– Тсс, тсс, она же услышит.
Лиса сидела за соседним столом и сосредоточенно рисовала картину по номерам. Глуповатая улыбочка застывала на моём лице, и я пыталась сделать вид, что мне наплевать – пусть слышит. Действительно ли мне было наплевать или нет, я не знала, но своей шуткой гордилась. Её место среди обычных психов – может, и моё тоже.
Однажды, после очередного случая, когда она сказала мне, что я неправильно чищу зубы, мне в голову пришла гениальная мысль, и я удивилась, как не додумалась до этого раньше. Я стала действовать.
– Ольга Александровна, можно задать вам деликатный вопрос? – поймала я в коридоре дежурного психиатра.
– Да, Соня, конечно.
– Вы знаете, я лежу в первой палате, – начинаю я издалека.
– Да?
– Могли бы вы переселить меня в другую палату?
– А что случилось?
– Просто я лежу рядом с Лисой, а она…
– Да, конечно, – она не даёт мне закончить фразу и подзывает санитарку: – У нас есть свободные кровати в четвёртой палате?
– Да, – отвечает санитарка.
– Помогите Соне переселиться.
– Прямо сейчас? – удивлённо спрашиваю я.
– Ну а когда?
– Спасибо большое, Ольга Александровна! – говорю я и хлопаю в ладоши. Это оказалось так просто.
Мы с санитаркой заговорщицки хихикаем, когда она помогает мне перенести вещи в другую палату.
– Лиса тебя достала, да? – спрашивает она.
– Ага, – отвечаю я.
– Она кого угодно достанет.
В этот вечер я люблю всех – санитарок, медсестёр, врачей и даже Лису. И я определённо чувствую себя победителем в нашей войне.
– Ты из-за меня переехала? – спрашивает Лиса за завтраком. Она намазывает масло на хлеб и сверху кладёт сыр.
Мне становится паршиво. Я не знаю, что сказать. У меня треснула губа, во рту привкус крови.
– Нет, не из-за тебя, – только на это меня и хватает.
– Какие все нежные! Слова им не скажи! – бурчит она с полным ртом хлеба и сыра.
Мои новые соседки по палате оказались не намного лучше Лисы, а может, и хуже. Всё-таки я, как и она, любила тишину, привыкла уходить вглубь себя, а они привыкли гоготать и ругаться матом. Я прячу голову под подушку. Не переезжать же мне во второй раз.
Они игнорировали утренний распорядок. Медсёстры просили, чтобы я позвала своих соседок, но и это не заставляло их встать. Завернувшись с головой в одеяло, они спали до последнего, пока не получали персональное приглашение на «температуру! давление!» – их выкрикивали по фамилиям. Но на по-настоящему особом положении была другая девочка в стационаре. Алла. Она лежала во второй раз за последние пару месяцев, и некоторые из девушек помнили её по первой госпитализации.
– Она блатная, – говорили они. – Интересно, кто её родители?
– Может, главный врач какой-нибудь? – кто-то высказывал своё предположение, а остальные кивали.
Только я, одна я знала, как они ошибаются. Я видела её отца по федеральному телевидению и на «Ютубе». Слышала, что он говорит о таких, как мы, простых людях. Знала, какой доход он задекларировал в прошлом году – неизмеримо больший по сравнению с депутатской зарплатой.
Это знание придавало мне чувство, будто мы обе оказались на особом положении. Она из-за своего отца, а я из-за того, что знала, кто он. Но это, конечно, искажение – где она и где я?
Медсёстры выводили её курить, когда она лежала в первый раз. А во второй раз она решила не заморачиваться, и мама передала ей электронную сигарету. Она курила её, отвернувшись от камер, пока мы были на группах. За всё время, что я лежала с ней, она не посетила ни одной группы. Она не ходила с нами на прогулки, но мы видели её прогуливающейся по территории больницы с папой под ручку.
В этом нет ничего криминального. Я, будучи родителем, поступила бы так же.
Она почти ничего не ела и в каждый приём пищи ограничивалась только конфетой, всегда одной и той же – «Мишка косолапый». Я думала, или мне хотелось думать, что её пищевое поведение не связано с РПП – она просто не привыкла к столовской еде. Такие, как она, едят лобстеров, устриц, фуа-гра и тропические фрукты.
Я боялась её сначала. А потом мы подружились. Её странное помогало моему странному чувствовать себя лучше.
Гимнастка не умела определять время по часам. Ей было 18 лет. Казалось, что это невозможно, что она притворяется, как притворялась, что не может глотать твёрдую пищу. Иногда, когда дело доходило до шоколадного батончика «Милкивэй», она об этом забывала – с удовольствием кусала, жевала и проглатывала.
Ей требовалось неусыпно следить за течением времени. Она ждала маму. Всё время спрашивала меня, сколько времени. Болтала всё, что в голову взбредёт. Про своего парня, которого должны отправить на СВО, про свою маму, которая очень её любит и, конечно, заберёт её отсюда прямо сейчас, прямо сегодня, в крайнем случае завтра.
РПП у всех такое разное, но все мы похожи отсутствием жизни в глазах. Все мы разные, но такие пугающе похожие. Пусть вес, форма тела и приобретают наивысшую ценность, но дело не в весе. Дело в том, что эта болезнь очень сложная, загадочная и изобретательная.
