ла простить ошибку и не снизить оценку. Именно этой преподавательнице была посвящена значительная часть монолога студентки.
– Представляешь, она сказала, что я молодец и даже дала мне конфетку! – закончила свой рассказ Ева, когда они уже добрались до её подъезда. Её глаза горели. Складывалось ощущение, что угощению она была больше рада, чем успешно сданному экзамену.
– Могу представить, – казалось, что его улыбка смогла согреть морозный воздух вокруг. – Что ж… – он ещё колебался, рассказывать или нет, но очень хотел сократить количество тайн между ними. – Теперь, когда ты больше не вернёшься на эту кафедру, могу тебе рассказать… – Могло показаться, что он выдерживал драматичную паузу, но на самом деле очень хотел услышать голос Евы. Отсчитывал секунды, пока не услышал её звонкий и немного детский возглас:
– Что?! Не томи! – Она прислонилась спиной к двери подъезда, совершенно не думая о том, что та была очень холодной, а её куртка еле-еле закрывала поясницу.
– Экзамен ты сдавала моей тёте.
– Что?! – Ева решила предпринять ещё одну неудачную попытку всё узнать. – А на каких кафедрах меня ожидают ещё такие сюрпризы?
– Потом узнаешь, – Мира засмеялся. – Мы не любим это афишировать. Понимаешь, многие сразу начинают думать, что раз мы такая большая врачебная династия с большим количеством связей, то нам всё достаётся просто так. Якобы мне может быть уже давно пригрето местечко на одной из десятка кафедр. Или моя тётя причастна к этому автомату. Не хочу быть просто «учительским сыночком». Хочу добиться успеха наравне со всеми, без всяких поблажек и привилегий. Хорошо, что хоть родители ушли полностью в практику и у них никогда не было тяги к преподаванию.
Ева слушала, приоткрыв рот. Нет, она, конечно, знала, что такие врачебные, она не побоялась этого слова, кланы существуют. По сравнению с ними клан Вольтури мог показаться детскими игрушками. Знала, что пристраивать своего ребёнка куда-нибудь в больницу покруче или преподавателем на кафедру обычное дело. Как говорили её знакомые, у каждого патологоанатома есть сын, будущий патологоанатом. А у стоматологов… даже думать об этом страшно. Но впервые видела человека, готового отказаться от всего этого. Она прониклась безмерным уважением к Мире. Ева так часто разговаривала только о себе, что ценила каждое откровение своих друзей с двойной силой. Ей было приятно, что такой болтушке, как она, всё ещё могут доверять свои мысли и переживания, не боясь, что она случайно сможет сделать услышанное достоянием общественности. И в каждый такой раз ей хотелось быть искренней, безгранично искренней в ответ. Что ж, Мирославу, в отличие от Лизы, нервничать было можно, да и он не был похож на человека, который может пустить Илью Александровича на гистологические препараты, даже несмотря на тётю на кафедре.
– Зайдёшь? – с напускной небрежностью проронила Ева, чтобы скрыть дрожь в голосе, когда открывала дверь подъезда. – Я хочу кое-что рассказать, это надолго и о… – она сглотнула, – об Илье Александровиче.
Некоторое время они сидели молча. Тишину нарушало размеренное звяканье, с которым Ева размешивала сахар. Если бы она была русским шпионом, её бы по одному этому звуку вычислили, как в старом анекдоте, который ей когда-то рассказала в школе учительница технологии. Еве казалось, что она уже успела набраться смелости, но причины отложить откровение находились одна за другой. Полить фиалку, покормить Мармышку, вытереть разлитый чай, досыпать сахар в сахарницу. Мирослав терпеливо ждал, он никуда не спешил, только молча наблюдал за Евой и пил свой несладкий чай. Правда, чёрный кофе подошёл бы куда лучше под горечь этого момента.
– Сейчас или никогда, – Ева сделала глубокий вдох, подумала, что это как сорвать пластырь. Оп. Резко. Больно. Но нужно. – Я никогда не умела кратко рассказывать истории, поэтому начну издалека, и, возможно, это будет немного скучно, – она измученно улыбнулась.
– Во-первых, у нас до начала семестра ещё больше недели. Думаю, ты уложишься. А во-вторых, я не пропустил в этом семестре ни одной лекции, так что нудностью меня точно не испугаешь, – Мира попытался хоть как-то разрядить обстановку.
– Это началось ещё летом, мы с друзьями ходили по клубам. Я пыталась забыть своего Илью, но в итоге попала к другому Илье, Илье Александровичу, прямо в объятия, – Ева горько усмехнулась. – И не только в объятия… в общем… мы переспали. Прямо в туалете клуба. Я была очень пьяной и… кажется, он что-то подсыпал в мой коктейль. Я почти ничего не помню с той ночи, но я тоже хороша. Столько выпить и начать заигрывать с незнакомцем… но кто же знал…
Речь Евы оборвалась. Она посмотрела на потолок и часто-часто заморгала, чтобы не заплакать. Подумала, что это признание оттолкнёт Мирослава. Её образ примерной девочки-отличницы трещал по швам, обнажая нежную кожу, каждое прикосновение к которой отзывалось адской болью. Она чувствовала себя уязвимо. Пока не думала о произошедшем, даже не осознавала, насколько легкомысленным было её поведение в прошлом. Если бы у неё была машина времени, то она бы приковала саму себя дома к батарее и не стала бы никуда выпускать. И дело было не столько в желании избежать неприятностей в институте, сколько сохранить свою репутацию в глазах парня, сидящего напротив и пьющего крепкий чёрный чай без сахара, такой же горький, как послевкусие произошедшего летом. Хотя если бы не было произошедшего летом, то и всех отработок и встреч с Мирославом тоже могло бы и не быть.
