— Всем бы такое здоровье — резюмировал врач, получив результаты экспресс-анализа.
Но Гена закатил глаза и, откинувшись на подушку, тихонько завыл:
— О, моя голова, моя бедная голова…
— Да ведь он врёт! — не выдержала, наконец, математичка. — Он просто смеётся над нами, подлый, безжалостный негодяй!
Она, конечно же, была права. Ну и что? Можно подумать, будто объективная правота или неправота способны хоть на йоту изменить существующий порядок вещей.
— Если родители напишут жалобу в министерство, — прошипел директор, отвернув голову от кровати, — вам придётся получше узнать, как выглядят подлые и безжалостные негодяи.
Стоны и завывания внезапно прекратились. Приподнявшись на локте, Гена настороженно прислушивался.
— Где он?
Занавеска с треском раздвинулась, и в образовавшемся проёме возник не кто иной, как зубной техник Тетельбойм — отец пострадавшего. Его «русское» происхождение смог бы установить только великий сыщик в совершенстве владеющий системой разгадывания мельчайших деталей. Процесс мимикрии проистекал весьма успешно и зашел довольно далеко.
Выглядел Тетельбойм как типичный марокканский каблан-подрядчик из страшной «олимовской» сказки. Белая мятая футболка топорщилась, подпираемая изнутри густой шерстью, приспущенные штаны изящно открывали на одну треть вертикальную складку, завершающую спину. Брился он от подглазий до ключиц, ещё ниже смогла бы продраться только газонокосилка. Волосатые избытки путались в массивной золотой цепи, способной выдержать вес не только медальона, но и хорошего сторожевого пса. Впрочем, медальоном тоже не следовало пренебрегать; в пересчёте на зубы он смог бы украсить не одну пару челюстей.
Говорил Тетельбойм смачно: слова вылетали из его рта упругими толчками, словно рвота после крепкой выпивки. Сжимая в левой ладони неизменную пачку «Мальборо» вместе с зажигалкой, он небрежно покручивал на указательном пальце правой автомобильный брелок с эмблемой «БМВ».
Для незавидной роли отца пострадавшего ребёнка Тетельбойм держался чересчур спокойно. Настолько спокойно, что посторонний наблюдатель мог заподозрить неладное — например, острую недостачу родительских чувств. К счастью, посторонних наблюдателей возле постели больного не оказалось, а непосредственным участникам было не до физиогномических наблюдений.
— Ну-у-у? — спросил отец.
Пафос дальнейшей сцены не укладывается в скромные рамки нашего повествования. Кто больше виноват: ближневосточная жара или южный темперамент, свободные евреи в свободной стране или косность преподавательского состава, — поди разберись! Сетовать на способности рассказчика право ни к чему: пропуски в повествовании вызваны одной лишь заботой о душевном здоровье читателей. Сомневающимся в искренности последнего утверждения автор рекомендует приехать в Израиль, отдать своё чадо в школу и полной грудью насладиться опущенным пафосом.
Выяснив отношения с преподавательским персоналом, отец перевел усталый взгляд на Гену.
— Вставай и пошли домой.
Ать-два. Так прыгают тигры через огненное кольцо. Унизительно, противно, усы можно обжечь, но деваться-то некуда!
Гена обхватил отца за руку, социальная работница и директор замкнули праздничную колонну. Процессия медленно пересекла приёмный покой и уже почти достигла двери, когда старшая медсестра подала голос.
— Минуточку, — возопила она на чистом иврите с невыносимыми для европейского слуха горловыми, носоглотными и желудочными звуками, — а документы кто оформлять будет?
Под документами она имела в виду обязательство об оплате. Мелочно, конечно, скаредно и держимордно, а с другой стороны, что, кроме долговых обязательств, можно назвать документом?
— Я?! — изумился отец Гены, — и я ещё должен платить? Ну и порядки: сперва избивают ребёнка до госпитализации, а потом требуют за это деньги! А полицию, расследование, суд — не хотите?
Он смерил онемевшую училку презрительным взглядом и медленно, как броненосец из гавани, покинул приёмный покой. Гена мелким бесом шелестел в кильватере. Солнце садилось в зелёные волны, изумрудная пена играла за кормой…
— Кто вызывал «скорую»? — спросила медсестра, держа наготове авторучку. Капля чернил дрожала и переливалась на кончике золотого пера, будто капелька яда.
— Я, — с трудом выдавила из себя математичка, уже сообразившая, к чему идёт дело.
— Вот вы и платите, — резюмировала сестра и опустила перо вниз. Было в этом жесте что-то величественно-римское, древнее, как бои гладиаторов и справедливое, словно жалкая участь побежденного.
— Подписывайтесь, подписывайтесь, — успокоил директор, — школа вернёт.
Школа, конечно, ничего не вернула, училка заплатила сполна за вызов, транспортировку и обследование плюс семнадцать процентов налога и с тех пор вела себя тише самой тишайшей мышки.
