аком. И даже когда она соглашалась с этим, я знала, что в глубине души она оставалась на своём – я сама вбила себе это в голову. Она думала, что если я заболела по своему желанию, то и выздороветь могу по своему желанию. Стоит только захотеть. Даже если это так, мне необходимо, чтобы она признала мою беспомощность перед лицом болезни.
День только начался, а я уже ждала, когда он закончится. Пока я не видела, мама пыталась что-то спросить у моей соседки. На меня накатило раздражение.
– Мама, если хочешь что-то спросить – спроси у меня!
– Что ты ешь?
– Я не ем.
– Давно?
– С самого начала.
В своей непреклонности я нахожу злобную радость. Она не может заставить меня есть и не может есть рядом со мной. Жертвы. Никем не прошенные жертвы. Я злюсь. Что же делать с этой злостью? Я готовлю на двоих жидкую смесь из обезжиренного кефира и порезанного яблока, крошу два хлебца вместо одного.
– Соня, ты убиваешь себя и меня.
– Только себя.
– Я не понимаю, зачем ты это делаешь.
– Ни за чем.
– Как тебе помочь?
– Никак. Никак ты мне не поможешь. Ты можешь только смириться – это со мной навсегда. Я – смирилась, – говорю я и улыбаюсь этой мысли.
Она снова и снова будет расспрашивать, что она сделала не так, а я опять не буду отвечать, постепенно погружаясь во тьму. Моё стремление к самоуничтожению было патологией. Я знала, что неслабо пугаю всех вокруг, но Ана – моё разрушение и моя смерть навсегда. Я думала, что так правильно, только так и должно быть.
К утру пошёл снег. Время тянулось бесконечно долго. Мы гуляли вокруг дома, вокруг театра «Золотое кольцо», шли по одним и тем же дорожкам, останавливались перед клумбами и гипсовыми вазами – всё это было так знакомо, но я смотрела с изумлением. Я вешу так мало, но как тяжело носить это тело. Оно тяжёлое, как камень. Тянет меня вниз.
Она проводит со мной три дня, но я от неё дальше, чем Новая Зеландия. «Всё будет хорошо, – говорит она на прощание. – Поверь мне. Я тебя люблю».
Меня захлёстывает солёная волна. Зреет сливовый налив вины. Я тоже её люблю, но не говорю этого. Она уезжает. Да, теперь опять можно умирать.
Я чувствую только голод и холод. Я чувствую голод, но я не хочу есть. Я дико голодна, но я не хочу есть. Кто-то садится на диету, а я сажусь на голод. Я надеваю на себя всю одежду, что у меня есть, но мне по-прежнему холодно.
Я могла бы быть человеком – не примитивным и не унылым, но я стала анорексичкой. В моей голове мысли о еде и ничего постороннего. Я всегда в опасности не оттого, что могу умереть от остановки сердца, но оттого, что везде меня подстерегает еда.
Мой мир схлопнулся до размера табакерки, маленького коробка. Я потеряла больше половины своего веса – меня как будто было две – две девочки, но одна исчезла. Я не потеряла её. Потерять – это что-то случайное, а я прикладывала немыслимые усилия, чтобы избавиться от неё. От второй. Я убила её. Однажды я повстречаю её в тёмном переулке. И она захочет свести счёты.
Третий круг
Я вижу еду, и мысли загораются, как лампочки гирлянды. Они вспыхивают сотнями огоньков и ослепляют пронзительными лучами. Я, словно костлявый призрак Антонена Арто, бродящий по парижским кафе, долго слоняюсь вокруг столов, расставленных буквой П. Они притягивают меня, как наэлектризованные воздушные шарики притягивают пыль. Пылью я и была, серой молью.
Образы выпечки на столах одолевают, я вижу пирожные профитроли, печенье курабье и бисквиты с яркой каплей клубничного джема.
– Съем только одну мандаринку, – говорю я.
– Как бы не так, – отвечает голодный дух.
У него на меня другие планы. Голодный дух не церемонится. Он беззастенчиво отклоняется от первоначально намеченного мной маршрута и приводит меня в это место. Даже на казнь я бы шла с бо́льшим энтузиазмом, чем на новогоднюю вечеринку в колледже. Я знала, что буду проклинать себя за это, но всё равно шла. Этого было не избежать. Этого было легко избежать. Я могла бы не ходить, и никто меня за это не осудил бы. Но голодный дух повёл меня туда, как безвольную собачку на поводке.
Моя защитная мантра «Не предавай мечту. Тебе не нужна еда, тебе нужна худоба» в этот раз, увы, не сработала.
У меня не было ни одного шанса. Еда была так соблазнительна, что я почти падала в обморок. При одном взгляде на неё у меня начинали болеть глаза. Я испытывала животный голод и чувствовала себя ненужной. Мне нужна любовь, любовь, любовь, больше любви, чем кто-либо в состоянии дать. Кроме Аны.
Посмотрите на эту пигалицу – она ест бананы, мандарины, пирожные, конфеты без разбора. Запихивает в себя всё, что попадается под руку, всё, что не прикручено.
Я не думала, как выгляжу со стороны, но не заметить то, как самая худая девочка, будто зверь, набросилась на еду, было невозможно. Зверем я и была, голодным волчонком. Я пугала людей вокруг, или мне так казалось. Директор колледжа одобрительно смотрел на меня. Суровое выражение его лица смягчилось. Уголки глаз прорезали глубокие морщинки – симметрично, по три с каждой стороны. Милое, мечтательное сияние отразилось во всех чертах его лица. Он улыбнулся мне и показал большой палец. Он всегда был добр ко мне. Он дал мне эту работу. Вероятно, он объяснял себе моё поведение тем, что у меня не хватало денег на еду, что я просто несчастный, не по своей воле оголодавший ребёнок.
