Начинаю снова читать. Повторяю Войнича: «Овод».
3/II.
Ну до чего хотелось читать Ваши строки! И вот, входя в комнату, стремительно открывая дверь, я бросаю жадный взгляд на столик — письма нет! Уже зная, что не получу утешительного ответа, я всё же упавшим голосом даю вопрос: «писем сегодня нет?» Чего бы я только не дала, чтобы иметь перед собой Ваш серый конверт с таким милым разбросанным почерком. Вы моё утешение, как было бы пусто без Вас, чем заполнила бы я этот провал? Но в то же время как страшит мысль, что всё непрочно, недолго и, наконец, ещё так, в сущности говоря, незнакомо. Ведь люди в своём обнажении (наготе) выступают только при непосредственном соприкосновении. Что Вы знаете обо мне, а я о Вас? Правда, 15 дней совместной жизни были во многих отношениях показательны, но всё же их недостаточно…
Ещё вчера вечером мне мама сказала, что 6-го Ваш «день ангела» и прибавила: «ты же непременно за 3 дня отправь поздравительное письмо!». Итак, я Вас поздравляю, но с чем? К таким радостям надо относиться более чем скептически. К уходящей жизни прибавляется ещё год. Вот бодрости, здоровья, ровного, спокойного состояния — я Вам желаю.
Читаю (перечитываю, конечно) «Овода» и на этот раз пришла к выводу, что некоторые отрицательные стороны его — свойственны мне. Например: особенность вносить с собой беспокойство; прикрыванье иронией своих настоящих чувств и др.
Вчера меня напугала Идочка. Домой я пришла очень поздно — в 12 час. Ида уже спала. Взволнованная мама передала, что у неё был сердечный припадок, уже, между прочим, не первый. Я уверена, что порок сердца у неё уж обеспечен. Эти дни мы с ней живём дружно, я выказываю внешне большую нежность, что её как будто бы трогает. Бедное дитя, не так хорошо ей придётся без отца! Эх, если б я могла с чувством облегчения сказать:
«…но радуги нет победней,
Чем радуга конченных мук!»
4/II — 12 час. дня.
Вношу добавления в свою работу (первый этап просмотра она прошла). Работая, временами мысль о Вас заставляет бросать перо, и я вся поглощена Вами.
Начатую на работе фразу в этом письме прервали «высокие посетители», приехавшие к нам впервые. Зав. дошк. отд. Наркомпроса Украины и её секретарь. Понравилась ей постановка работы и вынесла даже благодарность мне. Пишу Вам об этом только для того, чтобы сказать, что и сейчас, и в эту минуту нет удовлетворения работой в такой степени, чтобы этим участком жизни компенсировать остальные…
С интересом читаю «Правду» — она каждый день даёт много нового. Страна требует нового человека — инициативного, настойчивого, знающего, с широким горизонтом. Вот всё это и должно искоренить мои мысли о моей ненужности. Каждый из нас выполняет свою частицу общественно-полезного дела, каждый вкладывает свою крупинку в общее великое дело, и каждый, кто только добросовестно работает, и нужен, и полезен. Итак, будь добра, по-прежнему работай с не меньшим огнём, энтузиазмом; но вот сегодня, например, я не выполнила намеченного, и это уж не в первый раз ловлю себя на этом. Всё же, как не хочу сознаться, но нездоровье сказывается на работе, и это так меня мучит.
(Не понимаю, в чём тут дело — или бумага, а вернее, чернило плохо пристаёт к бумаге, и это так раздражает, приходится писать карандашом, чего я не люблю.)
Меня угнетает мысль, что иногда жизнь заставляет быть такой беспомощной и бессильной, сознание этого унижает моё человеческое достоинство. Работать не могу, хотя и очень рано. С трудом склеиваю слова — вот так бывает, что обыкновенная фраза даётся с потугами. Спокойной ночи, Рыжая, любимая! Ни одной минуты сегодня я не обходилась без Вас!
5/II (снова в часы работы).
У меня небольшая работа — нужно ввести добавления очень несложного характера (я говорю о тех разделах книги, которые я написала), но вот уже сижу 3-й день, а дело почти ещё не начато. Какие странные явления, как будто бы не я писала всё предшествующее, и я с удовольствием перечитываю некоторые места. Но теперь что-нибудь похожее написать — не могу. Бьюсь 3-й день, и выходит что-то жалкое, выхолощенное. Может быть, следовало бы мне обратить внимание и поговорить с врачом об этом, но меня даже не волнует (этому я рада), а только раздражает такой «запор» (есть таки грубое сравнение — извините, рыжая, за него) мыслей. Эти дни, да и ночи (только не во сне) Вы всегда со мной. Знаете, Ксения, я никого так не любила, и прихожу к заключению, что тут именно проявляется у меня что-то болезненное. Хотя и даю объяснение довольно понятно: в такой переломный период своей жизни я встретила Вас, тонкого, культурного, родного по общности миропонимания человека, и ведь не так трудно с моими «сильными чувствами» так же сильно и привязаться к Вам. Разделяющее нас расстояние же обостряет это чувство, и поэтому я так отдалась ему.
Того же числа — дома. О, моя голубка, о ненаглядная рыжая, любимая! Застала 2 письма. Отделивши себя от мира ширмой, я их «облизывала» в течение часа. Я не люблю, когда самые сокровенные чувства, т. е. внешние проявления их, заметны окружающим, мне было бы неприятно, если б даже мама видела улыбку счастья при чтении Ваших писем.