Несмотря на специфические отношения с преподавательским составом, учился Гена почти на «отлично». Знания входили в его голову легко и не сутулясь, там, где одноклассникам приходилось корпеть часами, ему хватало небрежного перелистывания страниц под неумолкаемое камлание рэпа. Читать по-русски Гена выучился шутя: одноклассник приволок в школу русскую книжку с картинками и с важными видам разбирал ее по складам на переменах. В просьбе дать посмотреть Гене было отказано: — все равно не поймешь, — презрительно фыркнул одноклассник, на всякий случай сжимая покрепче книгу.
Нет, вырывать ее из рук Гена не стал; его месть за оскорбление была утонченней и строже. Вечером он навалился на отца и заставил его объяснить русские буквы и по сказкам Пушкина. Ошалевший от столь интеллектуального занятия Тетельбойм долго не мог понять, в чем закавыка, пока Гена не объяснил.
— Утри, утри ему нос, сынок, — напутствовал зубной техник отпрыска и, засучив виртуальные рукава, потратил на воспитание сына целых тридцать семь минут свободного времени.
То ли родительское благословение сыграло свою роль, то ли в Гениной голове скрывались необычные, ждущие своего срока силы, но читать по складам он начал тем же вечером.
Есть такое понятие — целевое бытие. Много проблем терзают человека, разные задачи решает он, пытаясь прыгнуть одновременно вперед, вверх и в сторону. Результаты от такого мельтешения получаются пшиковые, а усилия — паровозные.
И сказали мудрецы, разобравшиеся в сути тщеты человеческой: да оставит муж, взыскующий цельности, множество трудов своих под солнцем и займется одним из трудов, доведя его до конца, дабы передохнув, заняться другим. И назовется занятие это целевым бытием, потому как лишь одну, но пламенную страсть исповедовать следует в каждую единицу времени.
Сам того не зная, Гена следовал советам мудрецов, и первым его увлечением стало чтение. Читал Гена много, но совершенно беспорядочно. Особенно способствовали тому громадные библиотеки бывших соотечественников. Уезжая из Советского Союза, они, как ненормальные, забивали контейнеры печатной продукцией, наивно полагая, будто там, на новой родине к Алексею Толстому станут относиться с прежним пиететом.
Очень скоро, всего за какие-нибудь десять-пятнадцать лет, выяснилось, что книжки эти не нужны ни хозяевам, ни их детям. Всё тут было другим и по-другому, опыт и нравственные идеалы, проповедуемые в привезенных книгах, стушёвывались до нуля, после знакомства с мемуарами сбежавших на Запад советских деятелей разного масштаба и поля действия. Дети поголовно перешли на иврит и с плохо скрываемым презрением посматривали на тарабарщину, непонятно для чего привезенную из-за двух морей. В итоге громадное количество книг пропадало самым бесхозным образом. На этих-то пустынных и сочных лугах Гена выпасал табуны своего любопытства.
Все свободное время от чтения время, Гена проводил на улице. Как бы назло полному отсутствию постоянных занятий, он был занят с утра до вечера, катаясь по району словно свежий, подрумяненный колобок. Забот хватало: тут подшутить, там подъелозить, здесь поправить, туда передать. Набегавшись, он покупал в лавочке плитку молочного шоколада и съедал ее, урча и чавкая, еле успевая сдернуть трескучую серебряную шкурку.
— Счастливое детство, — скажете вы. И ошибётесь. С гораздо большим удовольствием Гена проглотил бы нормальный домашний обед, приготовленный заботливой рукой матери или, на худой конец, суровой — отца. Увы, этих невинных услад он был лишен практически начисто. Отец, зубной техник Тетельбойм, с самого утра и до глубокой ночи ворочал чужие челюсти в своём протезном кабинете. Деньги за это он взимал не малые, но какое дело до текущего родительского счета голодному одинокому ребёнку!
Честно говоря, зубной техник Тетельбойм вовсе не являлся зубным техником. Истинным его призванием, а заодно и профессией был ремонт автомобилей. В Делятине призвание приносило солидный доход, настолько солидный, что деньги, зарабатываемые женой — педикюршей в салоне на улице Ленина — он оставлял ей «на конфеты». Софа была большой сладкоежкой; «на конфеты» улетала не только её зарплата вместе с чаевыми, но и немалая часть доходов мужа. Впрочем, что теперь говорить об этом. Закатилось, уплыло золотое времечко, непорочные деньки девственной советской власти.
Вместе с открытием визы на постоянное место жительства открылась и новая страница в жизни семейства Тетельбойм. Лучшая ли, худшая — история всё расставит на свои места. Мнения участников и персонажей ей мало интересны — у этой дамы свой ход мысли и свои критерии. Но всё же, ради столь взыскуемой нами объективности, необходимо заметить, что в Израиле, особенно поначалу, Тетельбойм страдал, и страдал по-настоящему.
Через две недели после прибытия, отдышавшись и распаковав чемоданы, Тетельбойм ринулся на поиски работы. Мест оказалось навалом — в промышленной зоне Реховота, словно насмехаясь над законами конкуренции, успешно сосуществовали десятки небольших гаражей и ремонтных мастерских. Рабочие руки требовались всем — правда, компенсация за их использование предлагалась весьма незначительная, примерно в размере тех сумм, которые Софа в Делятине распускала по кондитерским. Делать, однако, было нечего, и Тетельбойм, покрутив носом, впрягся в работу.