– Ты понимаешь, что ты сравниваешь?
Я не понимаю, о чём он, и переспрашиваю.
– Ну, что ты сравниваешь. Своё физическое и психическое здоровье и какие-то внешние дела.
– Понимаю.
– Что будем делать?
– Не знаю.
– Совсем не знаешь?
– Совсем.
– Я соберу медкомиссию на совместный осмотр. – Он что-то пишет в моей карте. – Рецепты у тебя есть?
– Нет. Закончились.
Он берёт из стопки на столе два бланка и заполняет рецепты. У него не типичный для врача почерк – аккуратный и понятный.
Я пытаюсь скрыть захлестнувшие меня радость и возбуждение, поэтому робко беру рецепты и медленно выхожу из кабинета, пятясь, чтобы не повернуться к доктору спиной.
Медкомиссию назначили через две недели. Я уже представляла, как прихожу на работу и говорю эти заветные слова: «У меня рецидив. Мне надо снова лечь в стационар».
Там, в кабинете, со мной что-то произошло. Это было, с одной стороны, такое знакомое чувство, с другой – новое. Одной фразой «У тебя рецидив» он выбил землю у меня из-под ног, я мгновенно сбросила все набранные в стационаре килограммы и воспарила. Это слова, которые я хотела услышать больше всего. Он вернул мне мою идентичность. Моя жизнь никак не изменилась от его слов, но изменилось всё. Я вспомнила, кто я. Анорексичка.
Да, я хочу в стационар. Я не преувеличиваю, когда говорю, что клиника стала мне домом. Центром моего мира. Центром Вселенной. Но осознала я это только тогда, когда перед глазами забрезжила возможность оказаться там во второй раз. Когда тебя понимают, ты начинаешь бояться, что больше тебя никто и никогда не поймёт. Нигде больше меня так не понимали, как в стационаре. Я хочу, чтобы меня признали больной. Я хочу знать, что я – тяжёлый случай, что мой внутренний анорексик самый стойкий. Я хочу написать об этом в книге. Хочу, чтобы все знали.
Ана щедра – Ана даёт второй, и третий, и четвёртый шансы. Ана никогда меня не оставит. И пусть я не вижу своих костей, но воодушевлена так, как давно не была. Я будто заново родилась. В этот раз я всё сделаю правильно – я не буду есть в стационаре. Всё, довольно, уже наелась. Вдоволь наелась. Внутреннее чувство подсказывало, что и те крохотные зачатки аппетита, которые иногда появлялись, вскоре исчезнут.
Я прикидываю – у меня есть две недели до медкомиссии. Две недели, чтобы похудеть. Похудеть, чтобы у них не осталось сомнений о моём состоянии. Я буду бороться за свою пустоту и своё место в стационаре.
Я не хотела, чтобы этот день заканчивался, хотела сохранить крылатое чувство надежды. Я не могла получить весь мир, но теперь весь мир снова был сосредоточен во мне. Я вернула свой мир обратно.
Я пришла домой, легла на кровать, вытянулась. Погасила свет. Сладкое тянущее чувство разлилось по телу. Я тихо кайфовала так, будто уже сбросила тринадцать килограммов, которые набрала с момента обращения в клинику. Я кайфовала, потому что мне больше не надо притворяться здоровой. Мне было так неудобно в этом теле – я носила его, как костюм. Я хотела выйти из него.
Нашла старые фотографии, где я худая, и смотрела на них, утратив чувство времени. Я так скучала, я так скучала! Я наконец принадлежала миру, снова обрела в нём своё место. Я стёрла пыль с весов и поцеловала их блестящую спинку. Завтра, дорогие мои. Завтра.
Утреннее солнце робко блеснуло сквозь шторы и скрылось за облаками. В доме было тихо. Я одевалась и ступала босыми ногами по холодному полу так уверенно, как давно себя не чувствовала. Я была всё так же окрылена этим новым, но знакомым чувством. Я будто поняла, что всё это время Ана была со мной.
Решаю не завтракать. Ана говорит, что так будет лучше. Это решение даётся лёгко. Нет, не потому, что я обрела уверенность загреметь в стационар во второй раз, но потому, что не хочу есть. Наливаю себе второй, а потом и третий стакан воды. Пью, пока в меня влезает, пока тонкая струйка не начинает течь по подбородку, по шее вниз, под футболку. Пока не начнет тошнить. Много лет я не могла смотреть на пустую воду без ощущения тошноты. Да и сейчас пью с закрытыми глазами.
Я сбилась со счёта, на какой круг вступаю. Четвёртый, пятый? Не забочусь о том, сколько их будет. Их будет ещё, я знаю. Я хочу рассказать об этом всему миру, но могу только маме.
– Почему рецидив? – спрашивает она по телефону.
– Рецидив, потому что я и не была в ремиссии.
– Да, – она сразу отвечает.
Нам обеим становится легче, когда мы признаём это. Мне точно становится легче оттого, что она соглашается со мной.
– Я хочу обратно. Я отказалась от мечты, но не получила ничего взамен.
– Нет, ты получила. Посмотри, ты написала книгу.
– Я смогла написать книгу только потому, что была в болезни. Голод поднимал меня в четыре часа утра, я вскакивала и писала. Болезнь давала мне сконцентрироваться на чём-то одном, упереться. Не хотеть ничего больше. Я знаю, что, если бы я была здорова, я бы не написала книгу.
Она пытается подобрать опровергающие аргументы, но я её опережаю:
– Нет ничего интересного в вашей здоровой жизни. Нет ничего интересного в вашей здоровой жизни.
