— Так оно и есть. Просто сейчас я немного удивилась, вот и все.
Она собралась было уходить, но Голдвин задержал ее. Взяв в руки Гарольда, он с гордостью показал мальчика норманну.
— Это мой сын. Когда он вырастет, кузница перейдет к нему. Я научу парня всему, что знаю сам. И вот увидите, он станет самым лучшим оружейником в Англии.
Эйлит неохотно перевела хвастливые слова мужа. В этот момент маленький Гарольд тихо захныкал. Из набухших грудей Эйлит тотчас начало сочиться молоко; на платье расплылись мокрые пятна. Перехватив взгляд де Бриза, она совсем растерялась. Ей показалось, что в кузнице вдруг стало ужасно тесно, что в ней не осталось места ни ребенку, ни Голдвину — только она и рыжеволосый норманн. В мгновение ока кровь застучала у нее в висках, дыхание участилось. Эйлит хотелось бежать куда глаза глядят. Выхватив сына из рук Голдвина, она пробормотала что-то о пригорающем молоке и стрелой вылетела из кузницы.
Обменявшись понимающими взглядами, мужчины улыбнулись друг другу.
— Ох, уж эти женщины! — фыркнул Голдвин, качая головой.
С искаженным от боли лицом Фелиция сидела на стуле, широко раздвинув ноги. Вот уже два дня она изо всех сил пыталась вытолкнуть ребенка из лона, но воды отошли лишь несколько часов назад, и младенец только-только начал продвигаться по родовому проходу. Боль стала совсем невыносимой, но Фелиция так обессилела, что уже не испытывала страха. «Я не хочу умирать» сменилось на «Дайте мне умереть, хочу покоя».
— Тужься! — властно крикнула сестра Уинфред. До ухода в монастырь она сама родила шестерых детей и поэтому считалась самой опытной повивальной бабкой в округе. — Ради своей жизни и ради жизни ребенка, тужься сильнее!
— Не могу, — сквозь рыдания простонала Фелиция.
— Можешь! Неужели ты не хочешь подарить мужу наследника?
Прикусив губу, Фелиция устало закрыла глаза.
— Давай, милая. Не сдавайся. Осталось немного. Потерпи.
По глубокому убеждению Фелиции, одной из самых главных обязанностей хорошей жены было рождение ребенка. «Если это сделала Эйлит, то это смогу и я», — сказала она себе и, глубоко вздохнув, поднатужилась изо всех сил.
Мучения продолжались еще целый час, прежде чем Уинфред сообщила, что показалась голова ребенка и что для его появления на свет осталось сделать еще одно усилие. Услышав в голосе монахини надежду, Фелиция стиснула зубы и напряглась всем телом. В следующую секунду комнату огласил возмущенный крик младенца.
— Вы только послушайте, какой у него звонкий голосок! — воскликнула сестра Уинфред, с широкой улыбкой поднимая орущего во все горло ребенка над окровавленными бедрами матери.
— Мальчик! — слегка приподнявшись над подушкой, радостно подхватила Фелиция. — Я знала, что родится мальчик. Дайте его мне!
По-прежнему улыбаясь, сестра Уинфред перерезала пуповину, завернула новорожденного в чистое полотенце и протянула его матери. Затем взяла другое полотенце и приложила к внутренней стороне бедер Фелиции: ткань мгновенно пропиталась ярко-алой кровью. Нахмурившись, сестра Уинфред позвала на помощь еще одну монахиню, а третью послала в лазарет за нитками.
Оцепенев, Эйлит невидящим взглядом смотрела на неподвижно лежащее на кровати маленькое тело, завернутое в пеленку. Лоб ребенка поблескивал: отпевавший священник помазал его церковным маслом. Мальчик лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он просто спал. Два часа тому назад, когда он перестал дышать, время для Эйлит остановилось. Нет, она не позволит ему умереть. Она будет молить Господа о чуде, и тогда, возможно, сыночек снова откроет глаза и посмотрит на нее. Разве Иисус не излечил прокаженного, разве он не поднял мертвеца со смертного одра?
Эйлит прикоснулась к холодному тельцу ребенка.
— Гарольд! — тихо, словно боясь разбудить его, позвала она. — Гарольд!
— Эйли, он покинул нас. Отойди, — в охрипшем голосе Голдвина звучала скорбь.
Эйлит почувствовала, какой тяжелой стала рука мужа, лежащая на ее плече. Голдвин был рядом, когда умирал Гарольд, она помнила его мучительный стон и отчаяние, застывшее в глазах. Сначала она, прильнув к нему, долго рыдала и причитала. Затем, выплакав все слезы, начала звать сына. Она отказывалась верить в его смерть. Разве такое возможно? Ее груди разбухли от молока, у огня сушатся выстиранные пеленки. Нет, ее сыночек просто заснул.
— Я не могу оставить его одного, — не оборачиваясь, тихо проронила она. — Вдруг он проснется, а меня не будет рядом? Он испугается.
— Он уже никогда не проснется, — не оборачиваясь, ответил Голдвин. — Господи, Эйли, разве ты не понимаешь? — Он попытался увести жену от постели, но она не двинулась с места.
— Я его мать и не позволю закапывать своего сыночка в сырую землю, — твердо сказала она. — Иди, если хочешь. Я побуду с ним, пока он не проснется.
— Эйли, он мертв!
Слова разорвали зловещую тишину, царившую в комнате, и словно повисли в воздухе, как смертоносный меч. Не веря своим глазам, Эйлит судорожно сжала руки и смотрела на бездыханное тело сына.
