– Кажется, я заблудилась, – говорю я сначала как бы в шутку.
– Спроси дорогу у прохожих, – отвечает мама.
Парк показался незнакомым. Не было ни начала, ни конца, ни входа, ни выхода. Я не знала, куда идти.
– Я заблудилась, – кричу я, – тут никого нет!
Понимаю, что уже очень замерзла – я не надела брюки под пальто, только колготки и свитер, к тому же вышла на улицу с мокрой головой. Тело съёжилось, сделалось холодным и вялым.
– Хватит, поворачивай назад, – говорит мама, – возвращайся.
Я раздражаюсь, как она не понимает, что я заблудилась в лесу – тут нет «назад» и «вперёд», здесь всё одинаково. Я уже не знаю, откуда пришла.
Мама сказала, чтобы я вспомнила, с какой стороны было солнце, когда я шла сюда, и идти в обратную, так, чтобы солнце было с другой стороны. Я не помнила, где было солнце, а сейчас его совсем не видно за тучами.
События слишком быстро вышли из-под контроля. Телефон разрядился. Я едва не падала в обморок, когда услышала шум, а спиной почувствовала чей-то взгляд. Я оглянулась и увидела, как ко мне стремительно приближалась странная пара. Мужчина и женщина неопределённого возраста, но похожие друг на друга, как брат и сестра: оба с длинными седыми волосами, развевающимися на ветру, словно знамя. Они напоминали серийных убийц из того же американского детективного сериала, которые подстерегали своих жертв в лесу и убивали, совершая ритуальное жертвоприношение. Красивые, смертоносные. И вот, значит, я – замёрзшая, нелепая, без штанов.
Мир вокруг воспринимался с такой пугающей ясностью, что моё собственное тело казалось мне зыбким, безграничным, текучим. В голове проносились картины различных бедствий. Я ускорила шаг. Я шла быстрее, рассекая воздух, будто нос заблудившегося корабля, но лес оставался по-прежнему непроглядным.
Они обогнали меня и прошли мимо. Не обратили на меня никакого внимания. Я выдохнула, но к моему облегчению было примешано разочарование. Я испугалась, но надеялась, что они что-то такое со мной сделают, что мне не придётся возвращаться к своей унылой жизни. Что на этом все мои мучения могут закончиться. Но в это тоскливое воскресенье перемен можно было не ждать.
Выход из леса я нашла спустя час, хотя сложно сказать, сколько времени прошло. Я шла, оглушённая шумом в голове, прижимая руками полы пальто к ногам. Дома ещё долго не могла согреться. Онемевшими от холода руками рассыпала пакет зелёного чая улун. Испытать страх от чего-то, кроме еды, было странно. Мне не понравилось.
В той части парка
В клинику я шла долго. Несколько раз записывалась на консультацию, но не приходила. Все врачи, которых я посещала, в разной форме – кто-то сочувственно, кто-то раздражённо – говорили, что помочь мне амбулаторно нельзя. Если я буду ещё тянуть, то начнутся необратимые процессы, которые могут привести к летальному исходу.
Некоторые врачи удивлялись, что я не угодила на госпитализацию раньше, что могла ходить. Удивительно, что я могла ходить. Полагаю, можно сказать, что это истинно дар Божий. Я даже в обмороки не падала. Мне хотелось бы как-нибудь потерять сознание от голода. По-настоящему. Я объясняю им, что когда-то у меня был сильный, здоровый молодой организм, который хотел жить и всё вывозил. Но спустя двенадцать лет он, конечно, обессилел.
– Ты жить хочешь? – спрашивали меня.
Я не знала, что ответить. Хотела ли я жить? Вроде хотела, а вроде – не очень. Я была в недоумении, потому что то, что происходило со мной, – это не жизнь. Я изо всех сил пыталась представить себе своё будущее, но ничего не получалось. Совсем ничего, пока не увидела его воочию.
Я сидела перед кабинетом психиатра в городской поликлинике, когда увидела её. Прозрачную и тонкую, как китайская лапша. Страшную, утратившую человеческий облик. У неё было лицо, но такое плоское, что его невозможно рассмотреть. Лицо, которое скорее указывает на отсутствие лица. Её взгляд выражал что-то нечеловеческое. По внешнему виду нельзя было определить её возраст: ей могло быть как двадцать, так и сорок лет. Смотреть на неё было больно.
Одета в какие-то старые перевязанные тряпки, свисающие со всех сторон. Через плечо болталась огромная тряпичная сумка. Было бы довольно богемно, если бы не было так страшно. Беспокойный беспорядок в походке, дёрганность в движениях, угроза в жестах. Я сидела на лавочке возле стены, подобрав ноги, пока она металась туда-сюда по коридору с такой непосредственностью, будто не совсем понимая, где находится. Я боялась, что она увидит меня, вцепится в меня своими длинными костлявыми пальцами и станет душить. Даже мой спящий истощённый мозг включил сигнал тревоги. Меня переполнил ужас узнавания. Не так уж сильно я от неё отличаюсь. Я произвожу такое же пугающее впечатление. Жуткое. Эта несчастная незнакомка – я в будущем. Если продолжу в том же духе, то через несколько лет буду выглядеть точь-в-точь как она.
О клинике я почти ничего не знала. А того немногого, что знала, было достаточно, чтобы внушить страх. Во-первых, это психушка. Хотя «психушка», как по мне, слишком литературное слово, что-то из Достоевского; во-вторых, там заставляют есть.
