ула на пол. Лежать на спине было больно, лежать на животе – нестерпимо. Более-менее было только на боку, если подложить под живот подушку, ту самую подушку с бледнолицей китаянкой, чтобы была подпорка, иначе, казалось, кожа порвётся от натяжения.
Я съёжилась, накрылась покрывалом, как палаткой, представляя, что это сделает меня невидимой. Валялась на ковре и следила за едва заметным движением света, в котором причудливо купались мелкие пылинки.
Стены в комнате оклеены тёмно-серыми обоями, почти чёрными, с живописными разводами. На их фоне выделялась огромная картина – репродукция Густава Климта «Поцелуй». Выбор картины столь же случаен, сколь и бессмыслен, но намерение привнести в будни нечто такое прекрасное, как созерцание, – искренне и непритязательно. Голый продавленный диван из потускневшей бежевой кожи занимал всю середину комнаты. Вдоль стены висели огромные зеркала. Ничего страшнее зеркал сейчас нельзя было и придумать, разве что весы.
Комната, казалось, пульсировала немой виной. Все предметы смотрели на меня осуждающе. Говорили о моей алчной жадности. Были свидетелями моего осязаемого секрета. Такой секрет не скрыть. Жирные пальцы пахли растительным маслом. Волнами накатывала тошнота. Можно было бы встать, пойти в ванную и попробовать вызвать рвоту, но у меня не было на это сил. Я не могла поднять это тяжёлое тело.
Живот пульсировал пронзительной болью. Но хуже всего было осознавать, сколько страданий, лишений и усилий я прикладывала, чтобы не есть, – и всё оказалось напрасно. Долгий год голодания коту под хвост.
Всё зря, всё стёрто, всё потеряно. Это полный провал. Бездна, тёмная глубокая яма, из которой не выбраться. На меня обрушилось понимание, что я совершила нечто непоправимое.
«Смотри, дорогая, не умерла от голода, так умрешь от переедания. Вот смешно будет», – нашёптывал ангел-мститель. А я и была бы рада умереть. Рада, потому что знала, если я останусь жива после этого приступа, то завтра всё продолжится. И будет продолжаться, пока… не знаю, пока я не лопну? Пока я не лопну.
«Смотри, лопнешь», – говорили в детстве наравне с «попа слипнется, если будешь есть много сладкого». Только сейчас я смогла понять злую иронию этих предостережений.
Я встала. На пыльной поверхности зеркала вдруг материализовалось моё отражение. Даже не отражение – тень. Боковым зрением я видела расплывчатое пятно. Только не смотри, только не поворачивай голову. Но что бы это могло изменить? Уже всё потеряно. Всё самое страшное уже произошло. Меня всё ещё настолько переполнял ужас, что я едва могла думать. Я прошла на кухню. Там всё казалось растерзанным, как после бомбёжки.
Надо же, я почти приблизилась к идеалу. Была так близко. Но сама же всё испортила. В этот раз я проиграла окончательно – несчастный лузер. Но продолжала верить, что у каждого человека есть врождённый потенциал, как у семечка. У меня был потенциал, чтобы худеть, чтобы начать всё сначала. Я накапливала силы для нового рывка. Ана даёт второй шанс. Даёт много шансов, но лучше не проверять, когда у неё закончится терпение.
За месяц я набрала больше тридцати килограммов. Звучит фантастически. Вот я была в одном экземпляре с весом менее тридцати килограммов, а вот меня уже две, но в одном теле. Я не здоровалась со своей второй половиной. Не была ей рада.
Сейчас я не уверена в верхней цифре. Не могу представить, что у меня была смелость встать на весы в том весе. Тогда откуда я знаю, что весила больше шестидесяти? Может быть, я это придумала, но хорошо помню, во что превратились мои ноги. Они так отекли от всех этих углеводов (рефидинг-синдром), что я не могла надеть ни свои змеиные туфли, ни какую-либо другую обувь.
Мама вернулась из больницы. Она смотрела на меня так, будто ничего не случилось, а я думала о том, как закончить с этой жизнью. Даже если она обрадовалась, то не подала виду. Она мирно спала в своей кровати, или мне так представлялось.
Ненависть к этому отвратительному телу пожирала меня. Я не раздевалась, когда ложилась спать, чтобы части тела не соприкасались кожей, чтобы не чувствовать своих границ, которые так неожиданно и так быстро расплылись. Не ходила в душ. Не меняла одежду, чтобы, не дай бог, не увидеть своё тело. Еду покупала мама, я не выходила из дома. В университете не показывалась. Лишь один раз я надела тапочки, чтобы пойти к врачу с жалобой на отёки. Она сказала мне есть поменьше сладкого.
Каждый день я просыпалась с ненавистью к себе. Утром бросала взгляд на весы, но боялась встать на них: страшно видеть эти цифры. Я ждала момента, когда наконец наемся и смогу начать всё сначала. Пойти на второй круг. Произошла ещё одна смена времён года – едва заметный сдвиг, отличающий ноябрь от декабря, но этот момент всё не наступал.
Мне нужно было сделать фотографию для иностранного паспорта. Мама пошла со мной. После отдела МВД мы зашли в кафе «Нью-Йорк пицца». Я съела два куска пиццы и порцию десерта «Банана-сплит» – огромного, с мороженым и целым бананом, политым шоколадным соусом. Мама не ела ничего, только пила чай из бумажного стаканчика, который скоро стал размокать и сминаться от влаги. Мне хотелось ещё. Я стыдливо умоляюще попросила ещё одну порцию мороженого.
