женой Надей они были давно и хорошо знакомы. Над диваном – лавровый венок, знак победы на одном из фестивалей. На стене над роялем – смуглого дерева огромный лев, подарок мэра Праги. И над всем царят шторы – от пола до высокого потолка закрывают решетчатые стеклянные балконные двери и окна. Раздвинешь – и вся зелень травы и деревьев заливает зал. Шторы – таких ни у кого не было. На кремовом поле редко и ярко цвели цветы. Покой и праздник. А терраса, такая же огромная, как и зал, словно продолжает его прямо по газону, ничуть над ним не возвышаясь, сливаясь с ним в безупречной горизонтали. Там тот же стол со скамьями, шезлонги и кресла. В них растворяешься в зелени и солнце, и никакой дождь не страшен под высокой крышей, которую поддерживают четырехугольные белые оштукатуренные столбы-колонны. По ним ползет прямо на второй этаж дикий виноград. Осенью он вспыхивает жаркими красками и сухо шелестит. На полу террасы – черные чугунные амфоры. В них особенно хороши осенние золотые шары, сияющие в пасмурной серой мягкости воздуха солнечным светом. Весной сестра приносила охапки белоснежного жасмина, летом по черному чугуну свисали стебли прохладных голубых незабудок. Люба приносила их с долгих одиноких прогулок по любимому внуковскому оврагу. Собирать цветы, делать букеты – это был целый ритуал. Незабудки, ромашки, колокольчики. На грядках у забора – газон не допускал никаких клумб – росли астры, флоксы, розы. Цветок тщательно подбирался к цветку с учетом цвета, длины стебля, взаимосочетаемости, с таинственной точностью угадываемой ею. И она искренне огорченно отчитала как-то меня, когда я поставила в вазу цветы – прямо сразу, как сорвала, не разобрав, не облюбовав места для каждого…
Гриша иногда останавливался около букетов, задумчиво подолгу разглядывал, улыбался. В эти мгновения, казалось, он вел с ней ему только слышный диалог… Тающий след сигарного дыма, летняя легкость воздуха, мягкие, сквозь листву, солнечные блики. Блаженная тишина…
Здесь все ласкало глаз. Безупречная ровность газона ничем не нарушалась. На нем позволено было расти одной-единственной елочке. Люба с Гришей посадили ее у террасы 9 мая 1945 года – незабываемый день…
Но мы не были еще на втором этаже. А туда вела из зала элегантно изогнутая лестница, раскинувшая широким веером ступени на плавном повороте. Она была веселого светлого дерева и вела в верхний коридорчик, полный света, который лился через стеклянную дверь террасы второго этажа. В коридорчике направо – дверь в ее спальню, налево – в его кабинет и на террасу. На стенах коридора фотографии с автографами – Чаплин, Дитрих, почерк Льва Толстого на его книжке для детей: «Любочке…» Маленькая Люба сама написала письмо великому старцу и в ответ получила его детские рассказы с личной подписью. И вдруг – как удар – вас останавливает единственный в мире взгляд: подлинник Модильяни, маленький женский портрет в его неповторимой манере. Длинная шея, глаза бирюзовые, без зрачков и оттого странно глубокие, смотрящие в никуда, мимо, мимо…
Гришин кабинет в какой-то степени повторял нижний зал в миниатюре. Белые стены, мореного дуба письменный стол, темные полки. На одной из них – еще один парусник. На столе – Любочкина фотография в рамке в форме сердца. Над диваном – ее же большой живописный портрет. Удлиненные локоны, преувеличенно пышные длинные рукава вечернего туалета.
Не только из коридора, но и прямо из кабинета можно было попасть на открытый балкон. Собственно, это была крыша нижней террасы. Выходишь – и паришь над землей прямо под небом, среди листвы деревьев… На другом конце коридорчика, как я уже говорила, дверь к Любочке. Ее спальня просторна, светла, ничего лишнего. И все – в ткани. Задрапирован туалетный столик-«бобик» с оборкой до пола, затянута тканью рама огромного зеркала, двуспальная кровать. Даже стенной шкаф – все в этой же ткани. И – такие же шторы. Шли годы. Ткань изнашивалась, ее приходилось менять. Меняла ее Люба примерно на такую же, привозила из Лондона, Парижа. И казалось, что цветы на светлом фоне все те же и каждый – на том же месте… И что очень важно, стенка в изголовье кровати и центр стенного шкафа были стегаными. В центре каждого квадратика – обтянутая красным пуговка. Любочка сама обтягивала эти бесчисленные маленькие кружочки. Пришив, решала, что цвет все же не тот. И – снова… Ее частенько можно было видеть сидящей на кровати с иголкой, склонившейся над этим нескончаемым рукоделием. А ванны тогда такой тоже ни у кого не было. Она была низко утоплена в полу. Залезая в нее, не надо было задирать ногу. Один царственный шаг – и ты в воде.
Когда дом был завершен, на многих соседних дачах появились беленые стены, потолки с балками. Камины. Соседями были Л. Утесов, И. Дунаевский, В. Лебедев-Кумач, И. Ильинский, С. Образцов… И хотя это был внуковский Поселок писателей, его называли поселком «Веселых ребят». Потом улицы поселка будут носить их имена: улица Лебедева-Кумача, улица Виктора Гусева. В пику не менее знаменитому поселку писателей в Переделкине исполненные патриотизма внуковцы дружно пели на мотив популярной песни: «…Но известно всем давно: Переделкино хваленое перед Внуковом г…но!»