Ева снова почувствовала себя глупой, наивной, мерзкой и грязной. Она колебалась, рассказывать или нет, что Илья Александрович не был единственным парнем, с которым она уединялась в туалете клуба этим летом. Не хотела окончательно убивать свой милый образ в голове Миры. Но решила, что утаивать подобное было не совсем честно по отношению к нему, поэтому всё же призналась и в этом.
Мирослав погладил Еву по руке, пытаясь её немного успокоить. Говорить ничего не стал, потому что видел, насколько тяжело ей даётся этот рассказ. Он боялся разрушить ауру искренности, витающую над ними, как будто та могла лопнуть, как мыльный пузырь. Но Ева уже зашла слишком далеко, чтобы какая-нибудь мелочь могла нарушить её планы. Его самые ужасные предположения начинали оправдываться. Более того, всё оказалось ещё хуже, чем он мог предположить. Он понимал, что у Евы были скелеты в шкафу и они не были связаны с её любовью к анатомии. Он перечитал её стихотворение сотни раз, но так и не понял главного смысла. В его глазах Ева оставалась девушкой, попавшей в неприятности. Девушкой, которой предстояло помочь. Её прошлое ни разу не делало её хуже в его глазах, даже если этих незнакомцев в клубе было гораздо больше, чем один. Человеку свойственно ошибаться и оступаться, главное, чтобы рядом оказался кто-то, кто сможет протянуть руку помощи и не станет смеяться над падением.
Каждое последующее слово давалось Еве легче, чем предыдущее. В глазах Мирослава она видела поддержку и… боль… боль за неё. С каждым звуком её монолога корка, покрывавшая эту душевную рану, отходила. На её поверхности проступали капельки крови и сукровицы, но становилось легче. Ева попыталась приукрасить рассказ шутками. Они были не всегда уместны, но на самом же деле каждая из них была криком о помощи. Между строк и фраз сквозила вина, но направлена она была исключительно на саму Еву. Та не могла считать себя жертвой домогательств, потому что сама была причастна к произошедшему. Думала, что подобное заявление было бы неуважением по отношению к другим невинным девушкам, пострадавшим по-настоящему, а не так, как она.
– Короче, историю, которую я заварила, мне оказалось не под силу разрулить. Я и сейчас при виде него впадаю в какое-то оцепенение. Ну, ты видел сегодня, я устала жить в вечном страхе перед ним. Вдруг ему надоест Катя, и он опять переметнётся ко мне? Я не могу дать ему отпор. Не знаю, что бы случилось, если бы меня в тот день не услышала лаборантка. Мне до сих пор иногда снятся кошмары, поэтому учусь по ночам, пока меня не вырубит без снов прямо над учебниками. Надеюсь, я хотя бы из-за такой патологической тяги к учёбе стану отличным врачом, – Ева неумело подавила нервный смешок и снова стала серьёзной. – Мира, мне страшно, но я сама виновата, не нужно было столько пить, – каждое из сказанных слов наносило острым ножом колотые раны Мирославу прямо в сердце. Ева это понимала по одному его взгляду, но по-другому бы и не вышло. По-другому, молчать и врать, ей надоело.
– Для начала, – тот не сразу смог обрести дар речи. – Ты ни в чём не виновата. Ты можешь быть сколько угодно со мной не согласна, искать причины, почему это именно так, как ты думаешь. Но подумай вот о чём. Если ты винишь себя, ты оправдываешь его. А виноват только он. Не ты, не алкоголь, не сложившиеся обстоятельства, а он. Я очень горжусь, что ты смогла это рассказать кому-то, вместо того чтобы держать в себе. Ты очень сильная. Есть хорошая новость, в новом семестре ты его будешь видеть гораздо реже. У тебя будет другой преподаватель. А ещё, за каждым преступлением обязательно следует наказание, будь уверена. – Он уже достаточно хорошо знал Еву, чтобы понять, что та ему не даст вмешаться, если будет знать о его намерениях, поэтому не стал рассказывать о том, что у него уже есть план по возвращению справедливости.
Ева начала всхлипывать, как только он начал говорить, поэтому к моменту, когда он закончил, смогла только выдавить из себя сквозь слёзы: «Обними меня». А кем бы Мирослав был, если бы отказал в этой просьбе? Он притянул её к себе. Ева промочила слезами всю его футболку, но это помогло ей немного успокоиться.
В эту ночь она легла спать с мыслями, что жить стало немного проще. На этот раз ей не пришлось изнурять себя зубрёжкой, чтобы забыться без снов, кошмары к ней не вернулись. Осознание того, что Мира не отвернулся от неё, грело ей душу. Конечно, она понимала, что в одночасье ничего не станет как раньше, как до этого злополучного лета, но было приятно, что рядом есть люди, которые останутся с ней, несмотря ни на что. Боль Евы, так долго распиравшая её изнутри, взорвалась как граната и своими острыми осколками задела Мирослава. В глубине души она радовалась, что только его. Возраст родителей давал о себе знать, да и они и так страдали от своей гиперопеки, поэтому подобные новости пережили бы с большим трудом. Лизе нельзя было волноваться. Ева не простила бы себе, если бы из-за этого с малышом её лучшей подруги что-то случилось. В самом же признании не было ничего страшного. Хотели они этого с Мирославом или нет (а они, несомненно, хотели), они стали ещё ближе. Их теперь связывали прочные невидимые струны общей боли, возникшие этим морозным январским вечером.