— Шама нет дома? — спросил я, почти напуганный этим «обстоятельством».
— Он скоро вернется, — ответила Алекс с изумительным простодушием.
Казалось, она не боялась оставаться в их гнездышке со мной наедине, устроившись на постели — в кимоно! — и ни на миг не отводя своего теплого, солнечного взгляда, искренность которого меня привлекала и вместе с тем беспокоила, тогда как мне хотелось бы видеть в ней некоторое смущение, робость или, еще лучше, готовность пошутить, ведь она была такой смешливой. Вот он, долгожданный момент! Стоило только протянуть руку к этой женщине, которую благоприятное одиночество вдруг превратило в незнакомку… во всяком случае, она была бы незнакомкой, если бы не моя дружба с Шамом. Разве не сама Фортуна отдавала мне в руки Алекс во всей прелести ее утренней, еще не отошедшей от сна красоты? Но я не мог себе этого позволить! Она оказалась такой же запретной, как те женщины, сотканные из света, о которых я говорил ранее. Мне казалось, что малейшее прикосновение к ней испепелит меня. Мое обычное оружие — цинизм и насмешка оказались бессильны перед лицом ее спокойной безмятежности и уверенности. Я прикурил сигарету и по какому-то странному наитию протянул ее Алекс. К моему великому изумлению она приняла ее… но без колебаний — увы! — почти по-дружески, и ее губы спокойно сомкнулись вокруг сигареты, которая за секунду до того была у меня во рту. Прикурив вторую для себя, я решил, что после перекура все же сделаю попытку… Но какую? Я рассматривал ее, пока мы разговаривали и курили; она сидела на кровати совсем рядом со мной, на их кровати! Складки черного кимоно, свободно облекавшего ее тело, собирались гармошкой у нее на бедре и слегка расходились на согнутом левом колене и чуть выше, там, где светилась голая нога… а мое воображение рисовало ее аж до самого паха… Но вместо того, чтобы попытаться… Что? Каким образом? Вместо того, чтобы, как говорится, рискнуть, но не потеряю ли я ее навсегда? — вместо того, чтобы шевельнуть хоть пальцем, я смотрел на нее, стараясь не допускать в разговоре паузы, да, я открыто рассматривал ее, заглядывал в глаза, нырял взглядом в ее декольте, переводил взор на ее обнаженное бедро… и все время заставлял себя говорить о ней, о Шаме, о них, о том значении и месте, которое они приобретали в моей жизни… Между тем я понимал, что с каждым сказанным словом стена запрета между нами вздымается все выше и выше. Тем не менее мне хотелось погладить ее пышную, тяжелую и непокорную шевелюру со свободными волнистыми прядями, которые придавали ей необычайно сексуальный вид, и, уносясь на крыльях воображения, я представлял, как ласкаю ее белую гибкую шею, ласкаю, ласкаю… Горячей волной меня захлестывала мысль, что в этой обстановке близости было бы так просто, так естественно медленно протянуть руки и коснуться ее грудей, прикрытых лишь шелком кимоно, чуть тяжеловатых и ничем не стесненных… Но, конечно же, вместо реального жеста имело место возможное представление об этом невозможном желании, и оно сделало его исполнение еще более невозможным. Чтобы развеять это видение, я заерзал по светлому меховому покрывалу, меняя позу, и, едва устроился по-другому, с волнением почувствовал исходивший от покрывала аромат «Шалимар», запах чувственности и неги…
— Алекс, — нерешительным тоном начал я, хотя пытался говорить легко и непринужденно. — Алекс, я… я приехал этим утром, чтобы сделать тебе сюрприз.
— А?
Это «а» прозвучало скорее лукаво, чем вопросительно.
— Да, внизу тебя ожидает сюрприз.
— Меня? Внизу?
— Да, именно тебя.
Благоприятный момент пролетел, и мы вернулись к реальной жизни, к той реальной жизни, которую я пытался как всегда, когда встречался с Алекс, — превратить в феерию, детскую сказку, избавленную от повседневных тягот и проблем. Любыми, самыми неожиданными способами я стремился смутить Алекс, заставить осознать, до какой степени убога и недостойна ее жизнь на этой мансарде. Заявив об ожидающем ее сюрпризе, я возобновил своего рода игру, направленную на расшатывание их быта, не хватало только Шама.
— Сюрприз лично для меня?
Ее природное любопытство начинало пробуждаться, но происходило это медленно, словно нехотя. То, что у меня есть для нее сюрприз, не вызывало у нее той реакции, которая была бы, будь здесь сейчас Шам.
— Пошли вниз, — предложил я. — Подождем Шама на улице.
К моему разочарованию, однако же, не выказывая какого бы то ни было облегчения, она согласилась завершить наш разговор с глазу на глаз и привычно удалилась в закуток, который служил им платяным шкафом. И, как всегда, я с волнением услышал невыносимо откровенный шелест нижнего белья, скользящего по гладкой коже ее нагого тела. «Что означает подобная близость в наших отношениях?» — думал я, униженный откровенностью, с которой она совершала действия вполне эротического характера всего в нескольких сантиметрах от постороннего человека, которым я был — да, постороннего! — причем вдвойне, поскольку считался другом их «пары». Алекс вышла из закутка еще более привлекательной, чем была еще минуту назад в своем кимоно. Подобное простодушие приводило меня в замешательство и даже унижало. Мне казалось, что она могла бы раздеться передо мной догола, не испытывая при этом никакого стеснения, как те римские патрицианки, которые даже не замечали ошалевших взглядов рабов-мужчин, в присутствии которых они жили так же свободно, как если бы это были домашние животные или зеркала.
