— Я ведь едва знаком с ней, — говорю я.
Интересно, поверит этому Ингрид? А впрочем, не все ли теперь равно, поверит она или нет? Она смотрит то на меня, то на Дороти, как бы стараясь понять, что происходит, и у меня возникает неудержимое желание смазать этой Дороти по физиономии: я уже вижу, что она за птица, а я таких терпеть не могу.
— Ну, — говорит Ингрид, — куда же мы пойдем?
— Куда хотите, — говорю я. Мне уже расхотелось гулять. А вести ее опять в кино — как-то это примитивно.
— В таком случае, может, мы пойдем туда, к парку?
— Если хотите.
Во всяком случае, это не в сторону центра, и меньше будет опасности, что кто-нибудь увидит меня с ними двумя.
Итак, мы поднимаемся вверх, на холм, и они по-прежнему шагают рядом, вцепившись друг в дружку, точно боятся, что сейчас кто-нибудь выскочит на них из-за угла. Втроем идти рядом по тротуару невозможно, и мне приходится топать по мостовой. Это как-то уж совсем отрезает меня от Ингрид, и я все отчетливей чувствую, что я тут лишний. Интересно, сколько я так выдержу? А потом придумаю какой-нибудь предлог и сбегу. Однако вечер все-таки отличный. Мы идем по дороге, которая ведет вверх, на холм; с одной стороны — дома, а если взглянуть вниз, с обрыва, — перед тобой залитая огнями долина и дорога, вьющаяся к перевалу и дальше, на Калдерфорд. Именно о таком вечере я и мечтал — сухом и холодном, когда можно погулять и поболтать и получше узнать друг друга. А сейчас все пошло вкривь и вкось, и от прогулки нет никакого толку. За пять минут я ни разу рта не раскрыл. Эта Дороти все мне испортила, да и вообще есть ли смысл стараться, когда и так все ясно. Я не самый умный парень на свете, но прочесть то, что написано черным по белому, могу не хуже всякого другого.
Дороти идет по другую сторону от Ингрид и что-то говорит ей, но что — я не слышу. Похоже, отпускает какую-то шуточку, не предназначенную для моих ушей, потому что говорит она очень тихо, а потом обе хохочут. У меня такое чувство, что они смеются надо мной, а если даже и нет, это свинство и невоспитанно так себя вести.
Тут Дороти повышает голос и говорит:
— Смотри, вот здесь живет Ральф Уилсон.
На вершине холма, по эту сторону парка, стоит несколько роскошных особняков, и она показывает на один из них — очень большой, укрывшийся за деревьями. На подъездной аллее у дома стоит автомобиль — кажется, «армстронг сидли».
— Я не знала, что они переехали, — говорит Ингрид.
— Как же! Они здесь уже давно, — говорит Дороти. — Ну и зазнался же он с тех пор, как они перебрались в эту громадину. Еле разговаривает при встрече.
Этот Ральф Уилсон сразу вызывает во мне симпатию, во всяком случае своим отношением к Дороти.
— Не понимаю, почему это он вдруг зазнался, — говорит Ингрид. — Они и раньше жили в довольно большом доме, и родные его были люди богатые. Однако со мной он держится по-дружески, когда я его встречаю.
— С кем, с кем, а уж с тобой он, конечно, будет держаться по-дружески, — говорит Дороти, и тон у нее опять такой, точно она знает куда больше, чем говорит. Но Ингрид ей этого не спускает.
— Это почему?
— Ну, после того случая в теннисном клубе, когда вас вдвоем заперли в раздевалке и никто не мог к вам попасть.
— Ты же прекрасно знаешь, что это сделал Гарри Норрис. И ключ все время был у него.
— Это-то я знаю, но я говорю о том, что было в раздевалке. Что-то никто из вас не торопился побыстрее выбраться оттуда.
— А всем именно этого и хотелось, чтоб мы подняли крик и шум, да?
— Всем, кроме Ральфа Уилсона. По-моему, это он и подучил Гарри Норриса.
— Во всяком случае, если и подучил, то ничего этим не добился.
— Ну, он-то говорил нечто другое. Я слышала, что он рассказывал ребятам.
— Не понимаю, почему ты затеяла этот разговор, — говорит Ингрид. — Я уверена, что Вику вовсе не интересны эти старые сплетни.
— Ну, не знаю, — говорит Дороти.
— Зато вы, видно, знаете толк в настоящей дружбе, верно? — говорю я.
— Что вы хотите этим сказать? — спрашивает Дороти.
— Вы понимаете, что я хочу сказать. Сначала вы пытались состряпать что-то насчет меня, а теперь настала очередь Ингрид.
Сыт я всем этим по горло и, кажется, скажу сейчас такое, что все испорчу, раз и навсегда. Но я уже не владею собой. Если эта Дороти сорвала нам свидание, пусть пеняет на себя.
— Да кто вы, собственно, такой, чтобы так со мной разговаривать? — заявляет она мне. — Я такое о вас знаю, что едва ли вам понравится, если я это всем расскажу.
Мы останавливаемся, и я смотрю прямо в ее мерзкую рожу.
— Меня такими разговорчиками не запугаешь, — говорю я ей. — Ничего вы обо мне не знаете, кроме того, что все знают. А если вы хотите состряпать сплетню, советую вам прежде хорошенько подумать.
