращались вниз, падали оттуда, гуляли между стальных перекрытий и арок.
Звонко стучали по рельсам молотки-шутейники путевых обходчиков.
А еще стоял громкий монотонный гомон толпы, шум шагов, вой сильнейшего сквозняка в вентиляционных колодцах.
Все это происходило за спиной подпоручика Куприна, что стоял на границе дебаркадера Николаевского вокзала, снаружи которого шел снег.
Протягивал руку под снег, наблюдал за тем, как он ее заметает, и она становится рукой гипсового изваяния.
Саша специально не оборачивался назад, потому что эти звуки напоминали ему гул полкового манежа, от которых он всегда начинал томиться, а тут глянешь – и, действительно, нет никакого Николаевского вокзала, словно и не уезжал никуда, словно ничего не изменилось, словно все осталось по-прежнему, и смотрит на тебя командир полка Петр Лаврентьевич Байковский с укоризной, мол, «от вас, господин Куприн, одни только неприятности».
Убирал руку из-под снега, тряс ей перед лицом, как бы отгоняя от себя дурные мысли, ведь знал наверняка, что приехал в столицу поступать в академию генштаба, потому что обещал маменьке устроить свою военную карьеру наилучшим образом, и теперь все будет совсем по-другому.
Пересекал дебаркадер, не оглядываясь по сторонам, и оказывался на привокзальном площади.
Затем шел по городу сквозь буран, а мимо него лениво, не разбирая пути, плелись извозчики. Ему казалось, что он спит, что ступает по облакам-сугробам и каждую минуту боится упасть, оступиться, провалиться сквозь них и оказаться на мостовой.
Первые несколько дней по прибытии в Петербург подпоручик К провел в приемной комиссии академии, где помимо подготовки и выверки всех необходимых к поступлению документов выяснилось, что теоретический и практический классы обучения не идут в одном потоке, а требуют разных вступительных экзаменов, последовательность сдачи которых зависит от успешности прохождения предшествующего испытания. Более того, немаловажную роль при поступлении в академию играли заслуги абитуриента по месту прохождения им службы в полку или гарнизоне, откуда он прибыл в Петербург. Особыми достижениями в 46-ом Днепровском пехотном полку Саша Куприн похвастаться не мог.
Всякий раз, спускаясь по широкой мраморной лестнице главного корпуса академии после очередного подготовительного собеседования, сомнения в правильности избранного пути и нежелание приходить сюда на следующий день все более и более охватывали Куприна. Это было мучительное чувство, когда он обвинял сам себя в трусости и слабохарактерности, когда не понимал, чего же он хочет на самом деле, когда, наконец, видел перед собой разочарованное лицо маменьки, ждущей объяснений, которые он дать ей не мог.
Вернее сказать, конечно, он мог все рассказать Любови Алексеевне о своей страсти к сочинительству, о своей любви оставлять в блокноте заметки, наброски портретов или описания нравов, но она бы просто не услышала его, сочла бы все это вздором и юношеской глупостью, а еще она бы обязательно вспомнила покойного Ивана Ивановича Куприна, не терпевшего никаких подобных безобразий и беззаконий.
Начинал выть про себя от невозможности принять решение здесь и сейчас.
Здесь – посреди величественных колоннад и портретов выдающихся военачальников, каждый из которых с презрением смотрел мимо подпоручика, потому как он просто не был достоин их внимания.
Сейчас – когда нужно было возвращаться в свою комнату, которую снимал на другом конце города, пить пустой жидкий чай перед сном и ждать завтрашнего дня.
Саша выходил на улицу.
Зимний Петербург накрывал его своими сырым морозным сумраком без остатка, не давая никаких шансов вздохнуть полной грудью и закричать в мглистую темноту – «у меня просто нет сил терпеть это мучение!»
Да, что-то внутри противилось насилию, которое сам над собой совершал человек, убивший на дуэли актера Приорова и задушивший в кадетском корпусе злодея Смышляева.
Тогда как другой человек, продолжавший выть с закрытым ртом, рассуждал следующим образом:
«Хорошо, можно обмануть полковое начальство, сказав, что недостаточно хорошо подготовлены документы, а приемную комиссию – что заболел. Но как быть с данным маменьке обещанием?»
Саша останавливался посреди улицы и, не умея больше сдерживать вой внутри себя, открывал рот, выпуская из него горячий пар, который вырывался наружу, но тут же и исчезал на морозном ветру.
Улетал в пустоту, но от этого становилось легче.
Затем делал несколько шагов, и решение приходило само собой: «просто нужно сочинить историю про теперь уже поручика Куприна, который с повышением в звании оканчивает по первому разряду теоретический и практический курсы, а затем поступает на дополнительное обучение, что означает его причисление к генеральному штабу и начало блестящей военной карьеры».
