— Гримасы? Я?! Серьезно? Не заметил… Но если правда строил, так не себе… нет… а этим кретинам.
Лавочкин очаровал меня сразу: он был чрезвычайно интересным собеседником, легким, остроумным и неожиданным. Интервьюировать его было приятно и весело, материал, можно сказать, так и шел в руки. Подумал в какой-то момент, пора, наверное, и честь знать, но уходить не хотелось, и я спросил, растягивая время:
— Семен Алексеевич, а как вы думаете, самолеты, да и вообще машины, могут быть похожи на своих творцов?
— В каком, извините, смысле?! Портретно? — Он смотрел на меня явно иронически. — Если это иметь в виду, еще раз извините, сие есть собачья чушь…
— Но мне представляется, что Ла-5ФН в чем-то очень напоминает вас — повадкой…
— Позвольте, а как вы можете судить о повадках машины? Почему Ла-5ФН?
Признаюсь: мне довелось полетать и на Ла-5, и на Ла-7, и на Ла-9, едва ли не на всех модификациях, так что некоторое представление о повадках этих машин я имею. И знаете, что последовало за этим? Семен Алексеевич потребовал, чтобы я подробно и доказательно перечислил известные мне недостатки его машин. Я старался исполнить это требование, но получалось не слишком убедительно: все время, помимо воли, перескакивал с «мелких огрехов» на «крупные достоинства» истребителей фирмы «Лавочкин»…
Мое первое личное знакомство с самолетом «Лавочкин-5» произошло под Харьковом. Машина сразу же приглянулась, хотя многое после И-16 выглядело непривычным. Ну, скажем, убирать шасси было в тысячу раз проще, ничего не крутить, только перевести кран в положение «Уборка шасси». А какой шикарный фонарь прикрывал кабину — обзор громадный, «соплю из носа не тянет». Это нововведение так мне понравилось, что в первом же полете я выполнил посадку с закрытым фонарем. И тут же схлопотал взыскание. Не полагается!
— Но почему?
— По инструкции!
— Это же нелепо с точки зрения здравого смысла!
— Что за дурацкая привычка — рассуждать? Больно ты умный. Повторишь такую посадку, обещаю пять суток…
И я повторил. А он, командир полка, как и полагается, слово сдержал.
На фигурах высшего пилотажа «Лавочкин» показался несколько грузноватым, заметно тяжелее «ишачка». Но как брал высоту, как послушно крутил восходящие бочки, хоть две, хоть три подряд! На моем первом Ла-5 стояли предкрылки. Прежде я ничего подобного не видывал. Стоило чуть перетянуть ручку, приблизиться к опасному углу атаки, предкрылок автоматически отходил от кромки и встречный поток воздуха проникал сквозь щель, «смывая» с плоскости вредные завихрения, не позволяя машине срываться в штопор. Мне очень понравилось наблюдать, как похлопывают на пилотаже предкрылки, бдительно страхуя летчика, стремящегося выжать из машины все, плюс чуть-чуть сверх…
Словом, с Ла-5 я поладил сразу, по самоуверенности мне даже казалось, что любовь с первого взгляда возникла взаимная. Признаться, от этой красавицы-машины я не ожидал никаких неприятностей. Но не зря говорят: любовь зла…
Пилотирую в зоне. Накануне на машине сменили мотор. Полагается его облетать. При этом форсировать двигатель нельзя, и я очень плавно увеличиваю обороты, стараясь вообще не выходить на полную мощность. Конечно, пилотаж при этом получается ленивый, но я же не в День авиации показываю свое искусство публике. Словом, на этот раз я все делал строго по инструкции. И тем не менее, не помогло. В первое мгновение я просто ничего не понял — под капотом жутко грохнуло, что-то вырвалось сквозь металл, вытягивая за собой рыже-черный огонь, лизнувший лобовое стекло. И сразу адски задымило.
По ступенькам сознания запрыгали мысли. Высота? Три тысячи. Зажигание. Выключено. Молодец… Пожарный кран? Перекрыт. Правильно… Где аэродром? Слева… Попаду? Должен…
И как бы вторым планом представилось: вот я уже сел. Немедленно начнется: двигатель не перегрел? Может, на вертикальных фигурах форсировал? Винт полностью облегчал? И еще, и еще, и еще… Когда случается чрезвычайное происшествие, вынужденная посадка или катастрофа, начальство всегда старается списать вину на летчика — живого или мертвого, все равно.
Ситуация вполне позволяла плюнуть на все и прыгать с парашютом. Пожар в воздухе! Со старта это должно быть определенно видно. Машина пока управляема. Могу открыть фонарь, шибануть ручку к приборной доске, и меня, как пробку из бутылки шампанского, высадит на волю. Но я не прыгаю. Шансов на справедливость это не прибавит — поди проверь, что там накопает аварийная комиссия, когда станет рыться в обломках моего бедного «Лавочкина»?!
Высота две тысячи метров. Летное поле слева. Огонь я, кажется, сбил глубоким скольжением, а может, он сам собой прекратился. Но дым валил еще сильно. Передаю на землю по рации: «Иду на вынужденную». От сообщения подробностей воздерживаюсь, научен: язык мой — враг мой. Молчаливый летчик предпочтительнее разговорчивого.
— Что стряслось, семьдесят четвертый? — запрашивает земля.