Участки были у всех по гектару, домам и в домах – просторно. Гриша часто повторял: «Мы объездили чуть ли не весь мир, но лучше нашего Внукова нет места на земле». Они оба любили сидеть в шезлонгах на веранде. В хорошую погоду летом здесь обычно завтракали и обедали… Покой, ощущение защиты, надежности. Она любила сама вытирать пыль, наводить порядок. А его страсть к технике в полной мере ощущалась и в доме. Именно здесь я впервые, когда еще ни у кого не было ничего подобного, увидела магнитофон, телевизор, сверкающую никелем кофеварку, привезенную из Италии. Все почему-то были уверены, что она рано или поздно непременно взорвется, и мимо нее шли исключительно на цыпочках… Тостер, бутылки со слегка наклоненным горлышком, играющие музыкальную мелодию при наклоне.
Однажды за обедом, неотрывно слушая Григория Васильевича, я все же опустила глаза в свою тарелку. Когда я снова подняла их, то взгляд Григория Васильевича показался мне очень странным. Его глаза смотрели пристально, преданно, прямо-таки в самую душу, будто он ждал от меня какого-то откровения. Я опешила. Увидев мое явное недоумение, он рассмеялся и – снял с себя очки. Оказалось, что он из Америки привез так называемые «очки для заседаний». Преданно слушающие глаза были нарисованы на стеклах, и за ними можно было спокойно дремать во время скучных докладов. В зрачках же были дырочки, в которые, если что, можно было всегда все увидеть и оценить ситуацию.
Ручки с фонариками, непомерно огромные карандаши, причудливых форм точилки, музыкальные блокноты – все это в изобилии привозил Григорий Васильевич из частых поездок за границу. Ничего подобного у нас тогда не было.
Это был их рай. Но рай этот создавался буквально потом и кровью – в основном ее. Для постройки такого дома и поддержания жизни такого уровня – машина, шофер, кухарка, сторож и пр. – необходимо было гораздо больше денег, чем могла дать даже их звездная деятельность в кино. И Любовь Петровна все свободное от съемок время концертировала. Наверное, не было в стране более или менее заметного города, где бы она не пела, не танцевала, не говорила. Зато ни один художник не мог с таким правом говорить, что его лично знает вся страна. Собственно, именно концертная деятельность, эстрада, и положила начало ее артистической карьере.
Эстрада сопровождала ее всю профессиональную жизнь – и до театра, и во время театра, и до кино, и после него, до самого конца. Начинала она с театрализованного романса, жанровых музыкальных миниатюр. Постепенно это увлечение прошло, она стала петь классику: детский цикл Даргомыжского, Чайковского, Глинку, Шуберта. Затем в ее концертный репертуар ворвались песни Дунаевского из фильмов ее Гриши.
«Я очень люблю эстраду… Начинается она обычно с выхода – с походки легкой, на полупальцах. С первого шага на сцену надо любить зрителя. Всех и каждого, а не только партер. Эстрада – очень суровая школа для актера… Как часто актеры срывают себе голос оттого, что не умеют владеть дыханием… И микрофоны мне нужны только тогда, когда я выступаю перед очень большой аудиторией», – говорила она в одном из интервью. Но самое главное – она лично встречалась и разговаривала со зрителями вне своих актерских образов, щедро одаряя личностной самоценностью во всем ее масштабе и всесильной женственности.
Любовь Орлова с концертами объездила буквально всю страну. Почти в каждом письме к ней ее почитатели упоминают о том, как им посчастливилось быть на ее концерте – в Тамбове, Ленинграде, Риге, Краснодаре, Севастополе, Одессе, Новосибирске, Пскове, Архангельске, Астрахани. Самолеты, поезда, гостиницы. Как правило, на гастролях она давала по два концерта в день. Но иногда обстоятельства складывались так, что за один день приходилось петь пять-шесть концертов! Уставала так, что плакала, падала в обмороки, и об этом никто бы никогда не узнал, если бы не неизменный спутник во всех гастролях, ее постоянный аккомпаниатор Лев Миронов. Только он и мог видеть те минуты ее слабости, о которых она сама никогда не говорила. Поезда попадали в снежные заносы, рейсы задерживались из-за нелетной погоды, самолеты совершали вынужденные посадки на аэродромах других городов. Но ничто не мешало ей выйти к зрителю со своей ослепительной улыбкой. Вот одно из писем Любови Петровны, которое дает лишь отдаленное представление о ее нагрузках: «Только вчера кончила сниматься на натуре “Очной ставки” («Ошибка инженера Кочина». – Н. Г.), вышло, что снимались беспрерывно две недели. Жара ужасная, под прожекторами и солнцем измучилась. Завтра еду в Ленинград. Сегодня ездила получать деньги в филармонии. Говорила относительно своих самостоятельных концертов в зимнем сезоне… Съездила в Ленинград хорошо. Я спела за 5 дней 11 отделений… 2-го еду в Курск. 7-го в Ярославль на три дня. 26-го состоялись первые съемки “Золушки” («Светлый путь». –