Каждая из нас более или менее осознанно собиралась что-то в своей жизни сделать, чего-то добиться. Но самое правильное, что мы могли сделать сейчас, – это есть. Пусть жидкие белковые коктейли или конфеты «Мишка косолапый», но есть.
Мне нравился запах больничной еды. Пахло мясной подливой и варёным рисом. В нашей трапезе было что-то от «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Воздух наэлектризован важностью момента.
Под шумок, пока вокруг позвякивали ложки и стаканы с чаем, девочки пытались провернуть какую-нибудь хитрость – стащить пакетик соли, переложить хлеб на чужую тарелку, поменяться порциями.
– Думаете, мы не видим? Мы всё видим. А если мы что-то не видим, то всё видно на камерах, – говорили медсёстры и указывали наверх, где под потолком висели тёмные линзы.
Камеры! Конечно, всё отделение утыкано камерами.
– Ты что? Тут же камеры! – говорили мне девочки, когда я делала зарядку в палате. Демонстративно вставала на мостик, чего не делала уже много лет.
– Да кто их смотрит? – отвечала я, пока ко мне не подошёл врач и не сказал: «Ещё раз увижу твои упражнения…» Фразу он не закончил, но я могла продолжить за него: «вылетишь отсюда, как пробка». Он был слишком интеллигентен, чтобы сказать такое, но я всё поняла. Он ушёл, а я осталась с чувством, будто совершила какой-то неправильный аморальный поступок. Осознание собственной вины обрушилось на меня, как тропический ливень.
Неумышленно я посягнула на спокойствие других пациентов. Дискредитировала работу врачей. Мои упражнения могли оказать деморализующее действие на остальных. Они могли вспомнить об ограничениях и отработках, когда должны были сохранять драгоценные калории и спокойствие. Я не хотела никого деморализовать. Каждой девочке я говорила, что она красивая, хотя нас и учили не использовать оценочные суждения.
– Ты такая красивая! Ты совсем не толстая!
Я хотела, чтобы они ели, чтобы они набирали вес. Не потому, что я встала на сторону здоровья, но потому, что жутко ревновала. Я кипела злобной ревностью. Я хотела быть самой худой, самой больной, хотя понимала, что это невозможно. А они продолжали не есть. Их лица были непроницаемы и пусты, как моя тарелка.
Я уже говорила, что справлялась с едой быстрее всех? Я старалась растянуть этот процесс, но у меня никогда не получалось. Блюда сменяли одно другое. Я поспешно проглатывала суп, хлеб и второе. Довольные санитарки всегда у меня первой забирали поднос. В их глазах читалось одобрение. Я сидела перед пустым столом и злилась на себя.
Я ела гречневую кашу с молоком, запеканку с черносливом, хлеб с маслом, гороховый суп, гуляш с картофельным пюре, винегрет, макароны с подливой, пшёнку, яблоки, колбасу, омлет. Я ела жареную картошку, салат с капустой, овощное рагу, манку, банан, чай и хлеб, мясо, рассольник, рис, зелёный горошек. Я ела щи, картофельную запеканку, овсянку, рыбные котлеты, сосиски, кукурузную кашу, чай, цикорий, какао, паштет, вермишель.
Я ела и плакала. Плакала, что набираю вес и набираю его слишком быстро.
Щелчок
Каждый день в палатах проводят обыск. Шмон, как говорят мои гоповатые соседки.
– Бля, опять шмонали? Все шмотки теперь мятые.
Я молча удивляюсь, где молодые девушки набрались таких слов.
Ничего личного, просто так положено. Но что они ищут? Я думала, это просто формальность, пока не увидела – девочкам есть что прятать: непроглоченные таблетки, конфеты, пакетики соли.
Вся эта суматоха мне страшно нравилась, наверное, потому, что мне было не о чем волноваться. Я правил не нарушала, зарядку больше не делала и жаждала получить одобрение.
Действительно важное и волнительное событие в стационаре происходило по вторникам – это еженедельный обход. Консилиум врачей. Кульминация недели. Единственное, что разграничивало однотипные будни, после чего всё возвращалось к прежней рутине. Всю неделю мы с нетерпением ждём очередного обхода, надеясь, что нам назовут заветную дату выписки. В этот день мы тянем бумажки с номерами, чтобы распределить последовательность, кто за кем пойдёт. Идти первой страшно, но больше не повезет тому, кто вытянет последний номер – на последних в очереди пациентов остаётся мало времени.
День за днём пейзаж менялся, правда, очень медленно. Листья на деревьях краснели и опадали, гнили на осеннем солнце. За окном шла стройка. Мужчины бесшумно поднимали в воздух и перетаскивали тяжести. В их руках были инструменты. Мы, и я, и они, занимались монтажом. Они строили новый корпус, а я – хрупкий шалаш на руинах прежней жизни.
Я ждала, когда еда начнёт приносить успокоение. «Это обязательно произойдёт, как по щелчку», – говорила моя психолог. Как только я стану есть достаточно, то перестану тревожиться о теле. Я ей верила. Верила каждому слову, но успокоения не было, пока в какой-то момент я не почувствовала, что во мне зашевелилось что-то человеческое. Сначала робкий шёпот, потом он становился всё настойчивее и громче. Я услышала отголоски того, что называют голодом.