Несколько дней я вприпрыжку с глупой улыбочкой неслась к столу, когда нас звали есть. После завтрака я поджидала диетолога, чтобы сказать ей: «Кажется, я не наедаюсь на ОВД[12]».
Я ожидала увидеть удивление на её лице или даже осуждение: «Как можно не наедаться на ОВД?», но её лицо озарилось улыбкой, как если бы при других обстоятельствах я сказала: «У меня будет ребёнок».
– Ты хочешь перевестись на ВКД? – спросила она.
ВКД – это стол со специальной высококалорийной диетой. Я кивнула. Она сразу дала указание санитаркам и медсёстрам.
– С этого дня Соня на ВКД.
– С этого дня? Так быстро? – изумилась я.
– Ну а когда?
Действительно, а когда? Ерундовое событие, но для меня оно казалось огромным. Ничего огромнее перевода за стол с максимальной калорийностью в моём мире не существовало.
Страх растекается по телу, но я сама попросилась. Сижу, как клеточное ядро, в центре стола, и все те, кто напротив и по бокам, заглядывают в мою пустую тарелку. Пытаюсь не сосредотачиваться на том, что еда уже закончилась, что сегодня, кроме кефира перед сном, я больше ничего не смогу съесть. Когда появляется медсестра с конфетами, с соседнего ряда столов раздаётся душераздирающий крик:
– Давайте нам конфеты первым! Они на ВКД и так много жрут!
Кого-то задела эта грубость. Девочке, которая это сказала, пришлось извиняться, но после официальных извинений она пыталась выяснить, кто же нажаловался на неё врачам. Она ходила между столами, когда мы ждали вечерний кефир, и всё повторяла, отчасти давая волю раздражению, а отчасти – с целью вновь привлечь к себе общее внимание:
– Кто донёс? Признавайтесь! Кто донёс? – Её лицо кривилось, как у новорождённого младенца.
– Меня триггернуло, но не сильно, – ответил Слава, который уже давно ничего, кроме еды для радости, не ел.
– Я же просто пошутила! – сказала она.
Меня порядком раздражали её диктаторские замашки.
– Можешь хоть до утра орать, но никто не признается, – сказала я, и она, вероятно, подумала, что это я донесла на неё.
Неделю на ВКД я чувствовала себя не как в клинике, а как на курорте с регулярным сбалансированным питанием. Первое, второе, салат и компот. Я улыбалась своей пустой тарелке, вычищенной до блеска. А ещё после каждого приёма пищи брала конфету – еду для радости. Наконец-то попробовала «Добрянку» – она правда бесподобна.
Я чувствовала себя отличницей. Самой умной и замечательной пациенткой. Я испытывала голод и ела с аппетитом. Девять кусков хлеба в день. Сейчас я не могу поверить, что тот голод был настоящим. Я искренне удивляюсь, как смогла разрешить себе есть всё и не испытывать при этом чувства вины?
По сердцу разливалась нежность. Я испытывала такую лёгкость, будто старая жизнь тает, как страшный сон, и вот-вот исчезнет без следа. Наслаждение едой уносило прочь все тревоги, и я почти забыла, как злилась на весь мир ещё пару недель назад. Нежное картофельное пюре, казалось, светится изнутри. Сливочное масло тает на языке и обволакивает сладостью. Я уже не помнила, почему раньше от него отказывалась.
За ужином царила атмосфера семейного праздника. За окнами темно, внутри тепло и уютно. Вкусная еда. Предвкушение вечернего досуга – час на телефоны или короткий звонок по городскому. Перед сном можно погрузиться в свои мысли.
Хорошо, конечно, было снова почувствовать себя живой, но первый оптимизм быстро улетучился. Ана всего лишь до времени отдалилась.
Это блаженное спокойствие продлилось недолго. Если кажется, что что-то слишком хорошо, чтобы быть правдой, то, скорее всего, тебе не кажется. Короткий эксперимент «еда без чувства вины» обернулся провалом. Помутнение, позволившее мне довериться сигналам голода, отступило так же неожиданно, как появилось. Дико кричавшая, звавшая, вероятно, домой сила подтачивала меня каждый день и поворачивала клапан, который открывал поток неиссякаемых слёз.
Вдруг всё встало на свои места. Я всё поняла. В один миг всё стало ясно как божий день. Ясно и просто, как солнышко. Моё лицо скисло, как испорченное молоко. Я начала рыдать. Огромными слезами страха, горя и бессилия. Все чувства были сплавлены в одну сверхчувствительность.
Я ходила и рыдала без повода. Не могла остановиться. Повод, конечно, был. Я испугалась, что стала слишком много есть. Я съедала всё – и булку, и жареную картошку, которые нам давали на полдник, – и делала это не для того, чтобы, как остальные, получить телефон на час, но просто потому, что… почему? Потому что я хотела съесть всю еду мира и не могла утолить голод. Любой нормальный человек возмутился бы таким количеством еды.
– Пора валить, – сказала Ана.
– Пора валить, – повторила я.
Я хотела снова упасть в эту пропасть. Но врачи были не согласны.
Я пила воду, пока санитарка не отгоняла меня от кулера. Когда она уходила, а я не могла больше пить, наливала в два пластиковых стаканчика воду и относила к себе в палату. Я боялась, что вода закончится и мне нечем будет заполнить пустоту внутри.
