Тогда я не знала, что уже была дома.
– Давай поговорим про выписку, когда слёз не будет. Ещё рано. А пока всё записывай.
– Что записывать?
– Запиши к следующему обходу, что у тебя получилось достичь в стационаре, какие техники ты научилась использовать и что планируешь делать, когда выпишешься.
Я сразу приободрилась. Это я могу. Мне только дайте ручку и бумагу. Его предложение указало мне путь, дало надежду, что, может быть, после следующего обхода меня выпишут.
Сколько бумаги я извела с этим письмом. На каждом обходе у меня забирали исписанные листы, и приходилось писать заново, что-то вспоминая по памяти, что-то добавляя. Я писала такие сочинения каждую неделю ещё несколько раз. Было ощущение, пусть смутное, неясное, но что я двигаюсь в правильном направлении.
Мне повезло – я попала в клинику. Мне повезло – мой организм боролся за жизнь. Но не только он – целая команда врачей и психологов боролись за мою жизнь. Смогу ли я воспользоваться этой редкой бесценной возможностью?
Часть третья
Побег
Боже, получилось. Я в безопасности, в своей комнате. Не этого ли я так отчаянно добивалась? Но вместо счастья охватил тошный страх. В стационаре было много еды, но здесь её ещё больше, куда больше.
Восторг от выписки прошёл сразу после первой чашки кофе, который на вкус показался отвратительным. Как только раньше я пила эту гадость? К третьей чашке привыкаешь, но радости не остаётся. Наслаждение свободой быстро утрачивает свою прелесть. Я ощущала себя гостем в собственном доме и в собственном теле. Оно казалось мне чужеродным.
– Я хочу снять это тело, как костюм. Выйти из него. Не хочу жить в этом теле, – проливала я обильные слёзы, скукожившись на стуле напротив психолога.
Очевидно, выписывалась я раньше времени, но отпускали меня не с концами. Я продолжала ездить в клинику – сначала каждый день в дневной стационар, потом раз в неделю на группы, консультации с психологом и психиатром.
Дорога занимала полтора часа в одну сторону. Две пересадки на метро, затем автобус. Автобусы ходили редко, и приходилось ждать, пока окончательно не окоченеешь на остановке.
Я не могла поверить, что мой путь начался ещё летом, жарким душным летом, а вдруг уже зима. Всё ещё зима. Голые ветви, сухой воздух. Солнце сверкает на свежевыпавшем снеге. Осени как будто и не было – я пропустила её в стенах стационара.
Лучи зимнего солнца тускнели, затем снова оживали. В этой дороге повседневности я следовала определённому распорядку. Вставала каждое утро. Ехала в стационар. Возвращалась домой по своим следам. Рано ложилась спать. Писала книгу, варила кофе, читала, пряталась в своём тёмном углу. Обитала в другом времени, в прошедшем, а не в том, в котором находилась на самом деле. Будущее виделось мрачным, а выздоровление казалось таким же призрачным, как вид на горы с балкона отеля в Монтрё.
В стационаре я чувствовала себя целостной, а дома – расколотой. Начинала что-то делать и бросала. Растягивалась на полу, когда уставала. Надо было как-то встряхнуться, может быть, сделать зарядку, выйти на прогулку, написать старым знакомым, с которыми давно не было связи. Но меня хватало только на то, чтобы поменять постель и запустить стиральную машину. Я радовалась, что у меня свежее постельное бельё.
Мне меняли лекарства и дозировки, а я не чувствовала никакой разницы. Но, наверное, препараты всё-таки делали свою химическую работу у меня в голове – каждое утро я просыпалась, чистила зубы и была в состоянии проделать долгий путь до клиники. Не помышляла о том, чтобы броситься под поезд метро. Может быть, это значит, что они работают хорошо – мягко, незаметно улучшают моё самочувствие, но я не чувствую ничего и с завистью слушаю, когда девочки в стационаре говорят о таблетках с придыханием, шёпотом делятся секретами, как скопили какое-то количество, а потом выпили разом и – улетели. Улетели. Улетели, чтобы избежать срыва или чтобы пережить срыв, а я срывалась, и даже таблетки мне не помогали.
Предчувствие трагедии царило в воздухе, когда я возвращалась из стационара домой. Я предчувствовала срыв. Срывы стали моими постоянными спутниками. После я наматывала круги по району. Тот или иной прохожий смотрел на меня так, будто всё обо мне знает. Эти неудачи парализуют волю. Они убивают. Убивают. Убивают. Я больше не знаю, к чему иду или как это назвать. Для этих чувств уже нет слов.
У моих страданий был выход. Поднять с земли пустую бутылку из-под пива, сделать из неё «розочку» и полоснуть себя по руке. Потом ничего. Вместо этого я разрыдалась. Эмоции разрывали меня – я шла по улице и захлёбывалась слезами не иначе как городская сумасшедшая.
Умудрилась рассказать об этом психологу, и мы заключили антисуицидальный контракт. Там было написано: «Я выбираю жизнь. Я встаю на путь здоровья». Снова и снова мне давали ещё один шанс.