— Полный отказ двигателя.
Стараюсь не отвлекаться, не думать о предстоящих объяснениях. Высота убывает, к сожалению, быстрее, чем хотелось бы. Решаю: не стоит тянуть на бетонную полосу, сяду на грунт, параллельно стоянке. Там не должно быть никаких препятствий.
Шасси? Подожди, рано… Щитки? Правильно, хотя и не по инструкции…
— Шасси! — заполошенно орет земля. — Семьдесят четвертый, у тебя шасси не выпущено! Как понял?
— Знаю. Успею.
Замки, на которых держатся убранные в купола ноги, открываю аварийным тросиком вручную, колеса выскочат теперь сразу. Ну, пора! Загораются зеленые лампочки. Порядок — ноги на месте. Сажусь.
Выясняется: в капоте здоровенная дыра. Головка первого цилиндра сорвана. Это она, как мне казалось, тянула за собой огонь из мотора. Дымок над двигателем еще лениво вьется и воняет обгоревшей краской.
Я счастлив! Никто не сможет упрекнуть, что это я сам, злонамеренно, свернул головку цилиндра и устроил пожар в воздухе для потехи собравшихся на земле. Дефект просто замечательный! Виновник очевиден — тот, кто перебирал двигатель в ремонтных мастерских. Так что ура!
Радовался я, однако, несколько преждевременно. За пожар с меня, действительно, не спросили, но долго выговаривали — почему я выпустил щитки прежде шасси? Сначала я пытался что-то объяснить с точки зрения аэродинамики, но, видя бесплодность этих усилий, разозлился и сказал:
— Еще древние утверждали: победителя не судят.
— Что? Это ты — победитель? — Полковник Крумпан от такой дерзости даже в лице изменился. — А кого, собственно, ты изволил одолеть? Больно умный, как Хайм Юлий Цезарь…
Правда, взыскания на этот раз полковник на меня не наложил: машина была цела, и ему не имело смысла портить отчетность лишним выговором. И на том спасибо…
Уже под конец войны какая-то светлая голова распорядилась собрать скопившиеся на севере неисправные «Лавочкины», подлатать местными силами и перегнать для настоящего ремонта, куда бы вы думали? Аж в Пензу!
Мне достался суровый агрегат: все в нем было вроде бы «тип-топ», но полной заправки масла едва хватало на сорок минут полета. Гнать или не гнать? Командир эскадрильи внес предложение: бери канистру масла на борт. Если давление начнет падать, сядешь на промежуточном аэродроме — он показал подходящую точку, — не выключая двигателя, дольешь масла, по газам и — дальше! Предложение законопослушного майора было несколько неожиданным. И я ехидно заметил:
— А какой инструкцией мне руководствоваться, «доливая масло на работающем моторе»?
— Если бздишь, скажи прямо…
Мне не удалось образовать глагол первого лица единственного числа, и я ответил:
— С вашего благословения, лечу.
Мы договорились — все я буду делать не спеша: запускаю двигатель последним, чтобы не шуровать газом, строя не держу, а иду рядышком с группой на постоянных оборотах, может, так масла и хватит до самого Петрозаводска. Все было, кажется, предусмотрено, а получилось не по плану.
Группа расселась уже по кабинам, когда ведущий был неожиданно поднят со своего места: эскадрилью пожелал вести инспектор воздушной армии самолично. Понятно, о дефектах моего самолета он ничего не знал, о договоренности с командиром эскадрильи — тоже. Словом, еще на земле, обнаружив, что я не тороплюсь с запуском двигателя, ведущий, нарушая все правила радиообмена, понес меня на чистейшем русском языке. Дальше — больше! Ну, а я молчал — вступать в дискуссию при сложившихся обстоятельствах не имело никакого смысла. Свое дело я понимал так — кровь из носа, а до Петрозаводска доползи. Для этого следовало беречь масло и нервы. Остальное — чешуя.
Группа летела немного левее и чуть выше меня. Красиво держали строй мужики, как на параде. Вот только беда — минут через десять после вылета погода начала портиться. В этих краях такое часто случается. Только что был, как говорится, миллион на миллион — и видимости, и высоты облачности, и вдруг — снежный заряд, мрак, ни высоты, ни видимости.
Решение? Снижаюсь. Вцепиться в самый верный на свете компас — в железнодорожное полотно единственной магистрали, она непременно выведет на Петрозаводск. Газ не сбавлять, регулятор винта не трогать. Сползаю пониже и лечу дальше.
Несколько радиовсплесков, характеризующих меня сами понимаете как, еще долетают из группы, а потом — тишина. Вероятно, инспектор отложил разбор полета на потом. А погода все портится. Следить за землей и за группой одновременно я уже не могу. Все внимание «железке». Главное — дотянуть до Петрозаводска.
«Лапоток», — говорю я самым подхалимским голосом, — если ты не дотопаешь до КПМ (конечного пункта маршрута), начальник сожрет меня со всеми потрохами. Ты понимаешь, «Лапоток». Кто он и кто я? Не подведи, «Лапоток», не будь свиньей, бродяга».
Поглядываю на манометр. Пока давление масла держится, а вот видимость уменьшается. Приходится снова снижаться. Аэродром, где можно было сесть и, не выключая двигателя, долить масла, судя по времени, я уже прошел. Лететь остается минут двенадцать.