Детонька, послезавтра исполняется 3 месяца как я попрощалась с Вами, и может быть остаётся ещё 17 дней (до 24-го) до встречи.
Только что я внимательно осмотрела себя в зеркало — сделалось совсем печально. Как постарела! Совсем седая. Об этом мне, правда, все говорят, советуя красить волосы, но я всегда не любила неестественность, — а теперь тем более.
Послала Иду за марками на почту. Уличонка наша глухая, я её спокойно отпускаю.
9/II.
Написала Тане (моя знакомая) письмо (ещё 1-го) с запросом — не стесню ли её новым своим приездом, но ответа нет до сих пор. Если даже и получу от неё письмо, то всё же по запоздалому ответу можно судить, что я не так желательна. Останавливаться же у Вас очень не хочу, причины Вам известны, — основное, что я должна себя чувствовать совсем свободно, а сознание, что я так или иначе стесню Вас, будет очень связывать меня. Разузнаю ещё об общежитиях при доме работников просвещения и при помощи Наркомпроса постараюсь что-нибудь сделать.
Вчера отправила с невероятным трудом написанных несколько строк Петру. От него я ничего не получаю — не пишет совсем. Написала мне только 2 письма его сестра. Состояние у него ужасное, ко всему он болеет. Я стараюсь своими редкими, правда, письмами его ободрить, но когда слова вымучены и не чувствуется в них ласки, то такие письма мало действенны, что он, конечно, и ощущает. Чего бы я только не дала, если б могла разрешить себе теперь же оставить всякие мысли о нём. Жалость (уже не такая острая!) ещё сдерживает меня, и я ради неё иду на фальшь, лицемерие, что, в конечном итоге, не нужно и ему, а мне тем более.
По-прежнему нигде не бываю, по вечерам допоздна сижу по заседаниям, бригадам, совещаниям и совершенно опустошённая валюсь в кровать с тем, чтобы заснувши, проснуться в часа 3–4 ночи и до утра уж не спать.
Досадно, что мой отъезд задерживает, во-первых, праздник (день Кр. Армии), что всегда проходит у нас с большим эффектом, много бывает гостей (вот если б Вы были среди них!), а во-вторых, смотр по конкурсу на лучшее дошкольное учреждение по Украине. Чтобы заполнить свою пустоту и заглушить тоску — работаю больше обычного, но нет прежнего подъёма, отсутствует «горенье», а без него я «головешка», как когда-то сказал Ваш приятель (в присланном мне письме)… Одна мысль о том, что скоро Вас увижу, меня стимулирует во всём.
Сейчас по радио передают монтаж «Фауста», вот если Вы дома, то может быть также слушаете эту музыку.
10/II.
Мама по-прежнему больна, и только сейчас со всей полнотой я понимаю ценность присутствия в доме этого человека…
Пустынно, тихо у нас на окраине. Так пахнуло селом и маленькими местечками, где всё же порядочно времени я провела с Петром. Глубина несчастья, постигшего его, только теперь познаётся мной. Умышленно стараюсь восстановить себя против него воспоминаниями некрасивых его поступков, и почти ко всем жалость подбирает оправдывающие обстоятельства. Всё это нехорошо, тоскливо, отделаться от таких чувств никак не могу.
В работе замечаю манкирования и, когда отдаю отчёт в них, то по-настоящему пугаюсь. Очевидно, идёт старость, та, которая несёт безинициативность, неподвижность, косность, консерватизм, заскорузлость (ах, какой ароматный перечень!). Если нет всех качеств, то первое уже ощущаю.
Я понимаю, что боли мне поганят всё, что они — основа и что на мне подтверждается материалистическое утверждение какого-то из философов: «смотреть на мир через свои желудочные ощущения».
…Мой ненаглядный «Христов наместник» (так ли Вас Оленька называет?), помните, что даже и те, кого Вы «врачуете» своим уходом, вниманием, и те в соответствующую минуту пройдут равнодушно мимо Вас. Конечно, эти слова не означают, что мы должны терять человечность, — только что-то в Вашем отношении к людям мне неприемлемо. Чтобы не задеть Вас и не получить в ответ фразу: «это первый случай нашего непонимания!» (она меня встревожила, эта фраза, помните Вы её?), я оставляю эти определения до встречи.
Спокойной ночи! разрешите мне пропищать: «так мало и редко пишете мне, а я так жду писем!». На этом прихлопываю свой рот, а то могу разразиться фонтаном. Ксенёчек, люблю Вас. С сожалением кладу перо.
12/II.
От всей души благодарю за снимок и принимаю его как дар — выражения Вашего хорошего расположения ко мне.
Только что Ида подносит мне Ваш снимок и, показывая на старый снимок, говорит: «а Ксения (она Вас так называет — простите ей эту фамильярность!) здесь не похожа!». Я не удерживаюсь и целую этот только что присланный снимок. В старом Вы прелестны, но это уже прошлое, и я Вас тогда не знала. Сегодняшний снимок мне много говорит, вот смотрите Вы на меня, точно живая, такая, какой я Вас оставила в ноябре, такая, какой я Вас полюбила. Даю Вам слово, что ничьему портрету я никогда так не радовалась, как Вашему.