Рецидив
Я приехала на полчаса раньше. К психиатру я всегда приезжаю раньше назначенного времени. Обычно к моему врачу стоит очередь, но сегодня коридор пуст. Группы уже закончились, девочки ушли домой. В шкафу против обыкновения были свободные вешалки. Я повесила пальто, выключила звук на телефоне, втянула живот, заправила волосы за уши. Я волновалась. Всю неделю перед сном я готовила речь, но все ладно сложенные слова наутро вылетали из головы. Как начать?
– Знаете, доктор, у меня всё плохо.
– Знаете, доктор, мне стало хуже.
– Знаете, доктор, у меня откат.
Что прозвучит убедительнее? Только я сама не совсем понимаю, в чём хочу его убедить. Чтобы он выписал мне ещё каких-нибудь таблеток? Увеличил дозу флуоксетина? Пожалел?
– Знаете, доктор, мне ничего не хочется.
Эта фраза выразительная, объёмная, но произнести её язык не поворачивается – боюсь, доктор подумает, что я просто ленивая. Интересно, сколько раз за день он слышит фразу: «Мне ничего не хочется»? Наверное, так часто, что она для него стала обыденной.
Я люблю этого доктора. Он очень молодой и высокий. У него аккуратная чёрная борода, которую хочется потрогать. Я считаю его великолепным, я думаю о нём как о человеке, лишённом недостатков. Тихонько стучусь и заглядываю в кабинет. Там что-то происходит. Рядом с доктором сидит пациент – мальчик. Он плачет. Меня просят подождать.
Я возвращаюсь на диван напротив кабинета. Жду, не доставая телефон, ни на что не отвлекаясь. Просто жду, сложив руки на коленях. Прекрасно провожу время. В отделение заходит девушка. Она тоже заглядывает в кабинет и садится рядом со мной. Я сравниваю себя с ней – пытаюсь разглядеть, кто из нас болен серьёзнее? Кто больше нуждается в помощи? Я выигрываю в этом соревновании – несмотря на то, что у неё на футболке написано The total pizdets, в её глазах не отразилось ни капли растерянности. Или тоски. Ни следа грусти.
Доктор выходит из кабинета.
– Сонь, я приму тебя после.
Обращается к ней:
– А ты почему опаздываешь? Пойдём.
Девушка пила йогурт и не сразу сообразила, что он говорит ей. Она подхватила свои вещи, стукнув меня рюкзаком по плечу, и пошла за доктором. Над её губой остался белый след от йогурта.
Я всегда удивлялась девочкам, которые приносили еду в клинику. Это было не запрещено, даже наоборот, но я так не могла. Мне было стыдно есть что-то своё на виду у других людей.
Я смотрю на часы. Уже пять минут, как подошло моё время. Я нервничаю так, будто куда-то опаздываю. Почему она там так долго? Она же не такая больная, как я. Встаю и топчусь у двери, как будто так доктор освободится быстрее. Наконец девушка, постукивая себя по бедру бутылкой из-под йогурта, выходит. Я захожу и сажусь на ещё тёплый стул. Баночка «Ред булла» на столе у врача настойчиво привлекает моё внимание. Я улыбаюсь, когда вижу её – это так нормально, так просто для здорового человека, но так невероятно сложно для меня.
– Взвешиваться надо? – задаёт вопрос медсестра.
– Да, – отвечает доктор.
Она подходит к весам с картонкой, чтобы я не увидела цифры на экране, но этого и не требуется – я сама зажмуриваюсь, чтобы не смотреть на эти страшные цифры. После этой процедуры доктор поднимает на меня глаза и спрашивает:
– Ну как дела?
– Мне стало хуже.
– Что случилось?
Я громко вздыхаю, набираю в грудь побольше воздуха, но очень тихо говорю:
– Эмоциональное состояние… сниженное.
– Так, в чём это выражается?
Я наклоняюсь к нему и ещё тише говорю:
– На прошлой консультации с психологом мы подписали контракт…
– Были суицидальные мысли?
– Да.
– Получается с ними справляться?
– Да.
– Хорошо. А с едой как?
– С едой… примерно так же, как было. Ем одно и то же. Несколько продуктов.
После стационара я вернулась на свою такую знакомую монодиету.
– Ты понимаешь, что ты в ограничениях? – спрашивает доктор.
– Да. То есть нет. Если бы. Если бы это были ограничения, было бы проще. Но я не ограничиваю себя – мне просто не хочется есть. У меня нет аппетита. Я заставляю себя есть.
Он спросил, потребляю ли я животные жиры в достаточном количестве. Я сказала, что ем творог. Вот, наверное, он посмеялся про себя.
– Мне третью ночь подряд снится, что я прихожу на четвёртый этаж с чемоданом, плачу, прошу, чтобы меня взяли обратно, но меня не принимают.
– На четвёртый этаж – это куда? В стационар? – отзывается медсестра.
– Да, – отвечаю я.
– Ты понимаешь, что это значит? – спрашивает доктор.
Я киваю.
– Ты сейчас в болезни. Всё как по учебнику. Это не ремиссия. У тебя рецидив.
– Да. – Я радостно с ним соглашаюсь и улыбаюсь, словно горжусь каким-то большим достижением.
– Ты хочешь в стационар?
Моя первая мысль – да, я хочу в стационар. Вторая – я не могу, у меня блог, у меня книга, у меня учёба, экзамены на носу. Вижу, как все тщательно продуманные планы буквально растворяются в воздухе.
– Хочу, – отвечаю я, – но сейчас не могу, у меня здесь много дел.