Я рыдала за столом во время обеда, ужина и полдника. Слезинки скатывались по щекам и падали в тарелку с супом, подсаливали макароны. Но я была слишком занята размышлениями о том, насколько я толстая, что не замечала этого.
На еженедельном обходе я старалась выглядеть спокойной и уравновешенной. Не выдать никак своё желание сбежать. Сдержать слёзы было очень тяжело. Но, когда понимала, что про выписку мне ничего не скажут, я срывалась.
– Выпишите меня, посмотрите, я же толстая! Я слишком быстро набираю вес!
– С чего ты взяла, что слишком быстро набираешь вес? – спрашивали врачи.
– Я же вижу!
Они удивлялись, когда я говорила, что могу определить свой вес без весов. Не верили, наверное. Спрашивали, сколько же я, на мой взгляд, сейчас вешу, и судя по тому, как менялись их лица, я угадывала с точностью до килограмма.
И снова открывался неиссякаемый поток – слёзы, сопли. А они смотрели на меня с таким выражением – «что и требовалось доказать». Ну какая тебе выписка? О чём ты вообще говоришь?
Загадочная болезнь, сложная для понимания, но они видят её насквозь. Даже если бы я не ударялась в рыдания, а продолжила натянуто улыбаться, они бы меня не выписали.
Я плакала на ежедневных занятиях групповой терапии.
– РПП продаёт вам идею, что, если ты похудеешь, всё в жизни наладится. Ты найдёшь классную работу, партнёра, будешь всем нравиться, – говорит психолог. – Мозг сначала отказывается: «Худеть? Нет, ни за что».
Мы смеёмся от узнавания и энергично киваем.
Она продолжает:
– Но РПП настаивает: «Давай, только попробуй, будет круто». Оно не говорит вам: «Давай самоубьёмся». И ничего не подозревающий мозг соглашается: «Ну ладно, давай попробуем».
Я высказывалась крайне редко, если меня не спрашивали, но в этот раз поднимаю руку и говорю:
– Простите. Мой мозг именно так мне и говорил: «Давай самоубьёмся».
– Но ты же не знала, чем это обернётся, – отвечает психолог.
– Я знала.
– Да, бывает по-разному. Давайте сейчас не будем в это углубляться.
О, я знала. Знала с самого начала. Подписывая договор с Аной, я читала всё, и даже то, что было написано мелким шрифтом. Врачи говорят, что мы не выбираем болеть. Никто не выбирает заболеть раком или шизофренией. Анорексия – такое же заболевание. Если бы всё было так просто.
Не в силах остановить рыдания я покидала группу и шла в сестринскую за успокоительным. Вставала в дверях, не решаясь зайти. Медсёстры что-то оживлённо обсуждали, пока не замечали меня в дверном проёме. Слёзы катились по лицу, и я не могла сквозь рыдания сказать ни слова. Та, которая стояла ближе, подходила и клала руки мне на плечи.
– Что случилось? – спрашивала она.
Другая в это время писала сообщение врачам, можно ли дать мне успокоительное. Успокоительное – это мы так говорили, хотя, конечно, понятия не имели, что они нам давали.
Однажды я подслушала разговор медсестёр и узнала – нет, не то, какие лекарства мне давали, а то, что они, оказывается, на пять-шесть лет моложе меня. Самая молоденькая медсестра только что получила предложение от своего молодого человека и хвасталась перед подругами золотым кольцом с большим камнем. Это был интимный и трогательный момент.
Молодыми были не только медсёстры, но и врачи. Это знаменовало некоторую перестройку мира, в котором я, к своим тридцати плюс годам, очевидно, ничего не достигла, не принесла пользу обществу, никому не помогла, а они здесь каждый день спасают жизни таким нерадивым страдалицам, как я.
Я нацепила улыбку, взяла книгу и села в коридоре. Читать, конечно, не могла, но делала вид, что читаю, прислушиваясь к окружающим голосам. Что-то внутри меня подпрыгивало в нетерпении. Я ждала заведующего отделением.
Он садится рядом со мной. Я начинаю совсем не так, как планировала, – улыбка натягивается, но голос дрожит:
– Евгений Николаевич, вы знаете, я, кажется, запуталась. Мне так плохо. Я не могу больше. Мне надо выписаться.
Меня раздирают подкатывающие из глубины рыдания.
– Хорошо, такое может быть, но по медицинским показаниям мы не можем сейчас тебя выписать, – говорит он.
– А если по моему желанию?
– Без проблем, выписывайся. Тогда в ПНД. Будешь ходить раз в месяц отмечаться. Только там не знают, как лечить РПП.
– А можно без ПНД?
– Без ПНД нельзя.
– Но я уже набрала вес. Посмотрите на меня – я толстая. Я занимаю чьё-то место. Я уже здорова.
– Я вижу, как ты здорова.
Горло болезненно сжалось. Сейчас я сорвусь на жгучие слёзы, а он вытащит бумажные салфетки из кармана и протянет мне. Так и происходит. От обиды на себя я не могу сказать ни слова, только жадно хватаю ртом воздух. Наверное, он окончательно убеждается, что я сумасшедшая.
– Я хочу домой, – всхлипываю я.