Выйдя на улицу, она вскрикнула, будучи не в силах сдержать недоверчивый, почти испуганный возглас, когда увидела мой новый иссиня-черный «Бьюик» с откидным верхом, припаркованный перед черным входом в их дом.
— О, нет, этого не может быть!
Пришли ли ей на память слова, сказанные ею в тот день, когда я возил их на киностудию в Бийянкур? Не думаю, поскольку выглядела она чересчур удивленной… по правде говоря, немного насмешливой — мне даже показалось, будто я почувствовал некое сочувствие, смешанное с мягким безразличием, — и мне пришлось напомнить ее шутливые слова по поводу другого «Бьюика» — «предпочтительно с откидным верхом, если учесть ваши возможности». Но нет, она ничего не помнила! Похоже, ей не очень понравилось то, что я освежил ее память, ибо буквальное осуществление этой прихоти — высказанной, совершенно очевидно, без всякой задней мысли, — наглядно свидетельствовало о том, насколько серьезно я воспринимаю ее любое желание, ее любой каприз. Короче говоря, этот огромный «Бьюик» с белым откидным верхом был потрясающим, неслыханным признанием, в котором я уже начинал раскаиваться. Несомненно, тут я малость перегнул палку. Но я тут же сделал все возможное, чтобы приуменьшить свою «вину», свалив все на Маридону, которая по доброте душевной и в особенности из чувства вины передо мной — зная мою любовь к американскому кино, — в качестве извинения за свои забавы сочла возможным подарить мне эту чересчур заметную машину. На самом же деле я вырвал у Мари необходимую сумму в результате яростной ночной ссоры. Словом, я купил «Бьюик» только для того, чтобы показать Мари, самому себе, а также Алекс и Шаму, что деньги не имеют для меня особой ценности, особенно когда их источником являются гонорары моей жены.
Пусть знают, что «Бьюик» с откидным верхом — всего лишь самый заметный из тех знаков внимания, которыми я не прекращал осыпать моих новых друзей. Кроме того, в этом повествовании он должен фигурировать в качестве символа тайного союза — я бы сказал, почти интимного, — возникшего между мной и Алекс на почве нашей общей любви к Голливуду, хотя ни сама Алекс, ни тем более Шам об этом даже не подозревали. Мы с Алекс могли бы назвать немало фильмов, как черно-белых, так и цветных, в кадрах которых величественно и солидно проплывал этот самый «Бьюик». Мы знали, когда и где Кларк Гейбл или Лана Тернер, или Ава… или любой другой из наших целлулоидных идолов появлялся за рулем этого великолепного авто, ставшего вдруг, благодаря легкомысленной шутке, «нашим» автомобилем в Париже. Но истинное наслаждение я получал от того, что Шам вел себя так, словно наши, точнее, мои постоянные ссылки на голливудские фильмы не имели к нему никакого отношения. В некотором смысле он уступал мне эту часть американской мечты, которой, если я понимал правильно, юная Алекс была околдована еще до встречи с ним. С не меньшим пренебрежением Шам относился к некоторым направлениям американской музыки; и делал он это, на мой взгляд, намеренно, словно для того, чтобы отринуть тот недолгий период жизни Алекс, который предшествовал ее встрече с ним. Именно этим, как я подозревал, и объяснялось его подчеркнуто презрительное отношение к американскому кинематографу, джазу и первым шагам «нового американского искусства», основанное на рефлекторной зависти «мастера», для которого только живопись, являясь, в силу чувствительности руки, единственным следом, ведущим непосредственно от мозга, — по правде говоря, это та сортирная грязь, к которой я всегда питал отвращение, — имела безусловную творческую ценность. Конечно, с его стороны это выглядело как своеобразный вызов, — не будем забывать, что описываемые события происходили в пятидесятые годы, — как способ отгородиться от любой художественной деятельности, попавшей под власть денег, — повторю еще раз, что для живописи это были «проклятые годы», — и я думаю, что он возносил это искусство, на мой взгляд, весьма инфантильное, на чрезмерно высокий интеллектуальный уровень, от чего я впоследствии успешно излечил его. Ибо, чтобы покорить Алекс, мне следовало, прежде всего, «убить» живопись в ее сознании… и, стало быть, непременно «убить» ее и в сознании Шама. Это было совершенно очевидно.
Когда на углу улицы появился Шам, прошло всего несколько минут с тех пор, как мы с Алекс спустились к моему новому монстру с откидным верхом. Шам подошел к нам без тени удивления на лице.
— Ты видел? — спросила Алекс.
— Потрясающе! — воскликнул он к моему великому изумлению… и особенно к изумлению Алекс. Я думаю, что этой явно вынужденной реакцией он пресекал любые комментарии. Несомненно, снова оставляя меня хозяином положения, он предлагал Алекс самостоятельно решать, как ей ве