– Может, хватит? – спросила она.
Риторический характер вопроса и интонация, с которой она это произнесла, разбили мне сердце. Из глаз сами собой потекли слёзы. Ана смеялась: «Вот это точно дно – раз даже мама говорит, что тебе хватит, то точно пора прекратить жрать». Конечная остановка.
Конечно, она была зла на меня (Ана, не мама), но быстро смягчилась.
– Не плачь. Я всегда буду с тобой и никогда тебя не покину, – сказала она.
– Давай начнём всё сначала? – спросила я, утёрла слёзы и снова почувствовала глубину нашей связи.
Мама говорит, что у меня железная воля. Я покажу ей, она увидит, как после этого стыдного проигрыша я направлю всю свою силу воли на то, чтобы пройти через всё это во второй раз. С тех пор я больше не ходила в «Нью-Йорк пиццу».
Открытки
Мой проект по созданию идеальной себя с треском провалился. По-другому, собственно, и быть не могло. Это была бесполезная борьба с пустотой за ничто. Но я носила своё отчаяние гордо, словно это отличительный знак крутости. Именно потому, что я проигрывала, я, как сказочный идиот, пробовала снова и снова.
Я взяла себя в руки спустя шесть месяцев. Этого времени организму хватило, чтобы наесться. С новыми силами я пошла на второй круг.
Нужно было просто чем-то занять рот. Я устроилась работать в колл-центр. Работа стала для меня спасением. Да. Ведь главное-то было что? Не есть. А пока рот занят разговором, есть я не могла. Я работала в две смены с 9 утра до 10 вечера с небольшим перерывом, за который успевала съесть баночку обезжиренного творога. Это был весь мой рацион на день. В какие-то дни я пила только воду или чай.
В рабочее время нам не разрешали выходить из офиса, и даже в туалет надо было отпрашиваться у строгого молодого человека, который не переставая ходил между нашими кабинками и следил, чтобы мы не замолкали ни на минуту. Это была идеальная работа, чтобы сбрасывать вес. Особенно учитывая то, что у меня открылся талант к телефонным звонкам. Я не разговаривала – пела, приглашая незнакомых женщин на волшебную и полностью бесплатную спа-процедуру для лица. Кажется, я обзвонила всех женщин своего города. Я стала лучшей сотрудницей офиса и получила в качестве награды не только отвес на весах, но и свой первый айфон.
Я сбросила вес аккурат к выпускному в университете. Похудела достаточно, чтобы пойти на церемонию вручения дипломов, но ещё недостаточно, чтобы остановиться на этом. Думаешь, что, когда похудеешь до минимума, всё наладится? Нет. У тебя нет минимума.
Я избегала мест, где еда находилась в свободном доступе. Когда все мои одногруппники отмечали получение дипломов в ресторане на корабле, я валялась дома в одиночестве и смотрела, как солнце садилось за панельными многоэтажками, город пылал в закатных лучах, а небо наполнялось сине-лиловым сумраком.
Когда ты в болезни, подстёгивает всё. Можно часами слушать лекции, передачи о вреде анорексии, рассматривать фотографии девушек, которые умерли от истощения, изучать статистику, по которой от РПП в мире каждые 52 минуты умирает один человек, но погружаться в болезнь всё глубже.
В анорексии вокруг тебя нет людей. И нет надежды. Все другие люди исчезают. Мне повезло – со мной оставалась мама. Мне надо есть, надо спать. Надо заботиться о себе. Я должна сделать это ради неё. Но я не могла и продолжала вариться на медленном огне вины.
Обещания и угрозы, в том числе то, что у меня, как у старухи, нет месячных, или «вот будет мне тридцать лет – и я пожалею», не работали. Какой смысл жалеть о том, что уже нельзя изменить?
Я вела дремучий образ жизни. Стала опасным зверем, полным коварства. Но, прежде чем двигаться дальше, было бы полезно сделать паузу и обдумать варианты. Их оказалось два: или остаться здесь, или идти дальше. Остаться – этот шаг подвергает меня опасности, но отъезд грозит ещё большими трудностями. Уехать – значит, искать жильё, работу, друзей, устраивать какую-то жизнь. Хотя друзья и какая-то жизнь не входят в мои планы. Нельзя сказать, какой из вариантов лучше, но за пределами этого города я буду сама полностью контролировать, что мне есть и что не есть. Я не буду никому мешать, и мне никто не будет мешать худеть. От этого открытия накатила тёплая сладкая волна и унесла меня глубоко-глубоко вниз. На поверхности осталась только моя оболочка. От макушки до пальцев ног пробегали мурашки.
Я быстренько собрала свои самые крошечные вещи и уехала. Как смертельно раненное животное, отправилась умирать в одиночестве. Одновременно вырвалась на волю и попалась в капкан.
По официальной версии, я поступила в аспирантуру в Москве, а по неофициальной – сбежала, чтобы никто не мешал мне не есть. Не мешал мне исчезать. Я думала, что будет легче делать это не на глазах у мамы. Отъезд принёс нужные плоды. Довольно скоро я потеряла весь вес, что набрала дома, и даже больше.