В свой обеденный перерыв я гуляла в районе Кузнецкого Моста, пряталась от солнца в тени гостиницы «Савой», вглядывалась в стеклянную витрину, за которой сидела компания элегантных пожилых дам, и взвешивала все за и против того, стоит ли мне ложиться в стационар. Плюсов было больше, но минус один и во всех смыслах жирный – если лягу, я наберу вес.
Вокруг дам кружился официант в галстуке-бабочке, а я стояла перед неразрешимой экзистенциальной проблемой. В конце концов одна простая мысль помогла мне принять решение: если мне не понравится в новом большом теле, я всегда смогу похудеть обратно. Я знаю, как это делается. Как только я это осознала, мне стало невыносимо ждать. Я хотела лечь в стационар прямо сейчас.
– Это всё-таки психушка или нет? – спрашивала мама.
– Конечно, психушка, – отвечала я, но сама сомневалась: можно ли говорить так однозначно?
В конце концов, в психушку я ложусь или нет? Конечно, в психушку. Откуда я это знаю? У меня в голове сидело чёткое понимание, что анорексию лечат в психушке. Но не так-то глубоко я изучала этот вопрос. В какой-то момент я сказала себе: «В психушке» – и закрыла тему, как прочитанную книгу.
В городе было не просто жарко, а убийственно жарко. Жара стояла уже второй месяц. Так говорили в новостях. Коллеги на работе стенали от жары, попеременно то открывая окна, то включая кондиционер. Но мне жарко не было. Я даже не потела.
Чтобы точно не опоздать, я на полдня отпросилась с работы. Коллеги не знали, куда я еду, но завидовали мне. Завидовали, что я санкционированно вырываюсь из скучного офиса в ослепительный полдень, на свободу. Так это выглядело. И заставляло меня про себя улыбаться: если бы они только знали, как дико и странно я себя чувствую.
Клиника страшила меня уже тем, как была отмечена на карте. Огромный зелёный кусок территории – и ничего поблизости. Я боялась заблудиться, уехать не в ту сторону, пропустить нужную остановку, но нашла дорогу на удивление быстро, будто невидимая рука провела меня. Будто я с самого начала знала, куда идти.
Мои ноги едва касались земли. Я не завтракала, не пила ничего с утра – я знала, что там меня взвесят. Я шла гордо, я гордилась тем, куда иду. Мне казалось, что у меня на лбу написано, куда я иду, и любой человек на улице может прочитать – в психушку! В психушку! Узкая тропинка вывела меня к нужному корпусу.
Я зашла в здание. Куда идти дальше, я не знала. На первом этаже был лифт, слева железная дверь с табличкой «Дневной стационар», справа мерцала, как игровой автомат, хромированная коробка банкомата. Ещё одна закрытая железная дверь вела на лестницу. Наверное, я представляла, что ещё на входе меня встретит команда врачей и персонала и сразу отведут куда надо. Что всё будет официально и торжественно. Я так растерялась, что не придумала ничего лучше, кроме как спросить у женщины, которая мыла полы, куда мне идти. Она пожала плечами:
– Спроси у охранника.
Только тогда я разглядела закуток, где сидел охранник – за высокой стойкой его почти не было видно.
– Четвёртый этаж, – хрипло сказал он.
В лифте я столкнулась лицом к лицу с бледной копией себя. Это было всего лишь отражение в зеркале. Оно уставилось на меня с вызовом, пытаясь убедить, что у меня ничего не получится. Я не была уверена, что хочу меняться. Я уже давно смирилась с тем, что Ана будет со мной всю жизнь, пусть это и не жизнь вовсе. Я как будто притворялась. Так талантливо притворялась, что сама поверила в то, что хочу вылечиться.
Я вышла из лифта и испытала то же самое, что на первом этаже – меня никто не встречал, а сама я не знала, что делать дальше. Открылась дверь, ведущая на лестницу. Из неё вышла санитарка, а за ней тянулась шеренга мужчин в одинаковых полосатых пижамах. Она подгоняет их словами «быстрей, быстрей», пересчитывает и уводит в расположенную справа дверь.
Я решаю, что левая дверь выглядит дружелюбнее. На стене висит звонок. Только я потянулась, чтобы позвонить, как дверь открылась, и из неё вышла девушка – я не успела запомнить, как она выглядела. Она придержала мне дверь, и я зашла.
– Как вы вошли? – перегородила мне путь медсестра. По крайней мере, я подумала, что это медсестра.
– Кто-то выходил, и я зашла, – испуганно ответила я.
Она открыла дверь магнитным ключом и вышла вместе со мной в коридор.
– Сюда нельзя просто так заходить.
Видимо, я так хотела поскорее лечь в стационар, что пробралась в отделение противоправно. Только после этого она спросила, зачем я пришла.
– На консультацию.
Она забрала мои документы и велела ждать. Я села за квадратный стол, вокруг которого стояли кожаные скамейки. Сразу же подошли ещё два человека. Мама с дочерью. С девочкой я потом встречусь в отделении и даже буду жить в одной палате. Ещё одна женщина села рядом со мной, и я видела, как она писала заявление, чтобы забрать свою дочь из стационара «по семейным обстоятельствам». Все знают, что «семейные обстоятельства» – это эвфемизм, когда преследуют цель скрыть реальную причину. Я хотела спросить её, что произошло, почему они сбегают, но так и не набралась смелости. Вместо этого самозабвенно расковыривала покрытые экземой руки так, что из ран сочилась кровь.