Он чувствует, что со мной что-то не так, но я не могу ему рассказать, что уже несколько дней срываюсь. Он и ведать не ведает, что я творю, пока он не видит. Пересказывать ему приступы было бы слишком жутко и стыдно. Но страшнее всего то, что он увидит, какая я неуверенная. Не такая классная, как он себе представляет. Но он в полной мере заслуживает тех усилий, которые я прикладываю, чтобы не тревожить его понапрасну. В конце концов я признаюсь ему, что чувствую себя слишком большой. Он это как будто игнорирует, но мне становится легче. Среди ночи я теснее прижимаюсь к его телу. Обнимаю с таким неожиданным пылом, что из него вырывается воздух. Лепечу его имя и так тихо, чтобы он не расслышал, прошу: «Спаси меня, спаси меня от меня самой. Спаси меня от Аны».
Когда я сказала ему, что у меня eating disorder[14], и спросила, знает ли он, что это такое, он ответил, что знает про пищевую аллергию. Нет, это не аллергия, сказала я раздражённо. Как объяснить человеку, который думает, что РПП – это аллергия, что такое РПП на самом деле? Никак, никак ты ему это не объяснишь и уже жалеешь о заданном вопросе, потому что лучше для него и не знать вовсе.
Мне хотелось, чтобы он искал информацию по теме. Я представляла, как он читает страшные статьи про анорексию и ужасается. Проникается большим пониманием. Представляла, как его прекрасные тёмные глаза с красными прожилками распахиваются, ресницы взлетают и трепыхаются. Руки потеют, прокручивая колесико мышки.
Бог знает, что он думает, когда я говорю «моё расстройство». Когда говорю, что поем позже, он думает, что я поем, когда проголодаюсь. Я думаю, что больше не буду есть никогда. Это не обман. Если бы только я могла не есть.
Я снова плачу на консультации с психотерапевтом, когда она спрашивает: «Как вам сейчас с собой, лучше?» Лицо сводит судорогой. Нет, мне не лучше с собой. Я снова становлюсь прозрачной, словно туман. Чувствую себя мелкой и злой, как пыль с обочины МКАДа.
– Вы ограничивались?
У меня текут слёзы, потому что она, как всегда, права. Я стала ограничиваться.
– Всего пару дней.
– А до этого сколько вы ели?
Выясняется, что и до этого несколько дней я неосознанно ограничивалась.
– Так работает мозг: чуть я начинаю из-за чего-то переживать, меня утягивает в болезнь, где всё знакомо и понятно. На нижнюю ступень пирамиды Маслоу.
– Три дня ограничений организму достаточно, чтобы запаниковать. Он сигнализирует вам, что не хочет так жить. Конечно, проще сдохнуть, чем так жить. Вы вымотаны.
Я плачу пуще, потому что я действительно вымотана, и она протягивает мне коробку с бумажными салфетками.
– Какие у вас мысли?
– У меня нет ни на что сил. Я толстая, и я упускаю свой последний шанс.
– Вы переживаете из-за отношений?
– Да, – я киваю. – Чуть что случается – я возвращаюсь в болезнь. Мою знакомую, мою родную вязкую лужу, в которой можно утонуть. Я как будто только и делаю, что жду повода, чтобы обидеться, отдалиться от него и снова нырнуть в болезнь.
Он не может вернуть мне утраченного смысла. С ним меня затягивает даже больше. Затягивает РПП, мысль, что я толстая. Он не освободил меня от неё. Если бы это была любовь, то этой мысли бы не было, ведь любовь даёт свободу от РПП. Так что я принимаюсь всё разрушать. Такие пироги с котятами.
– Может быть, это не ваш человек. Всё может быть, – говорит психолог. Это не вопрос, это утверждение.
– Но я уже поверила, что мой. Я не могу сейчас просто отказаться от этой мысли и начинать всё заново.
– Вы можете сейчас попробовать отложить эти мысли на полку? Дистанцироваться.
Мне не остаётся ничего, как сказать, что я попробую. Я стараюсь, но пока не получается.
Когда она просит, чтобы я дала ей обратную связь, я снова заливаюсь слезами. Салфетки в коробке заканчиваются.
– Это хорошо, – говорит она, – значит, что-то происходит, эмоции выходят наружу. Ваша здоровая часть стучится во все двери.
Мой плач может продолжаться часами. Я раскачиваюсь, сидя на стуле.
– Подумайте, в каких местах в Москве вам было хорошо. Где бы вам было хорошо?
– В стационаре, – не раздумывая отвечаю я.
Она советует мне пляж, который называется «Бухта радости». Показывает фотографии. Там есть её фотография в слитном чёрном купальнике – одна нога кокетливо выставлена вперёд. Она быстро её перелистывает, но я успеваю заметить, как хорошо она выглядит – счастливой и цветущей, будто роза.
Пегас
Пегас – божественный конь, скачущий по золотым облакам, на которых ждут и меня. Он символизирует превосходство духовного над материальным.
Когда плачу, я вспоминаю картину «Рождение Венеры» Сандро Боттичелли, которую часами рассматривала, пытаясь отыскать сходства с собой, а когда находила – в груди будто разрывалась бомба от переполнявших меня эмоций. Любая сильная эмоция, независимо от того, насколько она желанна, приносит боль.