— Нет, я не могу это вынести! Задыхаясь от нахлынувших эмоций, Голдвин стремительно выскочил из комнаты. Эйлит слышала топот его ног на лестнице, слышала его севший от горя голос. Затем все стихло. Она не знала, как долго просидела рядом с мертвым младенцем. Время потеряло смысл для них обоих. Она не заметила, как вошедшая в комнату Сигрид поставила на скамью миску с жидкой кашей и подбросила в переносную лампу несколько кусочков древесного угля.
Спустя некоторое время Эйлит навестила старая Гульда. Отодвинув в сторону остывшую кашу, она долго сидела рядом с молодой женщиной, держа ее за руку. А потом мягко спросила о похоронах.
— Но он не умер, — дрожащим голосом возразила Эйлит.
— Никто из тех, кто попадет к Богу, не умирает. Просто они покидают тело. Вот и Гарольду стало там тесно. Эйлит, ты должна отпустить его. Подумай о живых… У тебя есть муж, и он страдает так же, как и ты… Поддержите друг друга. Согрейтесь своим теплом.
— Я не знаю, где Голдвин.
— Он скоро вернется. Я посижу с тобой. Ласковый голос и искреннее сочувствие в глазах Гульды вывели Эйлит из забытья… А когда по морщинистой щеке старухи стекла слеза и она, не вытирая ее, тихо проронила: «Бедная моя девочка!», молодая женщина бросилась на кровать и разрыдалась.
Облегченно вздохнув, Гульда решила оставить несчастную мать в одиночестве — пусть даст волю слезам — и тихонько, стараясь не шуметь, вышла из комнаты. Она спустилась в зал и велела Ульфхильде разыскать Голдвина.
Рольф надел свою самую нарядную рубаху. Правда, за три месяца лежания на дне походного сундука она изрядно измялась, но его это не беспокоило… Ведь из-под стеганого жилета и кольчуги будет виден только вышитый золотой нитью край.
Потом он причесал щеткой волосы и провел ладонью по подбородку, желая убедиться, что выбрился достаточно чисто. Затем, подхватив со скамьи шлем, вышел во двор и направился к привязанному к дереву Слипниру.
Оберт уже сидел верхом и нетерпеливо ждал друга. Он собрался раньше, так как ему не нужно было надевать доспехи и начищать оружие. Приехав в дом после бессонной ночи в монастыре, он, в отличие от Рольфа, довольно скоро приготовился к церемонии коронации герцога Вильгельма в Вестминстерском Аббатстве, наскоро умывшись и сменив рубаху.
Жена подарила Оберту сына. Ребенок родился крепким и здоровым, но жизнь самой Фелиции висела на волоске: во время родов она потеряла много крови. Сразу же после торжественного ритуала Оберт собирался вернуться в Сент-Этельбург, чтобы быть рядом с женой и новорожденным, для которого монахини уже подыскивали кормилицу.
Рольф проворно оседлал Слипнира. Конюхи потрудились на славу. Лоснящаяся шкура жеребца стала белье снега, выпавшего ночью. Хвост переливался в солнечных лучах, как брызги водопада. Шевеля ушами, конь нетерпеливо пританцовывал, весь в ожидании команды сорваться и броситься вскачь.
Конюх протянул Рольфу знамя. На прикрепленном к древку копья темно-красном полотнище распростер крылья черный ворон. Рольф нашел его на горе Сенлак за день до того, как армия отправилась на Лондон. Несколько дней провалявшись в грязи, знамя совершенно не пострадало. Возможно, именно поэтому оно пришлось Рольфу по вкусу. Он уже словно наяву видел висящую над камином в его новом английском доме датскую секиру и строго напротив — знамя с искусно вышитым вороном, новой родовой эмблемой де Бризов.
Наконец они с Обертом в сопровождении слуг и оруженосцев выехали на дорогу, ведущую к Аббатству. В сторону Вестминстера уже тянулась целая процессия желающих поглазеть на церемонию коронации нового короля. В тот момент, когда Рольф проезжал мимо дома Голдвина, на дорогу торопливо вышла пожилая служанка. Увидев толпы народа, она растерянно остановилась на обочине. Ее сжатые в кулаки руки были прижаты к массивным бедрам, на лице застыло выражение беспокойства. Поджав губы, женщина попятилась назад, снова шагнув на покрытую серебристым инеем сухую траву. Казалось, она боялась или не хотела приближаться к людям, идущим мимо.
Рольф с любопытством наблюдал за ней. Он был почти уверен, что служанка вышла на дорогу вовсе не для того, чтобы, как это принято у простолюдинов, поглазеть на нарядно одетых прохожих. Наконец ее взгляд упал на Оберта и Рольфа.
Несколько мгновений она колебалась, затем, видимо приняв решение, обратилась к де Бризу на английском. Рольф не понял ни слова. Он догадывался, что служанка хотела бы поговорить с Обертом, но, памятуя о том, что не далее как два дня назад хозяин назвал того ничтожеством, не решалась сделать это прямо. Оберт и сам понял, в чем дело.
— Она спрашивает, не видел ли кто-нибудь из нас господина Голдвина, — высокомерно пояснил он. — Она думает, что, возможно, он пошел куда-то этой дорогой, так как его нет в кузнице.
— Нет, — ответил Рольф. — Последний раз я видел его вчера утром в мастерской. Что-нибудь случилось?
Уловив суть сказанного, служанка молча покачала головой и направилась к дому.