Буря в стакане воды
Планы рушатся, ожидания не оправдываются. Каждый раз обещаешь себе, что это последний. Дальше будешь работать над собой – останавливаться и спрашивать, что я могу сделать сейчас, чтобы не срываться? Почему я не сделала это сегодня? Потому что очень хотела сладкого и у меня не было времени, чтобы остановиться и подумать. Ем сладкое и жду, когда мой мозг наконец начнёт работать, но, наверное, он только дурманится от сахара. Чем больше ешь, тем больше хочется. Успокаиваю себя тем, что ходила на спорт и потратила хотя бы немного калорий.
О, это так тяжело. Тяжело заставить себя пойти, и ещё тяжелее – заниматься. Тяжело и скучно. Зачем эти мучения? Лучше просто не есть. Мне проще не есть, чем заставлять себя ходить на спорт.
А ещё вот что я думаю: какая глупость – какое глупое убивание времени – есть и сжигать калории в зале, потом снова есть и снова сжигать. Смотрю на бегающих по дорожкам людей и не могу отделаться от мысли, как это глупо, какая напрасная трата сил – впустую расходовать энергию. Сначала они тратят деньги на еду – калории, а потом вкладывают ещё больше времени и денег в то, чтобы избавиться от этой энергии. Сплошное расточительство. Было бы здорово пустить эту энергию на электричество. Так была бы хоть какая-то польза.
После спортзала я захожу в «Пятёрочку». В руке пакет с кроссовками. В него я складываю продукты, а на кассе оплачиваю что-то одно – маленькое и дешёвое. Например, оплачиваю творог, а в пакет кладу упаковку замороженной овощной смеси. Это мой постоянный набор – замороженные овощи и творог. Я знала, что это плохо, но не могла ничего с этим сделать.
Голод заставляет людей совершать поступки, явно противоречащие их личностям. Голод высвобождает агрессию и зачастую приводит к моральной деградации и тотальному нарушению принципов этики. Голод побуждает к действиям, которые обычно считаются аморальными.
Я чувствовала себя самым жалким и никчёмным человеком на планете, но мне казалось, если съем то, за что не отдала деньги, то этого как будто и не было. Казалось, что с украденной еды я не поправлюсь. Логика очень сомнительная, но что поделать – приходилось работать с тем, что есть.
Сначала я пряталась от камер, считала, сколько раз удавалось это проделать. Потом, как опытный специалист, настолько уверенный в своём профессионализме, что упускает что-то важное, утратила бдительность. Я упустила кое-что важное. Уму непостижимо, чтобы в магазине не было охранника, правда? И, как оказалось, он там был.
Девять часов вечера, вторник. Обычный день, всё как всегда. В отделе замороженных продуктов я равнодушно изучаю холодильник. На кассе оплачиваю один йогурт, и, когда выхожу из стеклянных раздвигающихся дверей в предбанник, ко мне подходит непонятно откуда материализовавшийся сотрудник магазина в зелёной форменной жилетке.
– Девушка, доставайте, что у вас в пакете, – говорит он с акцентом.
Кажется, у меня неприятности. В голове происходит взрыв, словно вышибают дверь с ноги. Словно кульминационная сцена в греческих трагедиях. Я узнаю это чувство, хотя и давно его не испытывала, – удар адреналина в кровь.
Он изучал меня с ног до головы. На мгновение я испытала желание упасть перед ним на колени, но всё, что я сделала, – медленно застегнула рюкзак. Он терпеливо ждал. Пространства для манёвра у меня было не больше, чем если бы меня прибили гвоздями. Я пододвинула к нему пакет. Единственное, о чём я думала, сдаст ли он меня в полицию – я же воровка, магазинная воровка. Просто обычный охранник и воровка. Буря в стакане воды.
– Смотрите.
Изо рта у него торчит палочка от леденца. Из-за этого его и без того не очень понятное произношение разобрать ещё сложнее. Он заглядывает в пакет, как будто ничего и не случилось, – безмятежно, даже с улыбкой. Даже не потрудился вынуть леденец изо рта. Может быть, для него это весёлая игра. Может быть, он днями напролёт таких ловит, только обычно это старые алкаши, которые трясущимися руками прячут в карман бутылку водки, а не симпатичные молодые девушки с пачкой творога и зелёной фасолью.
– Что будем делать? – спросила я и смахнула с лица прядь волос.
Я уже представила, как сажусь в полицейский уазик, провожу ночь в отделении, как звонят маме и та плачет в трубку. Как об этом узнают на работе. Вот смех будет. Всего один раз в жизни я была в отделении полиции, когда это была ещё милиция. Удовольствие ниже среднего. Повторять этот опыт не хотелось.
– Доставай из пакета здесь или, если тебе стыдно, выйдем на улицу. – Улыбка на его лице сверкнула и погасла, как искра. – Стыдно?
– Очень стыдно, – быстро ответила я, но, как мне показалось, с вызовом.
– Тогда пойдём.
От смутной, сумасшедшей надежды, что он не сдаст меня полиции, замирает сердце. Он проходит через ещё одни раздвигающиеся стеклянные двери, поворачивает направо вдоль фасада дома. Просто вечер в начале весны. Самый обычный. Фонари своим светом удлиняют кривую улицу. Невдалеке стоит остановка. Люди выглядывают, где же автобус, который никак не приходит. Смешная идея, что это поможет, что от выжидательного взгляда автобус появится быстрее. В воздухе висит тёмно-серая дымка. Похоже на дождь, но настоящего дождя нет.