Я подбирала последние крошки со столов, когда он предложил отвезти меня в общежитие. Если бы не он, не знаю, как бы я донесла своё тело до дома. Я почувствовала облегчение и чуть не расплакалась от благодарности.
По тёмному зимнему небу рассыпаны звёзды, острые и яркие. Дороги были пусты, и пейзаж за окном превратился в одно расплывчатое пятно. Мне не хотелось, чтобы он останавливался. Если бы мы развернулись и поехали в обратном направлении, могло бы время тоже пойти вспять?
Двор ослепительно-белый от снега. Я всё ещё тяну время. Он хлопает дверью, обходит машину и открывает багажник. Достаёт оттуда тяжёлую гроздь бананов, большой пакет крекеров и протягивает мне. Я едва могу говорить – и что было делать, скажите? Я благодарю его, забираю еду и бреду сквозь сугробы в сторону подъезда.
От бешеного количества калорий в голове шумело. Я еле тащилась по лестнице. Меня шатало, как пьяную. Я была пьяной от отчаяния, от невозможности отмотать время назад до того момента, как я решилась пойти на эту глупую вечеринку. Годы тяжёлого труда были стёрты за один вечер.
Я пришла домой и свернулась калачиком на постели. Если я поплачу, думала я, мне обязательно станет легче. Но я не заплакала, чтобы не разбудить мирно спящую соседку. Ночь я провела в немой истерике.
Там, в болезни, нет ничего, кроме борьбы, борьбы изо всех сил: вот стены, а вот ты восстаёшь против стен. Задача неосуществимая, по крайней мере, на первый взгляд. Можешь толкать их сколько угодно – они не сдвинутся ни на миллиметр.
Болезнь вся такая – ничего не происходит, но тебе кажется, что происходит что-то важное, очень-очень важное, что жизнь в изоляции многообразна и насыщенна. Ты собираешь свой капитал, свой хедж-фонд, который измеряется приложенными усилиями и потраченными калориями, ненабранными килограммами и отказами от самой жизни, от всего человеческого. А в один роковой вечер ты понимаешь, что лишилась всего.
Это конец. Всё, что должно было случиться, уже случилось, и больше ничего хорошего меня не ждёт. Я готова была умереть, чтобы не видеть, как изменится моё тело. Чтобы не проходить через это снова. Тяжелее всего осознавать, что все твои усилия, все страдания оказались впустую. Всё будет навсегда потеряно, если не взять себя в руки. А взять себя в руки – чтобы взять себя в руки, – не знаю, каким нужно быть титаном.
Перечитывая эту главу, мне хочется добавить в неё немного голоса разума, голоса здоровья. Но тогда всё было иначе, я ничего не слышала. Сейчас я могу только удивляться силе своего организма. Насколько он сильнее тупой человеческой воли. Насколько он хотел жить.
Срывы не приходят поодиночке. Срывы приходят толпой, которая сметает всё на своём пути. Они не останавливаются. Как только я проснулась, голову тут же заполнили мысли, которым раньше я не давала ни малейшего шанса. Горло слегка побаливало, но я достала пакет с печеньем и стала жадно поедать его прямо в постели. Крошки сыпались на простыни и прилипали к коже. В ушах стоял хруст ломающегося под натиском зубов печенья. Я облизывала жирные пальцы. Потом достала бананы и, хотя тяжесть в желудке была нестерпимой, очистила и съела один за другим всю гроздь. Комната виделась мне туманно, как бы сквозь запотевшее стекло. Голова кружилась.
Кровь, словно скрытая подземная река, растекалась по невидимым каналам и концентрировалась в одном месте – в желудке, из-за чего наваливалась дикая усталость и холод сковывал обескровленные конечности. Я не могла встать, пойти в душ – вообще ничего не могла.
Еда дома закончилась, но срыв – нет. Я ела, набирала вес, но оставалась анорексичкой. Ана была со мной. Она держала меня за руку. Я ни на секунду не оставалась одна. Мы с ней были вдвоём в дивном вымысле. Бывших анорексичек не бывает. Болезнь останется со мной на всю жизнь, и единственное, что я могу сделать, – это научиться с ней жить. Эта мысль одновременно утешает и чертовски пугает, как и всё абсолютное в мире зло.
Тело ломило от каждого нового движения, а до кухни несколько километров размышлений, что уместились бы в десяти уверенных шагах. Еле-еле ползком я перемещалась по кровати. Большим подвигом было выйти из дома, ибо чувствовала я себя так, точно меня пропустили через мясорубку и слепили в котлету. Знакомая боль сковывала тело. Резкий набор веса провоцирует отёки и растяжения кожи, от чего болит каждый сантиметр тела. Но я не могу ничего поделать. Не могу остановиться есть. Не могу не ненавидеть себя. Я выхожу из дома и иду в магазин за едой.
Казалось, я никогда не смогу накормить эту пустоту. Уже никогда не смогу не думать о еде. Теперь она всегда будет занимать главное место в моей жизни. Я буду сбрасывать и набирать, сбрасывать и набирать. До тех пор, пока организм не даст сбой. Он перестанет что-либо отдавать и будет только накапливать жир. Или пока меня не положат в психушку, хотя и после этого я не перестану убивать себя. Но я люблю Ану. И мне искренне себя жаль.