Как много вещей разрывает мне сердце. Красота разрывает мне сердце. Красота, кажется, делает жизнь невозможной – так много красоты, что её невозможно осознать, невозможно смириться с тем, что она есть, невозможно всю её охватить, вместить. Красота останавливает мысль – когда возникает чувство красоты, мысль защёлкивает, останавливается – может быть, потому, что мыслить дальше бессмысленно, ты никогда не сможешь обладать этой красотой. Она вся как будто не моя, не может быть моей.
А что вообще такое эта красота, в чём её ценность? Я не могла ответить на этот вопрос. Но есть в красоте нечто такое, что действует на людей двумя противоположными способами – угнетающе или вдохновляюще. Красота может тронуть до слёз.
Эти размышления наталкивали меня на вопрос: может быть, у меня шизофрения? Шизофрения, как и анорексия, бывает разная. Это общее название для разного ряда расстройств психики, объединённых общими симптомами. Но эти симптомы могут варьироваться и проявляться по-разному. У меня не было галлюцинаций, я не слышала голосов, но я чувствовала, что моё сознание раздваивается. Я хотела жить и умереть одновременно. Я так любила жизнь, что не могла её жить. Я так ценила красоту, что не могла её вынести.
У врачей было какое-то важное собрание, поэтому мой доктор сказал, что меня примет другой специалист. Я была поражена и расстроена, потому что готовилась говорить с ним – столько важного я хотела ему сказать. Но стоит этой мысли возникнуть, я даю ей отпор: не позволю разочарованию поглотить меня. Во-первых, он знает, что делает. Во-вторых, в моей клинике все врачи хорошие.
– Что в этом мире такого ужасного, что ты хочешь исчезнуть? – спрашивает новый доктор.
– Красота.
– Красота?
– Красота разрывает мне сердце.
– Как это, поясни.
– Я смотрю вокруг, и всё мне кажется таким красивым, что я хочу, но не могу вместить всю эту красоту. Я задыхаюсь от этого чувства, и оно разрывает меня. Мне больно от красоты и любви. Я люблю этот мир так сильно, но не могу в нём жить.
– Почему?
– Потому что этот мир ужасен.
– Разве? Почему?
Я что-то бурчала в ответ. В свою защиту. Не знаю, от чего именно, но я защищалась, оправдывалась за свою беспомощность. Воздух чуть не дрожал от странного напряжения. Казалось, что мы остались одни в целой клинике.
Так это и продолжалось, пока я совсем не выдохлась. Увы, я не могу вспомнить весь наш разговор, но помню ощущение шока – никогда бы не подумала, что разговор может отнять столько сил.
Он некоторое время смотрел в мою карту, а затем покачал головой и спросил:
– У тебя день рождения первого января?
– Да.
– Сколько подарков дарили, один на Новый год и день рождения?
– Да.
Я вышла из кабинета. Уборщица, ярко накрашенная миловидная блондинка в белых тапочках и белом халате, мыла полы. Я ходила туда-сюда по коридору, крепко обняв себя за плечи. Зубы стучали, а лицо онемело.
Он терапевтировал меня дольше положенного. Я была не против. Мне даже понравилось. Конечно, мне понравилось. Не знаю, куда он надавил, но весь сеанс я проплакала. Переставала на несколько минут и начинала снова. Он пододвигал ко мне коробку с салфетками и мусорное ведро, чтобы я выбрасывала туда использованные, которые сначала засовывала в карман.
Домой я возвращалась лёгкая как пёрышко, наверное, я даже похудела – конечно, столько выплакать. Я шла, бесконечно в него влюблённая. Я, наверное, такая простая, что влюбляюсь в любого, кто согласится меня выслушать.
Пересаживаясь с автобуса на метро, спускаюсь в подземный переход. Вдруг низкий голос разрезает монотонный шум города: «Каждый из нас беспонтовый пирожок». А потом с грязным шумом, как вода, хлещущая из шланга, взрывается знакомая музыка.
Я просила Вселенную только об одном: «Пожалуйста, только не включай „Гражданскую оборону“». Только не включай «Гражданскую оборону», – а она взяла и включила. Я не выдержу этой красоты и этой боли, этой обречённости. Этой безнадёжности. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти.
У нас осталось две сессии
Оглядываясь на те двенадцать лет, меня до боли трогает смелость, отвага и целеустремлённость, с которыми я жила, – я точно знала, что надо делать, делала это и больше ничего.
О нет, не так – одёргиваю себя. Это была не я – это была болезнь. Болезнь прошлась по мне катком, сровняла всё живое с землёй. Как инструмент transparency[15] в фотошопе, она регулировала мою проявленность, порой выкручивая её до нуля.
Когда-то я думала, что анорексия – это моя заслуга. Моя сильная сторона. Моя воля. Воля, доводящая до предела даже самые простые действия. Но на самом деле я просто выбросила в помойку бо́льшую часть своей жизни и потеряла здоровье.
Когда я пыталась представить, как всё закончится, видела девушку, покрытую шерстью. В один из дней её привезли к нам в отделение на каталке. Её положили в отдельную палату. Девочки навещали её, но у неё не было сил говорить. Я боялась к ней подходить, а на самом деле завидовала, что она пошла дальше меня. Втайне надеялась, что именно это со мной и случится. Я дойду до самого края, но врачи меня спасут, как спасли ту девушку.