«Все оказывается так просто!» – даже засмеялся от подобного поворота сюжета, впрочем, тут же и закашлялся на холодном ветру.
Замотал головой, чтобы успокоить приступ.
Точно так – замотал головой в разные стороны: «нет-нет, ничем эта выдумка не была хуже истории с явлением Любови Алексеевне ее покойного супруга, ничем не отличалась от вымышленной истории с разбойником Анисимовым и его казнью, ведь маменька верила в подобные видения, находя их куда более реальными, чем серая, обыденная, невзрачная жизнь, протекавшая в стенах Вдовьего дома, а видение сына в звании полковника или даже генерал-майора вполне могло посещать ее, если уже не посетило».
Вернувшись домой, подпоручик К с воодушевлением стал размышлять о том, с чего начать это фантастическое повествование, какими словами, ведь знал, что первые строки должны вызвать полное доверие читателя, что они должны прозвучать таким образом, чтобы после них уже было невозможно оторваться от чтения, словно бы ты с головой погрузился в какой-то неведомый ранее мир и не имеешь более сил оставить его.
Ходил по комнате, думал, был возбужден крайне, к чаю так и не притронулся.
А еще посмеивался, потирая ладони, ведь фразы одна за другой крутились у него в его голове, но это были вовсе не те фразы, не те слова и мысли. Конечно, не те! Ведь все, что сейчас он записывал, делал как-то впопыхах, на скорую руку. Он зачеркивал, бесился, писал снова безо всякого доверия к себе, тогда как было необходимо мучить себя, именно мучить, насильно заставлять вспоминать и описывать нечто не лежащее на поверхности, искать вдохновение в неприметных деталях, забытых словах, обрывках фраз или писем.
Вот тут-то и открыл шкатулку, но сразу же со страхом захлопнул ее.
– А что будет, когда обман вскроется? – почти закричал Саша и закрыл лицо руками, – что будет, когда выяснится, что я просто передумал сдавать вступительные экзамены, что струсил, что нарушил присягу, что по сути дезертировал из полка, что обманул маменьку, наконец, и вообще все это затеял, чтобы отказаться от военной карьеры? Гауптвахта? Отправка в отдаленный штрафной гарнизон? Презрение товарищей? Расстрел на плацу под барабанную дробь? Отвечай, сукин ты сын! Отвечай немедленно!
– Не знаю… не ведаю, что творю, – зашептал в ладони, как замолился.
– Подпоручик, вы ведете себя как баба! – почти по складам проговорил голос, похожий на голос штабс-капитана Рыбникова.
– Я раскаиваюсь и молю о прощении, – с этими словами Саша опускался на колени.
– Как вам не стыдно! Немедленно встаньте! – а это был уже голос командира полка Петра Лаврентьевича Байковского.
– Нет, я виноват, я готов искупить вину перед отечеством и государем, – Саша явственно ощущал стальной обруч-ошейник, стянувший ему голову, так что он не мог поднять головы и смотрел только в пол перед собой, ощущал себя плененным разбойником, осужденным на смерть.
– Подпоручик Куприн, немедленно прекратите этот цирк! Пишите прошение об отставке! – проревела Любовь Алексеевна голосом Байковского.
Все перепуталось в голове от этого окрика, и Саша оглох.
Именно оглох!
Превратился к глухонемого!
Смог только жестами показать в ту минуту – «нет, такого не может быть!»
Конечно же подпоручик К не мог такое говорить, не мог допустить подобного развития событий, и потому сейчас он осматривал свою комнату, не понимая, откуда звучат эти голоса? Может быть, они донеслись с улицы?
Подошел к окну и выглянул во двор.
Так и есть – в свете уличного фонаря дрались дворники.
Матерились, блажили, катались по мостовой, пихались ногами.
У одного из них было в кровь разбито лицо, а у другого из разорванного на спине зипуна торчал горб, который в отблесках фонаря напоминал безбородое и безносое лицо майора Ковалева. Того самого, с которым когда-то давно ехал в одном купе и которого почему-то хорошо запомнил, хотя он и не произнес ни одного слова. Вернее, он конечно открывал рот, видимо, что-то говорил при этом, но разобрать его речь не было никакой возможности в общем коловращении звуков – вагон грохотал на рельсовых стыках, шумно спорили, пытаясь перекричать друга-друга, соседи, да и сам громко хрипел и шмыгал носом.
Ожесточение дворников меж тем постепенно спадало. Движения их становились все более и более вялыми, и казалось, что они вот-вот должны уснуть тут же на земле, извалявшись в снежной грязи, растоптав и разбросав свои ушанки-шапки по мостовой.
В конце концов, видимо, совсем лишившись сил, они отпускали друг друга.