— А что вы можете мне сделать? — фыркает она, не сдаваясь.
Тут уж я обозлился как черт. Мне вспомнилось, сколько времени я вздыхал по Ингрид и какие планы строил на сегодняшний вечер. А она взяла и все испортила своими грязными намеками. И я выдаю ей сполна, а там будь что будет.
— Спущу штаны и отлуплю тебя как следует, — говорю я. — Очень жаль, что никто до сих пор этого не сделал.
— Только троньте меня, я позову полицию.
— Не бойся, не трону, но вот эта ухмылочка скоро слетит с твоей рожи.
— Это еще почему?
— А потому, что любому парню, который до тебя дотронется, надо медаль выдать. Ему пришлось бы мешок надеть на голову, прежде чем он согласился бы уединиться с тобой в теннисном клубе.
В первую секунду мне кажется, что она сейчас набросится на меня, искусает всего и исцарапает, и я делаю шаг назад и даже приподнимаю руки в целях самозащиты. Но она вдруг поворачивается ко мне спиной и начинает рыдать, как ребенок.
— Зачем вы ей такое наговорили? — укоряет меня Ингрид.
— А ну ее к черту, — говорю я. — Чего она совалась не в свои дела?
Дороти, продолжая всхлипывать, делает шаг-другой по дороге. Ингрид смотрит ей вслед.
— Видите, она уходит.
— Ну и что же вы теперь будете делать?
— Я не могу ее оставить.
— После всего, что она тут пыталась про вас наговорить?
— Вы ее не знаете. Такая уж у нее манера. Она ничего дурного не думала.
— Все они так говорят, эти старые сплетницы, а сами делают гадости. Они никогда ничего дурного не думают.
— Но вы же ее не знаете.
— И знать не желаю. Достаточно я на нее нагляделся.
Она стоит на краю тротуара, точно не может решить, как ей быть, а я думаю: ну к чему она разводит эту бодягу.
— В общем, не могу я ее оставить.
— А зачем вы ее брали с собой? Ведь у вас же было свидание со мной, не так ли?
— Она зашла к нам в гости. Не могла же я ее выставить. Все-таки она моя лучшая подруга.
— Вот уж никогда бы не подумал.
«Ничего умнее не могла изобрести», думаю я. Почему бы ей прямо все не сказать? К чему эти увертки? За это время Дороти успела отойти от нас уже ярдов на двадцать. Голова у нее опущена — похоже, что фонтан еще не иссяк.
— Придется мне пойти с ней, — говорит Ингрид. — Вы же ее обидели. А она такая чувствительная.
— А почему она не думает о том, что другие тоже могут быть чувствительными?
— Такая уж она есть... Ну, я должна идти...
— Хорошо.
— В понедельник увидимся на работе.
— Я там бываю не только по понедельникам.
Она отходит на два-три шага.
— В таком случае спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Она поворачивается и идет следом за Дороти, которая уже исчезла за углом. Я провожаю ее взглядом, пока она в свою очередь не скрывается за углом, затем иду назад, под гору. И чувствую я себя таким несчастным, что хоть караул кричи.
Глава 4
I
Утро понедельника приносит с собой одну приятную неожиданность — Хэссоп не вышел на работу. Я разговаривал с Миллером у него в кабинетике, когда вдруг затрещал зуммер внутреннего телефона и загорелась кнопка — вызывает мистер Олторп. Миллер снимает трубку, нажимает на переключатель и с минуту слушает. Потом говорит:
— Нет, он еще не приходил, мистер Олторп... Да, пожалуй, он неважно выглядел в пятницу... Да, совершенно верно, сейчас иду.
Он опускает трубку на рычаг, сует блокнот в карман халата и делает шаг к двери. Почти все мы в конструкторском бюро носим халаты — просто удивительно, сколько грязи вокруг: и грифельная пыль от карандашей, и копоть от заводских труб. Появился у нас как-то парень в белом халате — тотчас посыпались шуточки насчет мороженщиков, потому что все у нас ходят в халатах цвета хаки или грязно-серых. Парень этот долго у нас не задержался — не сработался.
— Я вызову вас позже, Вик, — говорит Миллер, выходя из кабинетика.
— А что там с Хэссопом?
— Мистером Хэссопом, — поправляет меня Миллер и уходит, так и не ответив на мой вопрос.
Когда я прохожу на свое место, Джимми, работающий за соседней доской, поднимает голову.
— Куда это сегодня девалось старое Тявкало?
— Мистер Тявкало, к вашему сведению, — говорю я.
— Мистер Гораций Эдвард Хэссоп эсквайр, в просторечии Тявкало, — провозглашает Джимми. — Для некоторых — старина Хэссоп, для других — зануда.
Я, не торопясь, затачиваю новый карандаш.
— Похоже, что плохи его дела. При удаче может оказаться и воспаление легких, тогда мы не увидим его целых пол года.
— С меня хватило бы и недели, — говорит Джим. — Я благодарен судьбе и за малые радости.
Мимо проходит Конрой со свертком чертежей под мышкой. Вид у него, как всегда, страшно сосредоточенный, большая голова втянута в плечи.
— Что там с Хэссопом?
— Вроде бы грипп.
Он вздыхает и движется дальше. Конрой — один из тех, без кого, ей-богу, я тоже мог бы обойтись.